Сергей Вавилов

Глава 1. Болезнь

«Всем казалось, что Сергей Иванович здоров, потому что он никогда не жаловался. Вот почему для меня было полной неожиданностью узнать, что он тяжело болен, что он должен собраться с силами, прежде чем пригласить кого-нибудь к себе в кабинет, что надо хлопотать о предоставлении ему большого отпуска».

Странно, что это писал, в сущности, самый близкий Вавилову по работе в академии человек, Иван Павлович Бардин, вице-президент, постоянно замещавший Сергея Ивановича во время отпусков. Зная Бардина, его доброту л чуткость — неизменное качество много странствовавших и много переживших людей (каким был и Бардин), невозможно было допустить, что Иван Павлович «проглядел» болезнь президента.

Одна Ольга Михайловна догадывалась о серьезности положения и старалась сделать, что могла, чтобы укрепить здоровье мужа и предупредить развитие болезни.

Сергей Иванович всячески скрывал свои недомогания, сердился, когда ему о них говорили. И конечно, прежде всего сам не отдавал отчета в серьезности положения.

Даже шутил над своими недомоганиями, например над тем, что становился слишком зябким.

Как-то, прогуливаясь с Ольгой Михайловной по саду в Мозжинке (было пасмурно, и моросил мелкий дождь), он неожиданно как бы в задумчивости продекламировал:

Между тем он был действительно серьезно болен.

— Принципиальное невнимание Сергея Ивановича к своим болезням, — вспоминает Ольга Михайловна, — было вечным мучением нашей жизни, с которым, увы, приходилось мириться. Еще до нашего отъезда в Ленинград, в то время, когда Сергею Ивановичу приходилось пешком ходить с Кропоткинской в Техническое училище, где он вел занятия, или подолгу приходилось ждать трамваев, под дождем и снегом, в мороз и оттепель, он, несмотря на частую простуду и вечный кашель (а иногда и высокую температуру), неукоснительно шел на работу и просто сердился, когда я просила его поберечь себя. Не знаю, чем объяснить себе эту странную семейную особенность. Думаю, что Вавиловы были очень сильными физически и нравственно людьми и совершенно не могли представить себе, что с ними что-то может случиться. Сила жизни, сила энергии им была отпущена вдвое, втрое больше нормальной дозы, полагающейся обыкновенному человеку. При всем том у Сергея Ивановича были узкие плечи и узкая грудная клетка, и он с юности часто страдал эмфиземой легких. Вдобавок — болезнью сердца. После кончины Сергея Ивановича на его сердце нашли девять разрывов…

Предрасположенность к заболеваниям усиливалась неспособностью Вавилова к более или менее длительному пребыванию в покое.

Глубокую травму, усугубившую недомогания Сергея Ивановича, нанесло известие о смерти его любимого племянника Олега, 28-летнего сына Николая Ивановича.

В 1950 году состояние Сергея Ивановича ухудшилось. Тогда-то Иван Павлович Бардин и выхлопотал президенту большой отпуск. В начале лета Вавилов уехал в Мозжинку. Часами он просиживал на заветной скамейке в саду, одна сторона которого возвышалась над Москвой-рекой, а другая — над ее притоком Мозжинкой.

Вавилов размышлял, вспоминал, и все это записывал в особые тетради.

Из размышлений и теоретических соображений рождалась научная книга «Микроструктура света», из воспоминаний — биографическая повесть без названия.

Книгу он успел закончить. Это была его последняя большая работа — обобщающая и вместе с тем основополагающая работа о природе света. Сергей Иванович рассматривает в ней результаты своих прежних многолетних исследований с новых точек зрения и подводит некоторые итоги.

Закончив книгу, он сделал такую запись, содержащую замыслы на будущее:

«Мозжинка, 18 августа 1950 г.

О книгах, которые следует написать.

Только что кончил книгу «Микроструктура света», в которой объединил и по-новому пересмотрел многие мои работы и моих коллег. Это полезно для людей и для себя: выделяется главное, выдержавшее проверку временем.

