Сергей Вавилов

Глава 1. Обновление музея

С окончанием второй мировой войны перед советским народом во весь рост встала проблема восстановления народного хозяйства. Это, в свою очередь, потребовало широкого использования достижений науки и техники на фабриках и заводах, на колхозных полях и в многочисленных областях городской жизни. Распространение знаний и среди людей, не посещающих учебные заведения, стало одним из главных условий выполнения гигантских задач, вставших перед страной.

Поисками новых организационных форм, которые облегчили бы передачу знаний народу, в разное время занимался и Сергей Иванович Вавилов.

Известный опыт в этом деле он приобрел, участвуя в пропаганде научного исследования М. В. Ломоносова. Сначала (еще до войны, в 1940 году) выступил с предложением устраивать регулярные публичные заседания, посвященные памяти Ломоносова. Эти заседания предполагалось проводить дважды в год: в день рождения русского классика, 19 ноября, и в день его смерти, 15 апреля. Война не позволила реализовать идею, однако после окончания ее такие заседания проходили систематически. Председательствовал С. И. Вавилов, выступали крупнейшие советские историки науки.

Затем по его же инициативе Академией наук и Центральным Комитетом ВЛКСМ для московской молодежи были организованы так называемые Ломоносовские чтения. Первое чтение состоялось в Большом зале Политехнического музея в марте 1945 года. Вступительный доклад Вавилова назывался «Ломоносов и русская наука». Доклад был опубликован и выдержал впоследствии множество изданий; его и до сих пор считают одной из лучших научно-популярных работ о Ломоносове. На Ломоносовских чтениях выступали и другие ведущие советские ученые. Темой лекций служили страницы жизни и деятельности великого соотечественника, а также прошлое русской науки. Каждая лекция неизменно привлекала к себе большое число слушателей, а выпускавшиеся затем издательством «Молодая гвардия» стенограммы лекций распространялись среди широких кругов читателей.

1 мая 1947 года инициативная группа деятелей советской науки, литературы и искусства выступила с предложением создать Общество по распространению политических и научных знаний. Во главе группы стоял президент Академии наук СССР. Предложение нашло широкую поддержку во всех концах страны, и общество было создано (сейчас оно известно как общество «Знание»). Первым председателем его был избран Сергей Иванович Вавилов.

По предложению председателя обществу был передан Московский Политехнический институт. Тот самый, куда Вавилов еще мальчиком бегал слушать лекции ученых дореволюционного времени.

Вновь созданному обществу передали также журнал «Наука и жизнь» и Центральную политехническую библиотеку.

Объясняя задачи и цели Всесоюзного общества по распространению политических и научных знаний, Вавилов высказал тогда же, в 1947 году, одну очень интересную мысль:

«В науке всегда сосредоточен ряд очень конкретных сведений, понятий, приемов, которые необходимы для специалиста, но практически мало нужны для человека, занимающегося другим делом. Вместе с тем каждая наука заключает в себе некоторые очень широкие понятия, законы, выводы, имеющие нередко значение, далеко выходящее за рамки потребностей данной области знания».

Сергей Иванович пояснил, что он подразумевал при этом в первую очередь: теорию Дарвина, учение об атомном строении вещества, закон сохранения энергии и некоторые другие темы. Все они имеют огромное значение для человека, все неизменно вызывают огромный интерес. Поэтому их надо в первую очередь широко популяризировать.

Общество принялось за работу, выполняя план, намеченный С. И. Вавиловым.

Продолжая лучшие традиции прошлого, организаторы общества превратили Политехнический музей в еще более крупный общенародный рассадник знаний.

Еще при жизни Сергея Ивановича деятельность общества приняла широкий размах: за три с половиной года, в течение которых Вавилов председательствовал в обществе, число его членов превысило 300 тысяч человек. Среди них находились виднейшие деятели советской науки и культуры, новаторы производства и передовики сельского хозяйства. Было организовано 15 республиканских обществ и около 200 филиалов. За то же время прочитано более 2 миллионов лекций, которые прослушало свыше 200 миллионов человек. Выпущены в свет около двух с половиной тысяч брошюр общим тиражом приблизительно в 100 миллионов экземпляров.

Применял Вавилов и другие организационные формы популяризации научных знаний.

Так, по его предложению стали выпускаться популярные серии: «Классики науки», «Литературные памятники», «Мемуары», «Биографии», «Итоги и проблемы современной науки».

Вавилов считал чрезвычайно важным делом восстанавливать и пропагандировать великое прошлое науки. Он говорил иногда с горечью, что если наследие великих поэтов прошлого — Пушкина, Шекспира, Горация и других — изучается с величайшей тщательностью, то даже лучшие труды классиков естествознания часто предаются забвению. Для того чтобы хоть отчасти исправить это положение, Сергей Иванович и задумал популярные серии. По его инициативе были извлечены из пыли библиотек и переизданы многие замечательные работы русских и зарубежных ученых. В качестве примера можно привести изданные в 1946 году в серии «Классики науки» забытые работы Михаила Семеновича Цвета, русского ботаника-физиолога и биохимика (1872–1919). Труды Цвета посвящены изучению пластид и пигментов растений и разработке методов их исследования. Он является родоначальником так называемого хроматографического адсорбционного анализа. Этим и другими достижениями русского ученого гордится сейчас советская наука.

В 1949 году Сергей Иванович написал статью, посвященную деятельности Общества по распространению политических и научных знаний. К этому времени он был не только автором многочисленных научно-популярных книг, очерков и статей, но и руководителем крупнейшей в стране организации, занимающейся пропагандой научных знаний, и главным редактором таких популярных журналов, как «Природа» и «Наука и жизнь», членом редколлегии журнала «Знание — сила».

