Сергей Вавилов

Глава 1. На старой Пресне

Знакомясь с биографиями ученых прошлого, мы часто удивляемся загадке их дарований. Как из простых семей вдруг вырастали Ньютоны и Ломоносовы? Наследственность вроде бы ни при чем. На первый взгляд ни при чем и домашнее влияние: дома, как и в бедной деревенской школе, не было ничего, способного возбудить в подростке настоящего влечения к науке. Игра природы? Неповторимая случайность? На то похоже, особенно если вспомнить исключительную редкость крупных дарований. Когда в скромной фермерской семье рождается Ньютон, то лишь один Ньютон. И всего один Ломоносов вырастает из малограмотной семьи поморов.

Пример семьи Вавиловых, однако, отвергает предположение о случайности. Родители Сергея Ивановича мало где учились. А дети их — все — выросли учеными. Сыновья Сергей и Николай прославились на весь мир, стали академиками. С многообещающими научными задатками вступили в жизнь и обе дочери.

Случайность не могла бы обеспечить столько дарований сразу. Явно действовала закономерность, неуклонное влияние всех трех факторов в счастливом их сочетании: унаследованного, воспитанного семьей и школой, принятого через самовоспитание. Было одно такое сочетание — появился первый вавиловский талант. Оно повторилось — пришел и второй талант со всеми его особенностями, включая личную и творческую неповторимость. Оно повторилось еще и еще — и возник «феномен Вавиловых» — «семьища» даровании, вписавшая не одну страницу в историю советской и мировой науки.

Многое в жизни каждого Вавилова прояснится, если мы обратимся прежде к судьбе их отца.

Иван Ильин хорошо пел на клиросе, и деревенский батюшка посоветовал отправить его в Москву.

— Из отрока выйдет толк, — сказал священник. — Однако надобно отдать его в учение. Стройный хор есть на Пресне и крестьянскими детьми пе гнушается, ибо поет для простого люда: при фабричной церкви. Вышколят там Ивана на певчего, лишь бы сам старался.

Родители повздыхали, поохали, но решили послушаться совета. На мальчика надели перешитый из отцовского армяк. Мать собрала в узелок еду и привязала к суковатой палке две пары новеньких, купленных за несколько копеек лаптей. Перед дорогой посидели. Затем будущего певчего проводили до околицы. Мать залилась было слезами, стала торопливо благословлять сына. Иван в последний раз взглянул на родную деревню и припал к матери. Потом перекинул через плечо палку с узелком и лаптями и, опустив голову, зашагал за хмурыми мужиками-попутчиками.

Было это приблизительно в 1869 году в деревне Иванково под Волоколамском[2]. Мужики там жили достаточно и были предприимчивы. Торговали льном и частенько хаживали в Москву и более далекие города России.

…Прошло немного дней, и Иван был зачислен учеником в хор при Николо-Ваганьковской церкви на Пресне. Учение давалось легко. Заботы «как прожить?» сперва не волновали: помогал отец. Новоявленный москвич быстро постигал тайны церковного многоголосия и хорошо следил за регентской палочкой. Регент хвалил мальчика и ставил его в пример другим.

Все же певчего из Ивана не получилось. Вскоре умер отец (в Петербурге, куда ездил по торговым делам. Там же, на Васильевском острове, его и похоронили). Средств к существованию больше не было. Родственники забрали сироту из церкви и определили «мальчиком» к купцу Сапрынину.

Но и на новом месте Иван не удержался долго. Неожиданно в нем проснулись склонности, о которых не догадывался деревенский батюшка. Подросток, которому едва стукнуло 12 лет, оставил «благодетеля»-купца и занял место за прилавком магазина, принадлежащего крупнейшему фабричному предприятию на Пресне.

Пресня тех времен была отдельным московским мирком. Центром же мирка, вернее, осью, вокруг которой он вращался, было большое текстильное предприятие — мануфактура, принадлежащая династии русских капиталистов Прохоровых. Даже церковь, в которой учился петь мальчик из Иванкова, являлась, по существу, «духовно-нравственным» придатком к мануфактуре.

Основанная еще в 1799 году на земле князей Хованских, «Прохоровская трехгорная мануфактура» располагалась на левом берегу Москвы-реки, на живописных холмах, называемых Тремя Горами.