Получилась принципиальная и вместе с тем простая, легко читаемая книга, в ней исправлены многие прежние ошибки.

Из того, что у меня есть за душой от прежнего, можно и нужно составить по тому же принципу еще 2–3 книги (может быть, брошюры).

1. Общие вопросы люминесценции.

а) Что такое люминесценция, флуоресценция и фосфоресценция?

б) Второе начало термодинамики и закон Стокса и зависимость выхода от длины волны.

в) Абсолютный выход люминесценции.

г) Классификация типов люминесценции.

д) Люминесценция и природа элементарных излучателей.

2. Молярная и молекулярная вязкость.

а) Замечания о молярной и молекулярной вязкости.

б) Молекулярная вязкость и явления люминесценции,

в) Метод броуновских площадей.

3. Из истории оптики.

а) Оптические работы Ломоносова.

б) Оптические лекции Ньютона.

в) Оптика Л. Эйлера.

г) Работы В. Петрова по люминесценции.

д) Диалектика световых явлений.

е) Принципы и гипотезы оптики Ньютона».

К сожалению, ничего из этих замыслов осуществить не удалось.

Во-первых, Сергей Иванович все чаще и все сильней подвергался простудным заболеваниям. Иногда, спасаясь от ненастья, он устраивался не в саду, а дома в дачной лоджии. Но и здесь ему надувало в бок, ветер и сырость быстро приводили к простуде.

Во-вторых, отдыхая в Мозжинке, Вавилов, несмотря на запрет врачей, не прерывал своих работ в Физическом институте. Раз в две недели, а то и раз в неделю он приезжал в ФИАН и проверял работы своих сотрудников. К осени же не выдержал и поехал в Ленинград посмотреть, как обстоят дела в лаборатории люминесценции ГОИ, руководство которой он оставил за собою, даже будучи обременен президентскими обязанностями.

В октябре 1950 года в Ленинграде в лаборатории с Вавиловым случился сильный сердечный припадок. Потом как будто стало легче. Вскоре Вавилов и Бардин были по делам в Совете Министров. Когда они оттуда вышли, Вавилов почувствовал большую слабость. Он вынужден был сесть и принять нитроглицерин.

— И сейчас это было для меня неожиданным, — рассказывал Бардин, — настолько он умел скрывать свой недуг.

Стало очевидным, что Вавилову необходимо срочное лечение. По решению Президиума академии ему предоставляется новый отпуск. В начале декабря Сергей Иванович отправляется в санаторий «Барвиха».

Тяжелобольной, он продолжал работать и здесь.

В санатории он редактировал перевод большой монографии своего берлинского коллеги П. Прингсгейма «Флуоресценция и фосфоресценция». Как всегда, работа была выполнена очень тщательно. Попутно Вавилов сделал к этой книге большое количество замечаний и добавлений принципиального характера.

Даже в этом тяжелом состоянии Сергей Иванович еще строил планы своих будущих книг, на этот раз философского характера. Менее чем за месяц до кончины он сделал интересную запись:

«Барвиха», 29 декабря 1950 года.

О популярных книжках, которые следовало бы написать.

Считаю это обязанностью. Темы такие:

Вещество (вариация на тему моей статьи «Развитие вещества»).

Осветить вопрос от электрона до человека. Полезно было бы для других и для себя.

2. Пространство и время (очень трудная и очень нужная тема про Ньютона, Лобачевского, Эйнштейна и т. п.).

3. Действие света (вариации на старую тему)».

Вместе с тем Сергей Иванович продолжает свои воспоминания. Он подробным образом описывает своих учителей — преподавателей коммерческого училища, вспоминает отдельные эпизоды из ранней юности. К сожалению, он не успел подойти к более зрелому периоду жизни: запись обрывается словами, которые мы цитировали: «Дома была у меня химическая лаборатория, около сотни препаратов, которые покупал у Феррейна…» (Многоточия поставлены мною. В рукописи не было никакого знака препинания, будто автор не закончил мысли, построения фразы. — В. К.)