В статье о значении распространения знаний в массах Сергей Иванович писал:

«Если в прежние времена только немногие — Галилей, Ломоносов, Эйлер, Мечников, Тимирязев — умели писать так, что они были понятными и глубоко интересными и для широких кругов, то в наше время это должно стать обязанностью каждого советского ученого».

Это звучало не как просьба, а как требование к ученым. Вавилов пояснил, откуда оно рождается. Советская власть давно поставила задачу сделать со временем всех рабочих и крестьян, всех трудящихся культурными и образованными людьми.

Страстно звучат заключительные слова призыва Сергея Ивановича Вавилова к ученым:

«…Приложим все наши силы и уменье, чтобы приблизить эти времена. Это одно из важных условий осуществления коммунизма».

Глава 2. Педагогическая популяризация

Избрание президентом загрузило Сергея Ивановича новыми, президентскими обязанностями, однако не загасило в нем интереса к популяризаторскому творчеству. При всей своей невероятной занятости Вавилов продолжал писать доступные неспециалистам книги о науке, об истории науки, на философские темы, некоторые другие. И это были хорошие, содержательные книги. Из трехсот с лишним наименований его трудов, в том числе послевоенных, многие и сейчас переиздаются.

Когда в 1972 году по случаю Международного года книги вышел специальный сборник ВДНХ, характеризующий состояние книгоиздательского дела в СССР, труды С. И. Вавилова в разделе литературы по науке-и технике заняли пятое место. Они издавались и переиздавались 64 раза[39].

Конечно, книги и статьи Вавилова, относящиеся к популярным, доступны не настолько, чтобы их читали как художественное произведение. Все без исключения его работы научно-популярного жанра — «Действие света» (1922), «Глаз и Солнце» (1925), «Солнечный свет и жизнь Земли» (1925), «Холодный свет» (1942), «Ломоносов и русская наука» (1948), «О «теплом» и «холодном» свете» (1949) и другие — вовсе не читаются запоем.

Любую книгу Вавилова на популярную тему отложишь несколько раз, пока дочитаешь до конца. Зато в отличие от очень многих научно-популярных книг других авторов произведение Сергея Ивановича обязательно дочитаешь до конца.

В чем секрет обаяния этих книг?

Может быть, их автор применял кое-какие приемы развлекательности? Вроде, скажем, тех, о которых говорил когда-то Чернышевский, мечтая написать такую «Энциклопедию знания и жизни», чтобы она была в самом «легком, популярном духе, в виде почти романа, с анекдотами, сценами, остротами, так, чтобы ее читали все, кто не читает ничего, кроме романов».

Не осуществилась ли мечта Чернышевского в произведениях Вавилова? Ни в коем случае. Стиль последнего был достаточно строг и для популярных изложений, а анекдотов, как мы говорили, Вавилов не любил.

У Сергея Ивановича был свой особый, мало кому из популяризаторов присущий прием: насыщать произведения, так сказать, «разнородными подробностями». То есть иллюстрациями отовсюду: из мифологии и истории, из психологии и литературы, из повседневной жизни и народных обычаев, из сказок и из истории языка. И все они «работали», действовали на воображение читателя, приковывали его внимание, заставляли думать и переживать, вызывали желание узнать: а что же дальше?

Огромная, универсальная эрудиция Сергея Ивановича позволяла ему широко пользоваться этим приемом. Вот, например, введение в книгу «Глаз и Солнце».

Автор в нем говорит, что Солнце и глаз интуитивно сопоставлялись между собою уже на ранних этапах развития человечества, а также каждым современным человеком в детстве. И приводит примеры — один, другой, третий…

«Играя в прятки, ребенок очень часто решает спрятаться самым неожиданным образом: он зажмуривает глаза или закрывает их руками, будучи уверен, что никто его не увидит, для него зрение отождествляется со светом… У поэтов перенос зрительных предметов на светило и наоборот, приписывание глазам свойств источника света — самый обычный, можно сказать, обязательный прием». Эту мысль затем Сергей Иванович поясняет поэтическими отрывками из Пушкина и Фета.

Затем перебрасывает мостик от житейского и поэтического к научному:

«Древняя догадка о родстве глаза и Солнца, однако, сохранилась, правда, в глубоко измененной форме, в современном естествознании. Наука нашего времени обнаружила подлинную связь глаза и Солнца, связь совсем иную, чем та, о которой думали древние, чем та, о которой говорят дети и поэты. Этой связи посвящена настоящая книга».

Основной текст вводит читателя в необычайно интересную — и неожиданную для большинства — область научного сопоставления глаза и Солнца.

Вавилов объясняет, например, явление спектрального распределения чувствительности глаза. Он пишет, что именно здесь наиболее отчетливо проявляется «солнцеподобие» человеческого органа зрения. Чувствительность нашего глаза, как известно, ограничена очень небольшим интервалом для световых волн: от 400 миллимикрон до 750 миллимикрон. Ни более длинные — инфракрасные волны, ни более короткие — ультрафиолетовые волны человек непосредственным зрением не воспринимает. Но, оказывается, — и для многих это совершенно неожиданно! — довольно высокой чувствительностью глаз обладает по отношению к ультрафиолетовым лучам в интервале волн от 400 до 300 миллимикрон.

Почему же мы не видим в этом интервале?

Потому что хрусталик человеческого глаза поглощает такие сверхкороткие волны. Оказывается, это биологически целесообразно, и автор объясняет почему.

Затем Сергей Иванович обращается к другой стороне спектра: инфракрасной. Он подсчитывает объемную плотность энергии в полости глазного яблока при температуре человеческого тела (37 градусов). Читатель убеждается, что плотность эта настолько велика, что если бы чувствительность глаза в инфракрасной части была такая же, что и в зеленой части спектра, то этот собственный «инфракрасный свет» соответствовал бы силе света в 5 миллионов свечей!