Мануфактура считалась одной из самых крупных в России. Ее ситцы, бязь, сатины, бумазея, поплин, фланель, ткани с искусственным шелком, диагональ, молескин и другие изделия шли не только в губернии европейской части империи. В Сибири и Средней Азии, на Ближнем Востоке и в Китае, во многих странах Европы и Азии можно было купить недорогие, но добротные ткани знаменитой московской фабрики. Один из Прохоровых с достаточным основанием писал: «…об наших изделиях и без того каждый может сказать, что есть не подряжаемое ничему иноземному и туземному, и что вы видите, то есть собственное свое… Теперь наши товары гремят по Азии».

Ореол славы сиял вокруг большой жестяной вывески с надписью: «Товарищество Прохоровской трехгорной мануфактуры». Ее изделия удостаивались золотых и серебряных медалей на всемирных выставках в Лондоне, Париже и Вене. Представительства ее находились в Баку и Самарканде, Коканде и Варшаве, Харькове и Тегеране, Ромнах и Константинополе. Фирме Прохоровых было предоставлено почетное право изображать на своих товарах государственный герб.

Ореол славы сиял тем сильнее, что все знали о «подлом» происхождении основателя династии В. И. Прохорова: из монастырских крестьян Троице-Сергиевой лавры под Москвой.

Были внизу, а оказались на верху социальной лестницы!

Это поражало воображение и многих тешило несбыточными надеждами: «Повезло же одним, почему бы и нам не оказаться в числе счастливчиков!»

А ведь «повезло» не с помощью одних случайностей. Наживая свои богатства, Прохоровы пе брезговали ничем. Они были дерзки и предприимчивы. В 1866 году пожар охватил ситценабивную фабрику. По удивительному «совпадению» сгорели только два — застрахованные — корпуса.

Ни один незастрахованный не пострадал. Владельцы мануфактуры получили причитающуюся премию и построили на эти деньги более совершенную фабрику с обновленным оборудованием.

Десять лет спустя «совпадение» повторилось, и пожар опять уничтожил промышленные здания. И на этот раз Прохоровы не пришли в отчаяние: хотя убытки от пожара исчислялись в миллион рублей, они получили от пяти страховых обществ в общей сложности два миллиона.

Опять были построены новые корпуса, и осуществлено переоборудование фабрик с паровых машин на электрическую тягу, еще раз обновлено и другое оборудование.

Многие, вероятно, знали, как притекают к владельцам мануфактуры новые миллионы. Но предпочитали держать язык за зубами. Доказать что-либо было невозможно, портить отношения с могущественными магнатами не хотелось.

И слава об удаче потомков крепостных все ширилась, легенда об их взлете обрастала все более скандально-увлекательными подробностями.

Существовала и другая «прохоровская» легенда: о высоком гуманизме владельцев мануфактуры, об их заботливом отношении к детям рабочих и московских бедняков.

О сыне основателя династии — Тимофее Васильевиче Прохорове — говорили не иначе как о просветителе и друге молодежи. Его любимым афоризмом были слова Лейбница: «Преобразование человеческого рода совершается с преобразованием молодого поколения».

В 1816 году он открыл при фабрике ремесленную школу. Лично заходил в нее ежедневно и зорко следил за тем, как дети относятся к своим занятиям. Вначале в школе обучалось до 30 мальчиков, но в 1830 году, когда по Москве свирепствовала холера, было решено увеличить число учащихся до 100 человек. Причем стали принимать и девочек. Прохоровы и верные их помощники объясняли этот жест желанием хоть отчасти облегчить участь осиротевших детей, которых в годы холеры в Москве было очень много. Принимали в основном детей рабочих мануфактуры. С учениками заключали контракт на четыре-пять лет, но фактически это были бессрочные контракты, потому что большинство питомцев ремесленного училища по окончании его оставались на службе у Прохоровых навсегда.

Обе легенды, вероятно, произвели большое впечатление на юного Ильина. Он жил среди простых людей. Мир только начинал раскрываться перед ним. И мир ограниченный, несложный: деревня — церковь — мануфактура. Мальчик брел в нем вслепую, и брел один. Можно ли удивляться, если его восторги и огорчения, страхи и мечты, стремления и идеалы питались из одного источника? Можно ли ожидать, чтобы что-нибудь иное, кроме Прохоровых, выступало в его глазах высшей силой бытия?