Эта запись датирована в Барвихе 11 января 1951 года (первая запись в этой же тетради была сделана в Мозжинке 26 июня 1949 года).

Глава 2. «Научные заметки»

Чувствовал ли сам Сергей Иванович близость черты, которая прервет его жизненный путь? И если да, то насколько сильным было это предчувствие?

От последних месяцев его жизни нам осталась рукописная тетрадь, озаглавленная «Научные заметки». Записи в ней он делал в Мозжинке, Барвихе и Москве. На первой странице надписал свою фамилию и два личных адреса — московский и ленинградский. И даже два домашних телефона. Зачем это сделано? Только ли из боязни потерять тетрадку? Или он все же предчувствовал? И на случай, если это произойдет с ним вдруг среди незнакомых людей, они бы смогли быстро опознать его и сообщить о случившемся родным.

Предсмертные вавиловские заметки — документ удивительный. Они свидетельствуют о том, с каким напряжением работало сознание ученого и мыслителя у той грани, где сознанию этому суждено было погаснуть навсегда. Не верится, что писал это глубоко больной человек, обремененный грузом многолетних переживаний, лишь немногие из которых он считал возможным высказывать вслух.

Когда знакомишься с содержанием записок, поражает сила самоотдачи, блеск вавиловского интеллекта, мощь его интуиции. Может быть, в этом еще одно свидетельство предчувствия. Ведь так обычно и бывает, что в преддверии неумолимого исхода человеческое сознание, творческое его начало вдруг излучает ослепительный свет. И тогда в человеке сияет все его лучшее, все самое заветное.

В «Научных заметках», несмотря на их сдержанный тон, есть нечто от творческого завещания. Вавилов говорит о сегодняшнем дне науки — физики, психологии, математики, философии, естествознания. Но говорит он не для своих современников, а для ученых завтрашнего, послезавтрашнего дня. Он говорит о проблемах, о том, что еще неясно, не решено в науке, что беспокоит и мучит его совесть ученого. На страницах «заметок» мы вновь узнаем того Вавилова, о котором уже не раз говорилось в этой книге как об ученом, который значителен не только тем, что он успел сделать, но и тем, что он оставил будущему в качестве идей, интуиций, семян.

«Научные заметки» еще ждут своих исследователей, комментаторов. Комментарии и пояснения к этой тоненькой тетради при ее научном издании наверняка во много перевесят по объему вавиловский текст, настолько он лаконичен и «густ». Но академическая публикация пока дело будущего, а познакомить читателя с заветными строками ученого можно уже теперь, не боясь, что многое не будет сразу понято. Ведь главная цель подобного знакомства не узкоспециальная. Нет сомнения, что основное будет понято, потому что основное в данном случае — расслышать пульс вавиловской мысли, прочувствовать ее трепет и беспокойство.

Находясь у своего почти уже осязаемого жизненного предела, Сергей Иванович «Научными заметками» как бы говорит нам: есть граница у частной жизни, но не у творческого сознания, не у идущей мысли. Путь, которым идет ищущее человеческое сознание, беспределен.

В публикуемых ниже фрагментах из тетради в первую очередь как раз и представлены мысли ученого, иллюстрирующие тему беспредельности творческого сознания. От страницы к странице, от записи к записи Вавилов не устает обращаться к этой теме. «Сознание не может быть ненужным, «невесомым» фактором, с которым можно не считаться», — завещает ученый. Оно «влияющий фактор», великая, но еще крайне слабо изученная сила физического мира.

«Мозжинка, 8 ноября, 1950 а.

САМООГРАНИЧЕНИЯ СОВРЕМЕННОГО ЕСТЕСТВОЗНАНИЯ. В современном естествознании, несмотря на его общность, есть, однако, самоограничения. Не берусь перечислять сейчас их все, но вот некоторые:

I. Принимается, что мир однороден, однородны пространственно-временные свойства, однородны элементарные частицы, однородны законы везде и всегда. На опыте это широко оправдывается. Но это не обязательно и должно рассматриваться только как эмпирический постулат.