Замечательно, что мы не видим инфракрасные лучи.

«Глаз внутри засветился бы миллионами свечей, — пишет Вавилов. — По сравнению с этим внутренним светом потухло бы Солнце и все окружающее. Человек видел бы только внутренность своего глаза, а это равносильно слепоте».

Так выясняется, почему чувствительность глаза ограничена столь тесными пределами — меньше одной октавы: природа заботилась о наших собственных интересах.

Будь мы чувствительнее зрением, мы потеряли бы способность четко видеть окружающий нас мир.

Разве этот парадокс не наталкивает на раздумья?!

Не прервал, став президентом, Вавилов и лекционных форм своей научно-популяризаторской деятельности.

Не так давно в «Комсомольской правде»[40] появились интересные воспоминания доктора философских наук В. Петленко. Он поделился впечатлением, какое произвела на него лекция Вавилова, прочитанная человеком, уже давно оставившим профессиональную педагогическую деятельность:

«В 1950 году (я тогда был еще студентом университета) к нам приехал президент АН СССР академик Сергей Иванович Вавилов прочитать лекцию «В. И. Ленин и современная физика». Актовый зал университета задолго до начала лекции был набит битком. С. И. Вавилов вышел на сцену, стал возле трибуны и тихо начал читать лекцию. Вдруг из задних рядов: «Не слышно!» Эта невоспитанность, естественно, вызвала шум негодования всей аудитории. Когда шум стих, Сергей Иванович улыбнулся и тем же тихим и спокойным голосом сказал:

— А я, как и оперный певец, знаю, когда и где брать высокие и низкие октавы.

Все зааплодировали. А дальше все мы буквально были очарованы и содержанием, и доступностью изложения».

Эффект доходчивости научных знаний, передаваемых словесно, Сергей Иванович усиливал звуковой выразительностью. Будто и впрямь действуя по-актерски. И словно помня замечание К. С. Станиславского, что у актера главное — это «словоизображение», «образ мысли». Что так влекло Вавилова к научно-популярному творчеству?

Думается, заставлял Сергея Ивановича писать не столько живущий в нем писатель, сколько педагог. Ведь забота популяризатора — принести знание. А педагог не только несет знания: он учит думать.

Каковы главные критерии, формы, определения научно-популярной литературы?

На первый взгляд здесь царствует полнейший волюнтаризм: кто как захочет, так и популяризирует. Один и тот же предмет, скажем физика, выглядит у разных авторов по-разному.

«Физика» Рубакина, например, вообще не физика в обычном смысле слова. С точки зрения специалиста, автор знал эту науку так же мало, как все другие, о которых писал: географию, астрономию, горное дело и так далее. Прославленный русский популяризатор был убежден, что долг популяризатора не «давать знания», а лишь создавать эмоциональную «почву» в душе читателя, пробуждать или развивать в нем любознательность.

«Физика» Пайерлса, английского автора переведенной на русский язык и справедливо у нас прославившейся книги «Законы природы», — это рассчитанная на довольно грамотного человека история физических представлений.

Резко своеобразна «Занимательная физика» Перельмана, эта необыкновенная физика обыкновенных явлений и вещей. Ее у нас сегодня знают больше всех иных популярных «физик».

Наконец, «Физика» Вавилова. Даже в популярном изложении это все же точная наука, наука, являющаяся одновременно частью мировой культуры и несущая на себе следы многогранности последней.

Словом, несть числа формам и методам популяризации. И все же есть нечто общее у всех вышеназванных форм. Принцип популяризации может быть строго определен, и суть этого определения мы найдем в известных словах Ленина:

«Популяризация… очень далека от вульгаризации, от популярничанья… Популярный писатель не предполагает не думающего, не желающего или не умеющего думать читателя, — напротив, он предполагает в неразвитом читателе серьезное намерение работать головой и помогает ему делать эту серьезную и трудную работу, ведет его, помогая ему делать первые шаги и уча идти дальше самостоятельно»[41].

Можно ли выразить четче задачу популяризатора? Он должен помогать читателю «работать головой», учить его думать.

Но это ведь и педагогическая цель, задача всякого серьезного педагога.

Глава 3. Личности или перспективы

Случилось так, что переломный период Великой Отечественной войны совпал с тремя выдающимися юбилеями науки: 400-летием смерти Коперника и 300-летием смерти Галилея и рождения Ньютона. Поэтому, когда академик С. И. Вавилов и профессор Н. И. Идельсон встретились в конце 1942 года в профессорском читальном зале Казанского университета и обменялись поздравлениями по поводу успехов Советской Армии на Сталинградском фронте, следующее, о чем они заговорили, — это что можно бы сделать в ознаменование памятных дат науки.

Не могло быть и речи, чтобы не отметить этих дат. Пройти мимо них — значило бы признать, что советские ученые все забыли, от всего отошли в дни войны. Но они ничего не забыли, ни от чего не отошли.

Известный ленинградский астроном и историк физико-математических наук Наум Ильич Идельсон добровольно возложил на себя миссию главного организатора юбилейных торжеств в эти сложные дни.

— Начнем с докладов и со статей в журналах, — предложил Идельсон. — Надо взбудоражить общественное мнение. Выступите вы, попросим Крылова, Лузина, Кравца. Я, разумеется, тоже выступлю.

— Доклады докладами, — заметил Сергей Иванович, — однако нужны и книги. Юбилеи пройдут — книги останутся.

— Ну что ж, — согласился историк. — Это, конечно, лучше. Пусть будут доклады, пусть будут и книги. Я полагаю, что мы выпустим три сборника: «Галилео Галилей», «Исаак Ньютон» и «Николай Коперник». Юбилей Галилея — хронологически первый и, собственно, прошел. Начнем с него. Я дам статью «Галилей в истории астрономии», вы раскроете его значение как оптика.