Хозяева Трех Гор были умнее большинства других капиталистов. Они приглядывались к подчиненным и поощряли тех из них, кто проявлял полезную для фабрики инициативу. Молодежь, выказавшую таланты, Прохоровы посылали в первую очередь в ремесленную школу. Вчерашние чернорабочие получали там квалификацию рисовальщиков, резчиков, мастеров, граверов, красильщиков или станочников и возвращались на производство специалистами. Расходы, связанные с обучением, окупались сторицей. Доморощенные мастера и граверы довольствовались небольшими заработками, но в то же время лезли из кожи, чтобы оправдать «доверие» хозяев, отблагодарить их.

Доходы фирмы росли, а между владельцами предприятия и большой массой рабочих, недовольных условиями существования, вырастала прослойка «рабочей аристократии» — верных хозяевам выходцев из простых людей.

Глава 2. Художники Трехгорки

На фабрике был свой мир прекрасного: его представляли местные художники. Молодой Ильин часто наведывался в рисовальную мастерскую фирмы и подолгу с любопытством разглядывал красочные эскизы узоров, впоследствии наносимых на ткани мануфактуры.

Рисовальная мастерская была гордостью предприятия. Ее расцвет являл собою яркий пример умения владельцев мануфактуры отыскивать самородные таланты, чтобы подвергать их нещадной эксплуатации.

Одним из таких самородков был Тарас Егорович Ма-рыгин, человек удивительной судьбы, замечательный художник из народа, автор многочисленных рисунков на ситцах, которые прославили «Прохоровскую мануфактуру» и русскую хлопчатобумажную промышленность на весь мир.

Марыгин в своих рисунках тяготел почему-то к персидским и турецким мотивам, и случилось так, что эти именно мотивы, постепенно вытеснив другие, стали модны и по всей России, и везде, куда проникали прохоровские товары.

Несмотря на заслуги талантливого художника, хозяева держали его в черном теле и всеми способами давали почувствовать его зависимое от хозяйской воли положение. Марыгин проработал на «Трехгорной мануфактуре» более полувека и на старости лет спился.

Именно в рисовальной мастерской Иван Ильин подружился с одним из учеников Марыгина, тоже талантливым резчиком по дереву и гравером, Михаилом Леоновичем Постниковым. Впоследствии спился и этот мастер, «ловил чертей» на Воробьевых горах. Но сейчас это был интересный, темпераментный собеседник. И хотя Постников был намного старше Ильина, это не мешало им часто встречаться и подолгу беседовать.

— Богат не тот, у кого много денег, а тот, у кого дух богат, — говаривал художник. — Суди сам, много ль купишь на ассигнации? Хорошую еду, одежду альтам, скажем, дом или фабрику. А с пониманием души обретешь всю вселенную. Вон перед тобой заход солнца, или, к примеру, жалкая пичужка — воробей — в лужице плещется, взъерошенный, пугливый… Ты смотришь, а на душе радостно. И ведь за всю эту радость ты и гроша не заплатил. Разве такое купишь за деньги? Иной и миллионы нажил, вроде нашего хозяина, а как подумаешь, он беднее нас с тобой.

— Нет, не говорите! Деньги — большая сила. Они человеку вес придают, с ними что угодно сделать можно. Имея капитал, ту же красоту при желании больше увидишь. Ведь можно поехать куда угодно — в Италию, в Париж. Захочешь любое образование получить, к высокому искусству приобщиться — и тут, пожалуйста! — деньги сразу помогут.

— Ан не так! — кипятился Постников. — Если искры божьей, иначе говоря — таланта, в душе нету, тут никакое золото не поможет. Будешь вроде и подходить к большому, а его-то не увидишь. Потому что глаза завязаны. Та повязка только у великих духом снимается.

Иногда такие разговоры велись на квартире у художника, куда все чаще стал заглядывать Иван. Ильину нравилось здесь, нравилась вся семья Постниковых. Домна Васильевна, жена художника, полная красивая женщина, блондинка с голубыми глазами, в прошлом крестьянка из-под Коломны, была неизменно приветлива и гостеприимна. Сыновья — Николай, Иван и Сергей — отличались острым умом и наблюдательностью. Они унаследовали талант отца, но были образованнее, так как учились в Строгановском училище. Московские капиталисты — Морозовы, Прохоровы, Циндели — высоко ценили их художественные способности и переманивали братьев каждый к себе.

К сожалению, от отца сыновья унаследовали не одни способности художника. Все они были пьяницы. Все страдали туберкулезом и впоследствии все рано умерли.

Порою к беседе Михаила Асоновича и Ивана Ильина прислушивалась дочь художника — черноволосая, с большими темными глазами Александра. Эта маленькая и хрупкая на вид, застенчивая девушка почти никогда не вмешивалась в разговор мужчин. Если же к ней обращались, отвечала тихо, немногословно.