II. Из I, почти как следствие, вытекает атомизм, тенденция к построению мира, начиная с малого — в большое. Между тем возможно пытаться, как стремится сделать Эйнштейн, идти в обратном направлении от большего к малому, от мира к атомам.

III. Совершенно исключается сознание и его рудименты, несмотря на полную, можно сказать, максимальную (для человека) его несомненность. Сознание не может быть ненужным «невесомым» фактором, с которым можно не считаться. Сознание не может не быть физическим, т. е. влияющим фактором.

О НАЦИОНАЛЬНОЙ И «МИРОВОЙ» НАУКЕ. Следовало бы дать серию очерков таких характерных фигур, как Галилей (итальянец), Кеплер (немец), Спиноза (еврей), Декарт (француз), Ньютон (англичанин), Ломоносов (русский), на фоне мировой науки и национальных особенностей.

Обнаружилось бы многое интересное и практически важное.

Барвиха, 18 декабря

О СОЗНАНИИ, КАК ПРЕДМЕТЕ ЕСТЕСТВЕННОЙ НАУКИ. Несмотря на намерения И. П. Павлова (о которых я сам слышал 40 лет назад), сознание не стало предметом естествознания. Учение Павлова верно, нужно, но это не все, совсем не все.

Вот уже больше пяти лет из факта биологического развития сознания (а следовательно, его «нужности») пришел я к выводу, что сознание физически действующий агент. Не камень, сознающий, что он летит, но не могущий ничего сделать (такова обычная «теория» сознания), а камень, через сознание воздействующий сам на себя и на окружающее.

Рудиментарное сознание тоже действенно, только в нем и особенность живого (все остальное легко имитировать и в неживом), но действие его ничтожно. Сознание человеческое — могущественно. Если заключить в адиабатную оболочку Землю, то благодаря сознательной деятельности человека обнаружатся нарушения второго начала (одна атомная бомба чего стоит, таковы же железные дороги и пр.). Думаю, что я не ошибаюсь. Но если так, надо создать особую естественную науку психики (не психологию, это что-то жалкое до сих пор):

1) вне пространства;

2) для нее совершенно необходимо «я» хотя бы в самой элементарной форме. Но можно ли здесь ввести количество? По-видимому, да. Количественные измерения сводятся к утверждению равенства (напр., совпадение двух течений в пространстве) и счету. Можно ли изучить свое сознание? По Бору — нет… А чужую психику? Не будет ли это обычной психологией? Не ясно; но надо же с этим что-то сделать.

Барвиха, 19 декабря

Муравейник, пчелиные соты, паутина сами по себе механическая система и не больше, но создание таких систем «спонтанное», т. е. «естественное» запрещает термодинамика с ее «наиболее вероятными состояниями». Вчера по поводу декартовских взглядов на живое существо как машину прочел восклицание какого-то француза по поводу электронной машины памяти.

Конечно, это машина действительно есть машина, но создать ее без миллионолет, сотен тысяч поколений, мутаций, естественного отбора могло только человеческое сознание, направляющее, отбирающее «максвелловский демон»[47]. Все это к тому, что сознание не просто «свидетель физики», а физический фактор. Нет сомнения, что само сознание во многом (может быть, во всем) зависит от физических факторов, но оно несводимо, так же как электричество, вероятно, в еще большей степени. Самое замечательное, это чувство себя, «я». Это громадный творческий двигатель, именно «я» и определяет возможности «максвелловского демона».

И вместе с тем «я» совсем не «божественно». В большинстве случаев маленькое оно, примитивное, все на службе физиологии. Сознание и «я», бесконечно экстраполируя его развитие, создавая им возможности, можно почти довести до «всемогущего» состояния, но этот «конструированный бог» едва ли кому-нибудь для чего-нибудь нужен.

И наконец, последнее.

Человек в клетке с зеркальными стенками ничего, кроме себя, не видит, и цена нашей философии только прагматическая. Это одно из средств борьбы за существование.