— Только меня увольте. Где уж мне теперь…

— Нет, нет, не отказывайтесь! Без вашей статьи ничего не выйдет. Хоть несколько страничек.

Идельсон добавил, что у Сергея Ивановича юбилей Галилея должен вызывать и личные ассоциации: Вавилов ведь был на вилле Арчетри близ Флоренции, где триста лет назад отошел в вечность ослепший опальный Галилей. Быть может, Сергей Иванович посетил и церковь Санта-Кроче во Флоренции, где прах великого механика покоится рядом с прахом Микеланджело?

Уговаривать Вавилова долго не пришлось. Он согласился написать и о Галилее и о Ньютоне и очень быстро выполнил обещание.

В один из очередных приездов в Казань из Йошкар-Олы Вавилов захватил с собой рукопись о Галилее. Редактор сборника был приятно удивлен, получив вместо ожидаемых нескольких страниц большую и блестящую монографию «Галилей в истории оптики». В ней описывались работы не только Галилея, но и его предшественников, особенно Леонардо да Винчи, постоянно привлекавшего внимание Вавилова.

Теперь было все, что требовалось для юбилейного издания, и оно вовремя вышло в свет.

Но больше всего Сергей Иванович сделал тогда для ньютоновского юбилея. В № 1 академического научно-популярного журнала «Природа» за 1943 год была напечатана статья Вавилова «Ньютон и современность», начинавшаяся словами:

«Даже потрясения мировой войны… не должны заглушить в культурном человечестве благородной памяти о величайшем представителе точной науки Исааке Ньютоне».

Сергей Иванович согласился не только написать статью для сборника «Исаак Ньютон», но и отредактировать книгу. Он внимательно прочитал и выправил все восемнадцать статей сборника. Статья самого редактора называлась «Эфир, свет и вещество в физике Ньютона». Она представляла собою воспроизведение доклада, сделанного в Казанском университете 25 февраля на торжественном заседании, посвященном памяти Ньютона.

А доклад, в свою очередь, был переработкой и развитием более ранней статьи Сергея Ивановича «Принципы и гипотезы оптики Ньютона», опубликованной еще в 1927 году в журнале «Успехи физических наук». Еще молодым ученым Вавилов заявил о себе как крупный знаток жизни и деятельности Ньютона. Вместе со своей статьей тогда же, в 1927 году, Вавилов опубликовал два оптических труда Ньютона с собственным предисловием к ним. Одновременно вышел в свет в переводе и с комментариями Вавилова капитальный труд Ньютона «Оптика, или Трактат об отражениях, преломлениях, изгибаниях и цветах света».

Совершенно неожиданно для читателей Сергей Иванович еще в 1927 году доказывал на основании внимательного прочтения оптических работ Ньютона, что тот вовсе не был таким последовательным противником гипотез, каким любил рекомендоваться («Hypotheses non fingo» — гипотез не измышляю). Напротив, во всех его рассуждениях о природе света одна гипотеза сменялась другой.

Когда в 1943 году вышла статья Вавилова «Эфир, свет и вещество в физике Ньютона», автор в ней еще раз выразил изумление «перед беспримерной по своей безошибочности интуицией Ньютона не только на прочной почве опыта и принципов, но в зыбком и многозначном море гипотез».

В дни величайших испытаний — в 1943 году — вышла самая крупная и замечательная работа Вавилова о великом англичанине — биографическая и научно-популярная книга «Исаак Ньютон». На ее страницах увлекательность сочетается с серьезностью, доступность изложения — с научной глубиной. Научные работы Ньютона сопоставляются здесь с достижениями науки наших дней.

По общему признанию, эта книга оказалась одной из лучших биографий гения точного естествознания. Двумя годами позже (1945) она вышла вторым изданием, затем была переведена на румынский (1947), венгерский (1948) и немецкий (1948 — в Австрии, 1951 — в ГДР) языки.

Впоследствии советские и иностранные ученые не раз вспоминали о том, что в разгар войны лишь одна страна в мире — наша страна, больше всех пострадавшая от нашествия захватчиков, отметила достойным образом историческую дату. В то время как даже в США, даже в Англии, на родине великого естествоиспытателя, дело ограничилось несколькими газетными и журнальными статьями, в СССР по случаю трехсотлетия со дня рождения Ньютона было выпущено пять книг. И все с той или иной степенью участия Сергея Ивановича.

И в дни войны, и потом, в дни мира, находились люди, удивлявшиеся сильной привязанности С. И. Вавилова к вопросам истории науки, даже порицавшие его за это. Не дело представителю точных наук уделять слишком много времени гуманитарной области — таков был смысл подобных рассуждений. Физик оперирует математическими уравнениями, живет в мире необходимости. Он может поставить опыт и всегда получит однозначный результат. Совсем иное в истории. Здесь много от случайности. Исторические события развиваются не по формулам, и изучение прошлого не способно дать ничего представителю точного естествознания. Нельзя внести вклад в развитие физических идей, оглядываясь на прошлое.

Один выдающийся физик не выдержал и, как-то подойдя в Казани к Сергею Ивановичу, стал горячо доказывать, что все занятия историей науки совершенно бесполезны.

— Ньютон умер для нас, — говорил он, — и отошел от нас безвозвратно. Надо смотреть вперед, а не назад. Задача физиков — идти вперед, отталкиваясь от науки не вчерашнего, а сегодняшнего дня.

Слова эти вызвали резкое возражение со стороны Вавилова. Он был взволнован и старался убедить собеседника в его неправоте. Сергей Иванович стал доказывать, что знание истории науки помогает осуществлять преемственность идей, находить в старинной мудрости пищу для современного ума.