О БОЛЬШИХ ФИЗИЧЕСКИХ ВОПРОСАХ. Физика завязла в установившихся понятиях массы, энергии, зарядов, элементарных частиц, сил. Это, конечно, неизбежно, и перешло в физику из практики, но сама та практика настолько сложна, вторична, третична и т. д., что основой для принципов физики служить не может. (Это не так при решении конкретных и технических задач.)

Глубже всего на дело смотрел, по-видимому, Спиноза (основное: пространство, время и психика). По тому же пути пошел Эйнштейн (о последнем, т. е. психике, он просто молчит).

Итак, есть пространство-время (не ньютоновское, конечно, а что-то вроде эйнштейновского). Дальше на основании наглядных, модельных, привычных представлений, пожалуй, ничего не скажешь. Атом (или вообще частица) это какой-то поток пространства-времени в пространстве-времени, деформирующий окружающее пространство-время, вызывающий поля ядерные, гравитационные, электромагнитные. Почему образуются эти «клубки», почему они строго одинаковые, почему они подчиняются квантовым законам, как объясняются гравитационные, электромагнитные[48] и прочие поля? Чем объясняются спонтанно-статистические свойства процессов в сложных элементарных частицах (важно, что эти статистические свойства обнаруживаются только в сложных системах), ядрах, химических атомах, в системах ядро — фотон и т. д.? Существуют ли статистические свойства в действительно элементарных частицах? Статистический распад нейтронов и мезонов не свидетельствует ли об их сложности? Об этом следует подумать.

Наконец, психика! Об этом еще у Эпикура и Лукреция и у Ибсена «Легче ль песчинки в деснице твоей воли людской quantum satis»?[49] Очевидно, не легче.

Наконец, все атомы в их диалектической противоречивой связи. Всего этого в физике пока нет. Не знаю, какой путь ведет к решению. Математический? Экспериментальный? С моделями ничего не сделаешь.

К АНАЛИЗУ ПАМЯТИ, Вернулся тут к писаниям «Воспоминаний». И вот развертываются в памяти большие страницы с многими мелкими подробностями о событиях, виденных 45–50 лет назад. Можно, конечно, пустить кинокартину, снятую полвека назад, для этого нужно только, чтобы она сохранилась и был проекционный аппарат. Но где же место в человеческом мозгу, полностью изменившемся за 50 лет, для хранения всех этих картин, более полных и сложных, чем кинокартина? Эти картины памяти вовсе не отпечатки «ощущений» — это сложный комплекс понятий, слов, наблюдений, мыслей. Но замечательно вот что. В этих «картинах памяти» почти не осталось ничего личного. Ни самолюбия, ни восторгов, ни ненависти, ни любви. «Добру и злу внимая равнодушно», память разворачивает эти картины прошлого с поразительной глубиной, рельефностью. По этим картинам можно читать и даже рассматривать их в «лупу». Целого эти картины не составляют, они разрозненны — эти листы, произвольно завязанные в общую папку.

Сны, конечно, комбинируются из этих папок. Нет сомнения, что все «картины памяти» в живом человеке связаны с его машиной. Человек может забывать, терять память, пропадает ключ от папок. Мы веруем, что с распадом мозгового вещества данного человека навсегда исчезают «картины памяти», как при пожаре архива навсегда погибает написанное в документах, в нем хранившихся. Верна ли эта аналогия? Как представить себе безграничное разнообразие «картин памяти», опирающихся на дискретную клеточную мозговую структуру? Этого никто не знает, но теперь на это отвечают «машинами памяти», хотя им очень далеко до того, о чем идет речь. «Картины памяти» при этом чисто «психического характера». Они «поэтичны» и «художественны», носят элементы обобщения, типизации и предназначены для данного «я».

Все это к вопросу о сознании.

Барвиха, 27 декабря, 1950 г.

О СВЕЖЕВЫПАВШЕМ ГУСТОМ СНЕГЕ. Ходить по полям, покрытым этой свежей белой пеленой, по-видимому, великое благо. Снег унес пыль, микробов, унес механически, заключил в свою белую пеленку. И потом озон, выделяющийся свежим снегом. Но медицинские (работники) об этом, по-видимому, мало знают.

Барвиха, 11 января, 1951 г.

О СНЕЖНОЙ «ПЫЛИ». Сегодня чудесная погода. Солнце. Тишина, — 12°. Воздух кажется чистым и далеко прозрачным на солнце (в рассеянных солнечных лучах видны довольно редко блестящие снежные кристаллики). Кристаллизующийся водяной пар. Старая проблема образования кристалликов из газообразной среды. Здесь она особенно ясна и красива. Это — замена пылинок, играющих в солнечных лучах. Но это земное зрелище заслуживает внимания.

Впервые его заметил».

Немного страниц, но как «тесно мыслям» в «Научных заметках»! Читаешь — невольно сам погружаешься в мир волнующих вопросов, задумываешься о тайнах мироздания. Словно подошел к порогу неведомого и заглянул сквозь щель, приоткрытую Вавиловым.

Остановим внимание хотя бы вот на этой мысли ученого:

«Самоограничение современного естествознания»

На опыте широко подтверждается принцип науки, что законы природы всюду и всегда одни и те же. Но правильно ли это? Очень крупные ученые все чаще, например, выдвигают в последние годы мысль, что в масштабах метагалактики есть области, в которых не соблюдаются законы сохранения (массы и энергии и другие).

А почему бы, собственно, и нет? Ведь известные законы сохранения выводились в границах опыта. В таких границах надо их и применять. Метагалактика пока из таких границ выходит. И мы не имеем права отрицать возможность существования каких-то новых законов и принципов в ее масштабах. С. И. Вавилов об этом и говорит в первом пункте своей записи.

Второй пункт прямо вытекает из первого. Мы привыкли ставить опыты в пределах малого, а сделанные выводы распространять и на большое (как распространение законов сохранения на всю вселенную). Но есть еще ведь и другой путь истины: не от малого к большому, а от большого к малому. Каким следовал, например, А. Эйнштейн. И часто этот путь вернее.

«Сознание не может не быть физическим, т. е. влияющим фактором». Но это ведь тоже несомненно! Бессознательная природа вводит тела во взаимоотношения, рассматриваемые физикой. У сознательной природы другие действия. Но и сознательная природа производит действия. Значит, и она физический фактор. И она влияющая сила. Не учитывая ее, мы как бы налагаем на естествознание еще одно ограничение.

Два последние фрагмента из «Научных заметок», приведенные нами выше, кажутся неожиданными. Внимание ученого от созерцания великих закономерностей природы вдруг переключается на ее конкретно осязаемую частность: выпал густой снег, и человек, занятый обдумыванием сложных научных проблем, отвлекся, загляделся в окно, залюбовался. Но и тут, в своих «фенологических» зарисовках, он остается мыслителем, и прекрасное «земное зрелище» вновь движет его мысль к обобщениям.

Он и тут, при виде великолепной игры света на снегу, не дает передышки своему уму…

Глава 3. Бренное и вечное

12 января Сергей Иванович возвратился из Барвихи в Москву, а на другой день председательствовал на расширенном заседании Президиума Академии наук.

Было время, когда казалось, что все обстоит хорошо, что самое страшное позади. Установился обычный ритм работы: с 9 утра до 11 или до часу дня в ФИАНе, оттуда — в невысокое, полное спокойного достоинства здание бывшего Нескучного дворца на Большой Калужской улице, где помещается Президиум.

Так продолжалось вплоть до 24 января.

День начался ужасно: в 9 утра принесли телеграмму о смерти знаменитого востоковеда, арабиста, академика Игнатия Юлиановича Крачковского. К Крачковскому Вавилов относился с огромным уважением, и известие потрясло его. Затем Сергей Иванович провел весь день в Президиуме, выполняя обычную работу. И мало кто догадывался, что его мысли постоянно обращались то к Крачковскому, то к брату, годовщина смерти которого наступала послезавтра. В Президиуме президент находился до 9 часов вечера. Затем поехал домой.