— Гении не умирают, — говорил он. — И века проходят, а они все чему-то учат. В любой науке можно идти вперед, отталкиваясь от их идей, не только от современных достижений.

В те времена многие физики задумывались впервые: есть ли для них в истории науки практическое — эвристическое — зерно? Способна ли она помочь чем-нибудь человеку, занимающемуся физическими проблемами?

Если способна, то чем? Что в ней искать?

Что-то недораскрытое в учении корифеев, в их личностях?

Или недораскрытое, не доведенное до конца, но важное и для нас в научных идеях прошлого?

Одни считали, что кладезь мудрости, где можно без конца искать, — творчество гениев, выдающихся личностей всех времен. Другие такой кладезь видели не в гениальности отдельных личностей, а в плодотворных идеях, пронизывающих эпохи и всегда дающих перспективу для открытий.

Ярким представителем первых был знаменитый советский механик, математик и кораблестроитель Алексей Николаевич Крылов. По мнению Крылова, если бы не было Эйлера и Ньютона, Лагранжа и Гаусса, то мы, пожалуй, и по сей день не познали бы открытых ими законов природы. Наши сведения о внешнем мире были бы неполными и неопределенными.

А раз так, то учителя прошлого и до сих пор остаются нашими учителями. Мы целиком обязаны им своим умением наблюдать, вычислять, формулировать законы. Труды их важно изучать, потому что главные сведения о природе скрыты именно в их трудах. Работая непосредственно над последними, мы и для себя извлекаем самую непосредственную пользу.

«Заведуя бассейном, — писал Крылов в комментарии к своему знаменитому переводу с латинского капитального труда Ньютона «Математические начала натуральной философии», — естественно было обстоятельно изучить Ньютоново учение о сопротивлении жидкостей, а значит, и его «Начала» вообще. Иначе говоря, если хочешь знать, как должен выглядеть правильно построенный корабль, то, прежде чем испытывать его модель в опытном бассейне, начни с того, что изучи как следует Ньютона. Никто тебе не поможет лучше автора бессмертного произведения».

А. Н. Крылов не изменил своим убеждениям и тогда, когда во время войны, живя в Казани, принимал вместе с Вавиловым участие в выступлениях юбилейного года.

В небольшой книге того времени «Мысли и материалы о преподавании механики» Крылов писал, что нет более простого и в то же время более глубокого подхода к изложению основ теоретической механики, как насыщение этого изложения подлинными Ньютоновыми определениями, аксиомами, следствиями и законами. В них нельзя, по мнению Крылова, изменить «ни единого слова, ни единой буквы».

Что же говорили сторонники «исторического подхода», которых, кстати, было больше?

Они не отрицали заслуг выдающихся ученых, но несколько, так сказать, приземляли их. «Сам Ньютон, — говорили эти люди, — признавался, что много открыл, потому что «стоял на плечах гигантов». Противники крыловской точки зрения считали, что надо искать не самобытности, а тенденции, идеи. Все движутся в фарватере тенденций и во многом обязаны предшественникам. Корифеи просто лучше схватывают тенденцию и, проявляя преемственность, обнаруживают в идеях прошлого зерно какой-то новой перспективной истины.

К какому лагерю историков науки принадлежал Вавилов?

Ни к первому, ни ко второму. Он был противником любой односторонности и полагал, что искать полезные идеи можно (и надо) и у гениев-одиночек, в самобытности ученых, и в перспективных тенденциях и принципах науки.

С не меньшим уважением, чем Крылов, Сергей Иванович относился к классикам. Порой, изменяя обычной сдержанности, и он говорил о них или об их работах в восторженных выражениях. Например, в своей статье «Ньютон и современность», заметив, что термодинамика, электродинамика, теория относительности и теория квантов были построены по методу Ньютона (то есть на основе «верного опыта и точного математического рассуждения»), Вавилов дает перечисленным разделам оценку в следующих выражениях: «Эти теории, так же как и физика Ньютона, созданы навсегда».

Предельно высокая оценка! И все же Вавилов не «обожествляет» английского корифея, как это почти получалось у академика Крылова.

Сергей Иванович видел не только личность, создавшую великие идеи, но и великие идеи, вдохновлявшие личность.

Он верил, что истину следует искать не только при свете чьей-либо гениальности, но и при свете преемственности больших идей, так или иначе озаряющем всю историю науки.

Глава 4. Свет преемственности

В статье для БСЭ о старшем современнике Ньютона — голландском физике Христиане Гюйгенсе Вавилов написал:

«…Результаты работы Гюйгенса послужили прочной базой для создания механики. Ньютона.

Колоссальная широта и стройность учения Ньютона, поглотившего как частности достижения Галилея и Гюйгенса, позволяют только при правильной исторической перспективе вполне оценить дело последнего в области механики».

Итак, вклад Гюйгенса в науку особенно заметен «при правильной исторической перспективе», то есть на фоне вклада его английского преемника…

Крылов так не сказал бы. Для него цена трудов ученого определяется лишь содержанием самих трудов, отнюдь не их воздействием на следующие поколения. По мнению Крылова, классики творят незыблемое и совершенное, и ценность их трудов со временем не меняется. Следовательно, чтобы оценить работы Гюйгенса, не надо апеллировать к Ньютону. Знаменитый голландец славен тем, что создал сам, ничем иным, далеким. Не будь работ Ньютона, это не уменьшило бы цены открытий Гюйгенса.

Подход Вавилова, как видно, шире и динамичнее. Он требует анализа и во времени. Заслуги ученого раскрываются не в одних его делах, но и в делах его преемников. В истории науки важны не только личности, но и перспективы. Славя классика, мы восхищаемся им тем сильнее, чем плодотворнее его идеи для других, чем больше скрытой творческой энергии оставил он потомкам.