Дома ему стало плохо. Сперва Вавилов не сдавался. Сел в кресло и пытался найти какую-нибудь хорошую музыку. Глаза его пылали, появился болезненный румянец. Вавилов лег в постель, но заснуть не мог. Ольга Михайловна вызвала врачей.

Приехали не сразу: заблудились и долго отыскивали дом. Наконец вошли, все знаменитости: Виноградов, Вовси, Егоров…

— Извините, что побеспокоил ночью, — сказал Сергей Иванович.

Помощь была оказана, но положение ухудшалось. Сергей Иванович стал звать жену. Ольга Михайловна плакала в другой комнате, но не подошла, чтобы он не подумал, что она прощается с ним.

Потом Вавилов потерял сознание.

А в 4 часа 45 минут утра 25 января 1951 года Сергея Ивановича не стало.

Медицинское заключение установило, что он скончался от инфаркта миокарда.

В течение двух дней непрерывный людской поток проходил через Колонный зал Дома Союзов, где был установлен гроб с телом С. И. Вавилова. Отдать последний долг великому организатору советской науки, ученому и мыслителю приезжали представители научных, производственных и учебных коллективов со всей страны.

Из различных городов и стран в Президиум Академии наук СССР поступали тысячи телеграмм с выражением соболезнования и скорби.

Английский ученый-физик профессор Джон Бернал прислал такую телеграмму: «Сергей Иванович стал для нас символом не только целеустремленности, но и правильности науки на благо человечества. Мы высоко чтим память великого человека и ученого».

Лауреат Нобелевской премии профессор Фредерик Жолио-Кюри в своей телеграмме писал: «Разделяю Ваше горе и Ваши переживания в связи со смертью великого ученого и моего друга Сергея Вавилова. Его кончину будут глубоко переживать не только в Советском Союзе, но и во всем мире».

Сергей Иванович Вавилов похоронен в Москве, на старой территории Новодевичьего кладбища, где покоятся наиболее выдающиеся деятели науки и культуры. В том числе бывшие учителя Вавилова — Петр Николаевич Лебедев и Петр Петрович Лазарев.

Именем Вавилова названа одна из новых больших улиц Москвы, к которой примыкает территория нового здания Физического института имени П. Н. Лебедева.

Комиссию по изданию трудов С. И. Вавилова возглавил его товарищ по Оптическому институту, ныне покойный академик А. А. Лебедев. В нее вошли многие видные ученые, сотрудники и ученики Сергея Ивановича. В 1956 году издание Собрания сочинений было завершено.

Научное наследие Вавилова чрезвычайно велико и многообразно. В Собрании сочинений Сергея Ивановича, состоящем из четырех больших томов общим объемом более 150 печатных листов, можно найти работы по самым различным вопросам оптики, истории науки. Один лишь перечень его печатных трудов содержит более 300 наименований.

Научные заслуги Вавилова получили признание во многих странах. Он был избран почетным членом Болгарской академии наук, Комитета наук Монгольской Народной Республики, Хорватской академии наук (город Загреб, Югославия), членом-корреспондентом Индийской академии наук, Немецкой академии наук, Словенской академии наук и искусств (город Любляна, Югославия), а также почетным доктором Пражского университета.

Биографии не всегда обрываются со смертью человека. Они очень часто продолжаются в его делах. Хороших или плохих, больших или малых, обогащающих ум или обогащающих сердце, принадлежащих всем или предназначенных для избранных.

Дольше всех живут люди творчества. И хотя их вторая жизнь принадлежит уже не личности, а народам, всему человечеству, от этого вторая жизнь становится еще более насыщенной и великой.

Не окончена биография и Сергея Ивановича Вавилова. Ее продолжение — многие успехи современной советской и мировой науки.

Таланты и трудолюбие, личное обаяние и прозорливость выдвинули Сергея Ивановича в ряды крупнейших ученых мира. Но есть, и еще один секрет его успеха: о и жил в одном ключе с эпохой, проникался творческим томлением своего народа.

Вавилов много сделал и открыл. Но сверх того он объяснил людям разных поколений, как находить возможность делать и открывать.

С особенной благодарностью за это всегда будет думать о нем молодежь.