Преемственность для Сергея Ивановича означала возможность эвристических находок: находок нового на основе старых — полузабытых или совсем забытых — идей.

Именно потому, например, изучая явление люминесценции, ученый тщательно выясняет, что о люминесценции говорили занимавшиеся ею предшественники: Г. Галилей и Р. Бойль, И. Ньютон и Л. Эйлер, Р. Бошкович и В. Петров, а в более близкие к нам времена — Дж. Стокс, Э. Ломмель, А. Беккерель, Г. Видеман.

Так же подходил Вавилов вообще к любой проблеме, которой занимался.

Что это давало?

Вот любопытное свидетельство уже не раз цитированного нами П. П. Феофилова:

«Изучение оптических работ ученых прошлого не было у С. И. Вавилова простым любованием стариной. Так, разыскав старинный мемуар Ф. Мари «Новое открытие, касающееся света», он почерпнул там идею о своеобразном методе фотометрирования и развил так называемый метод гашения, применение которого привело к циклу работ по квантовым флуктуациям светового потока и позволило открыть такое явление, как явление Вавилова — Черенкова».

Неудивительно, что прошлое — от весьма глубокого до совсем недавнего — прочно жило в сознании Сергея Ивановича (чему, естественно, способствовала и завидная его память). Жило, двигалось, взаимно переплеталось, а в конечном счете служило настоящему.

Человек, впервые знакомящийся со списком трудов Вавилова — книг, статей, докладов, посвященных деятелям естествознания (особенно точного), всегда бывает поражен не столько их количеством, сколько невероятным диапазоном. Здесь представлены эпохи, разделенные тысячами лет, и народы, разделенные тысячами километров. Ньютон и Галилей, Ломоносов и Лукреций, Фарадей и Эйлер, В. В. Петров и Коперник, Лазарев и Гюйгенс, Майкельсон и Лебедев… Как будто Сергей Иванович сознательно выбирал имена из разных народов и разных эпох, чтобы разгадать одну — общечеловеческую научную проблему: как возникают и развиваются основные принципы естествознания, как складывается объективное физическое мышление?

Снова и снова невольно просится вопрос: не потому ли Вавилов с таким пристальным вниманием изучал движение научной мысли в прошлом, чтобы, с одной стороны, посмотреть, нет ли в нем чего-нибудь пригодного для настоящего, а с другой — чтобы попытаться угадать направление грядущего развития науки?

О первом хорошо сказал в своих воспоминаниях Н. А. Толстой:

«Одной из замечательных черт Сергея Ивановича как научного руководителя было умение связывать историю науки с кругом сегодняшних идей. Он питал глубокое уважение к своим учителям, к крупным ученым прошлого и умел показывать, как много из того, что кажется сегодня находкой, в действительности есть старое забытое открытие».

Похоже, что до Вавилова никому из физиков не удавалось с такой же, как у него, отчетливостью показать преемственность высшего порядка: подспудную преемственность идей и принципов между людьми, разделенными временем и пространством, людьми, которые в большинстве случаев не догадывались о существовании друг друга. Как будто идеи и впрямь парят в воздухе истории и только ждут своих выразителей. И те находятся, когда есть условия. Тогда идеи выходят в свет, материализуются.

Особенно наглядна эта интуиция Вавилова в его статье «Физика Лукреция», вошедшей в том комментариев к переводу знаменитой поэмы «О природе вещей».

На первый взгляд поэма мало что говорит сознанию современного физика-экспериментатора. Написанная таким же гекзаметром, как «Илиада» и «Одиссея», она начинается с посвящения богине Венере. Посвящение прекрасно! Но в своей языческой прелести и чувственности оно скорее напоминает изображения Венеры и Минервы на фресках Помпеи, чем географические рисунки Эратосфена или чертежи Архимеда.

«Книгу явно писал поэт, а не ученый!» — это первое впечатление усиливается, когда читатель с удивлением вдруг обнаруживает, что автор книги, живший после пифагорейцев и Аристотеля, твердо верит в то, что Земля плоская, что ее окружает космос в виде полупространства, ограниченный видимым горизонтом. Несколько веков спустя после того, как Гиппарх и Эратосфен создали в Египте настоящую астрономическую науку, Лукреций неожиданно становится в тупик перед вопросом: сколько лун на небе — множество или одна?

Перед такими грубыми утверждениями или предположениями стушевываются сомнительные мелочи, вроде сведений о том, что львы необычайно боятся петухов или что змея умирает от слюны человека…

Начиная свою статью, Вавилов предупреждает, что к поэме Лукреция нельзя подходить с точки зрения конкретных черт и результатов современного естествознания. И все же, вчитываясь дальше в статью Вавилова, мы невольно проникаемся его уважением к Лукрецию и как к ученому. Мы соглашаемся, что «притягательность Лукреция… кроется, несомненно, в изумительном, единственном по эффективности слиянии вечного по своей правоте и широте философского содержания поэмы с ее поэтической формой».

Мы обнаруживаем, что и сам Вавилов не может удержаться от того, чтобы провести несколько параллелей между воззрениями древнего римлянина и представлениями современной физики.

Например, процитировав слова Лукреция:

Сергей Иванович тут же замечает:

«Физик сразу узнает в этих строках главное положение современной теории броуновского движения. Ошибка Лукреция, если быть строгим и придирчивым, только в том, что движение пылинок в солнечном луче в действительности не чисто броуновское, оно искажается тепловыми вихрями, радиометрическим эффектом и пр. Но едва ли следует заниматься таким школьным экзаменом двухтысячелетнего патриарха атомизма».

В другом месте Вавилов обнаруживает удивительную параллель между мыслями Лукреция и идеями современной квантовой механики.

«При такой общей постановке вопроса, — пишет он, — нельзя умолчать о поразительном совпадении принципиального содержания идеи Эпикура — Лукреция о спонтанном отклонении с так называемым «соотношением неопределенности» современной физики. Сущность его заключается в том, что нет возможности определить какими-либо средствами одновременно с абсолютной точностью положение и скорость элементарной частицы».

«Было бы грубой ошибкой, — заканчивает свою мысль Вавилов, — видеть в Эпикуре и Лукреции предшественников квантовой механики, однако нельзя считать некоторое совпадение античной идеи с современной совершенно случайным» (разрядка моя. — В. К., заменено на курсив - оцифровщик.).

Что хотел сказать Сергей Иванович последней фразой? По-видимому, то самое, о чем мы говорили выше: что существует какая-то всеобщая, всечеловеческая (в пространстве и во времени) связь идей и принципов.

Нет, не случайно Сергей Иванович проводил параллели между Лукрецием и современной физикой, не случайно так упорно и неутомимо разыскивал все новые материалы о родственности мышления древних и современников.

В этих работах Вавилова и в других его историко-научных поисках мы вправе усмотреть одно: стремление исследователя увидеть над гребнями веков нечто главное, такое, что определяет движение науки и нашего научного сознания вперед.

Ведь нет иных путей превращения истории науки в науку.

Ведь только так — поднявшись над веками и народами — можно узреть то основное, важное, важнее чего нет в науке: далекую цель, великую перспективу дальнейшего прогресса.

Глава 5. Ломоносов

Не все великие ученые прошлого оставляли учеников, последователей. Бывали гении-одиночки, труды которых исчезали с их уходом, а научная творческая энергия не передавалась ближайшим потомкам. Пример — Михаил Васильевич Ломоносов, явление в истории русской науки, по выражению Вавилова, не только «глубоко радостное, но и трагическое». Трагическое потому, что «физико-химическое наследие Ломоносова было погребено в нечитавшихся книгах, в ненапечатанных рукописях, в оставленных и разоренных лабораториях на Васильевском острове и на Мойке. Потому, что многочисленные остроумные приборы Ломоносова не только не производились, их не потрудились даже сохранить!»[42].

Как же быть историку науки с такими гениями-одиночками? Должен ли он в тени веков искать подробности дел ученых, не передавших факела? Имеет ли значение для настоящего науки успех подобных поисков? Способен ли такой успех дать физику наших дней что-либо в смысле перспективы?

Бесспорно! — отвечал Сергей Иванович на эти и подобные вопросы всем существом своих работ. Особенно книг и статей о Ломоносове. И здесь он соглашался с академиком Крыловым, необходимо острое внимание к великим личностям в науке! Они самобытности, каких в истории больше нет. Нужно осваивать в подлиннике труды гигантов, и вы, во-первых, поймете их лучше, чем в любом пересказе, во-вторых, как знать; быть может, увидите в них то, чего никто пока не видел, но что и для сегодняшней науки важно.

Изучению жизни и творчества Ломоносова Вавилов уделял внимание, пожалуй, даже больше, чем творчеству и жизни Ньютона.

Т. П. Кравец о роли С. И. Вавилова в изучении наследия Ломоносова: «Кто не писал о Ломоносове? Однако не будет преувеличением сказать, что ни подлинный рост, ни истинный облик нашего гениального соотечественника еще не выяснен, а содержание его творчества еще недостаточно известно нашему читателю. Если это положение начинает изменяться в лучшую сторону, то после исследований Б. Н. Меншуткина[43] главная заслуга в этом принадлежит, конечно, Сергею Ивановичу».

Вавилов писал о Ломоносове в разные годы. Первая статья была опубликована еще в 1936 году в журнале «Природа». Она называлась «Оптические работы и воззрения М. В. Ломоносова» и была зачитана как доклад на торжественном заседании Академии наук СССР и Московского университета в связи с 225-летием со дня рождения Ломоносова.

На тему о «мостике идей», то есть о связи между прежними и современными воззрениями, Вавилов создал в 1946 году интересную работу «Ночезрительная труба М. В. Ломоносова». Написанная на основе архивных материалов и заметок самого Ломоносова, эта статья впервые дает полное описание с изложением принципа работы замечательного оптического прибора, изобретенного великим русским ученым.

Еще не стихли грозы войны, когда Вавилов написал свою, пожалуй, лучшую работу по истории науки — «Ломоносов и история науки». Подготовленная как доклад для юношества, она была прочитана впервые перед аудиторией учащихся старших классов в Большом зале Политехнического музея в Москве 29 марта 1945 года.

Успех работы был столь велик, что в течение ближайших трех лет она была переиздана шесть раз подряд и сделалась любимым чтением о Ломоносове для молодежи.

Блестящая по форме изложения и увлекательная по содержанию, работа эта еще сильнее притягивала читателя своей глубокой патриотической мыслью. Ученый, по Вавилову, не просто представитель национальной науки. Он живое воплощение всей отечественной науки и культуры, выразитель неисчерпаемых творческих возможностей своего народа.

«Михаил Васильевич Ломоносов — не просто один из замечательных представителей русской культуры. Еще при жизни Ломоносова образ его засиял для русских современников особым светом осуществившейся надежды на силу национального гения. Дела его впервые решительным образом опровергли мнение заезжих иностранцев и отечественных скептиков о неохоте и даже неспособности русских к науке. Ломоносов стал живым воплощением русской культуры с ее разнообразием и особенностями, и что, может быть, важнее всего, «архангельский мужик», пришедший из деревенской глуши, навсегда устранил предрассудок о том, что если и можно искать науку и искусство на Руси, то лишь в «высших» классах общества»[44].

Необходимость тщательного изучения научной деятельности Ломоносова тем более велика, считает Вавилов, что это открывает нам такую сторону духовной жизни русского народа, о которой прежде — до XVIII века — почти ничего не было известно.

О древности русской культуры, о ее высоте и своеобразии можно было судить и раньше, потому что живы и доступны были памятники старины: героический народный эпос, письменность с такими примерами, как «Слово о полку Игореве», чудесные образцы зодчества в древних русских городах Владимире, Москве, Киеве и на Дальнем Севере, фресковая и иконная живопись с такими шедеврами, как творчество Андрея Рублева.

Но нет рядом со всеми этими великими памятниками русской культуры до XVIII столетия ничего такого из области науки, что могло бы по значению сравниться с ними, с другой же стороны — соответствовало бы научным памятникам Западной Европы.

Их нет, но они могли бы быть, потому что, как показывает Вавилов, среди русского народа искони развиты любознательность и стремление практически применить сведения, полученные из наблюдения природы.

Не о глубокой ли и бескорыстной любознательности народа говорят, например, удивительные строки народного «Стиха о Глубинной книге»:

Не наблюдательность ли народа запечатлена в многочисленных пословицах и загадках, образцы которых приводит Сергей Иванович в работе о Ломоносове и которые считает построенными на наблюдениях, по существу, научного порядка: «Алмаз алмазом режется», «Впотьмах и гнилушка светит», «И собака знает, что травой лечатся», загадка «Чего в коробейку не спрятать, не запереть?» (свет) и так далее.

Искренний интерес к явлениям природы, соединенный с зоркостью, практической сметливостью и изобретательностью, создавал и создает народную технику: все эти предметы деревенского обихода, утвари, упряжи, сельского хозяйства, в искусстве строительства, глиняном, стекольном, ружейном производствах.

Ломоносов вобрал в себя любознательность, научную и техническую мудрость своего народа. «Этот крестьянин с Белого моря, — писал Вавилов, — преодолевший умом, волей и силой неисчислимые барьеры строя, быта, традиций, предрассудков старой Руси, дошедший до источников науки и ставший сам великим творцом пауки, поравнявшийся с Лавуазье и Бернулли, доказал на собственном примере огромные скрытые культурные возможности великого народа».

Почему же благородная, талантливая народная почва до могучего вихря Петровской эпохи не стала основой русской науки?

Почему русский научный гений смог проявиться только в XVIII веке?

Задав эти вопросы, автор тут же на них отвечает. Потому что до Петра почти не было школ и власть вместе с духовенством не поощряла стремления к науке. Как только над страной повеяло свежим воздухом через окно, пробитое Петром Великим в Европу, народ русский из своих недр немедленно выдвинул Михаила Ломоносова.

Прослеживая шаг за шагом жизнь и деятельность Ломоносова, Сергей Иванович анализирует то влияние, которое оказал его светлый гений на последующие поколения, вплоть до нашего времени.

«Два века прошло с тех пор, — пишет Сергей Иванович, — как Ломоносов стал академиком. Что же дал он своей родине? Влияние его гения, его труда неизмеримо. Наш язык, наша грамматика, поэзия, литература выросли из Ломоносова. Наша Академия наук получила свое бытие и смысл только через Ломоносова. Когда мы проходим по Моховой мимо Московского университета, мы помним, что деятельность этого рассадника науки и просвещения в России есть развитие мысли Ломоносова.

Когда в Советском Союзе по призыву правительства и партии стала бурно расти наша современная наука и техника, — это взошли семена ломоносовского посева… Если внимательно посмотреть назад, то станет ясным, что краеугольные камни успехов нашей науки были заложены в прошлом еще Ломоносовым»[45].

Так ломоносоведение — раздел истории науки, созданный Меншуткиным и Вавиловым, — привязало далекое прошлое России к нашим дням, сделало его частью настоящего. Так Сергей Иванович показал еще один пример практической пользы истории науки для современности.

Занимаясь изучением творчества и жизни Ломоносова, Вавилов отлично понимал, что ему одному не справиться с бездной материала, который можно получить в результате такого изучения. Он организует ряд важных начинаний. Кроме организаций Ломоносовских чтений в Политехническом институте в Москве и создания Музея Ломоносова в Ленинграде, Сергей Иванович предпринимает и несколько издательских шагов, которые для него облегчены назначением в октябре 1938 года председателем Комиссии по истории Академии наук СССР.

Важнейшие из этих шагов — создание непериодических сборников «Ломоносов», посвященных творчеству русского ученого и призванных объединить историков науки, и выпуск нового полного академического издания трудов М. В. Ломоносова.

Первый сборник «Ломоносов» вышел под редакцией Вавилова в 1940 году: его выпуск был приурочен к 175-летию со дня смерти ученого.

Второй сборник увидел свет в 1946 году, а третий, подготовленный также Вавиловым, вышел из печати в апреле 1951 года, через три месяца после кончины своего редактора.

Что касается полного собрания сочинений Ломоносова, то оно стало реализовываться вскоре после того, как Сергей Иванович выступил в 1946 году с предложением издания. По замыслу получалось 10 томов, каждый в объеме 40–60 печатных листов.

Издания такого рода ждали все: хотя собрания сочинений Ломоносова и выходили в нашей стране уже 9 раз, но все они были неполными, не говоря о том, что некоторые работы выходили на латинском языке, на котором и были написаны, и оставались недоступными для читательского большинства.

Увы, Сергею Ивановичу не пришлось увидеть всего издания. Он сам отредактировал только два первых тома, остальные восемь вышли уже после его смерти.

Но редакционно-издательский совет Академии наук сохранил имя Вавилова в списке членов главной редакции издания вплоть до последнего тома.