Однако внимательный наблюдатель, наверное, заметил бы, что девушка с жадностью ловит каждое слово, сказанное мужчинами, напряженно следит за ходом их рассуждений.

Александра не имела образования. Окончила лишь начальную школу да с отцом проходила уроки рисования. Но, подобно братьям и отцу, и она была по-своему одарена: прекрасно вышивала и считалась великой рукодельницей. Все знавшие ее отмечали ее большой природный ум, чувство юмора. Как-то во время очередного спора отца и Ильина она, краснея и смущаясь, но пе без скрытой иронии вставила:

— Тебя послушать, отец, так большинству людей ничего не остается, как к деньгам стремиться. Много ли их, талантливых, на свете, истинных богачей, по-твоему? Что же бесталанным делать? Им одно счастье — за миллионом гнаться.

Михаил Асонович высоко вскинул брови и внимательно посмотрел на дочь.

— Вот что я тебе скажу на это, — произнес он чуть торжественно. — Если человек способностями не блещет, то это вовсе еще не означает, что он обойден природой. Верю я, что нет людей, у кого нет никаких талантов. Только многие не знают, где их искать. Иные знают, да не способны: воли не хватает. А ведь талант — это еще и воля, и труд, прямо скажем, каторжный…

Слова Михаила Леоновича запали в душу юного Ивана.

— Уж будто все талантливы! — сказал он во время очередного своего посещения Постникова. — Да я первый ничего в себе не чувствую.

— Ив тебе есть дар и в каждом есть, — упрямо повторил художник. — Бог никого не обидел.

— Как же его найти — свой-то дар? Человек, может, моряком родился, ему в Петербург немедля надо ехать, во флот записываться. А он того не знает, его истинный талант ему неведом. Он себя живописцем вообразил. Переводит зазря холсты и краску.

— Ищут и неведомое. И находят. Если, конечно, ищут по-настоящему.

— Как в сказке, — чуть слышно вставила Александра. — Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что.

— Не совсем так, — возразил отец. — Сперва многие не знают, это верно. Но узнать каждый может и узнать надобно. Глупо искать то, чего в тебе нет в помине, что просто хочется найти. А как узнать? Сказать просто: «прислушайся к себе, к своей природе» — недостаточно. Вдруг не услышишь. Или ошибешься. Нужно как-то заставить свою природу говорить громко, много. Такой способ есть. Природа словоохотлива, когда ей хорошо. Хочешь, чтобы сверкнул талант, дай прежде естеству своему распуститься, не глуши его, не уродуй.

— Это как же понимать? — спросил Иван. — В леса, в пустыни устремиться?

— Никуда бежать не надо. Естество и в городе проявится. И в лесу, не спорю. И в рыбачьем стане. Повсюду, где человек растет сообразно своей природе. И сообразно окружающей его жизни. Так уж мы устроены: чем больше чувствуем себя в своей тарелке, тем таланту большее раздолье…

Трудно сказать, что больше волновало молодого Ивана в этих беседах — оригинальные высказывания Михаила Асоновича или тихие реплики застенчивой его дочери. Так или иначе, но однажды молодые люди обнаружили, что их связывает нечто большее, чем простая симпатия.

Глава 3. Иван Ильич на людях

Это было 8 января 1884 года. Друзьям и близким было разослано свадебное приглашение следующего содержания:

Иван Ильич Ильин

в день бракосочетания своего

с девицею

Александрою Михайловною Посниковою

покорнейше просят Вас пожаловать к ним на бал и вечерний стол, в Кудрино, д. княгини Несвитской, против Зоологического сада, сего 8 января 1884 г. в 8 часов вечера.

Венчание имеет быть в приходской церкви Николая-Ваганькова, что на Трех Горах, в 6 часов вечера.

А вскоре Иван Ильич Ильин взял себе новую фамилию — Вавилов. Причины, побудившие его изменить фамилию, неизвестны. Во всяком случае, в год рождения дочери Александры (1886) он был уже Вавилов. Метрики Александры о родителях начинались так: «Московский мещанин Устюжской слободы Иван Ильич Вавилов и законная жена его Александра Михайловна, православного вероисповедания…»

Еще до свадьбы Иван Ильич выделился как преуспевающий сотрудник Прохоровской мануфактуры и получил должность приказчика в магазине фирмы Прохоровых. Именно на этом месте у него проявляются впервые новые — деловые — таланты. Юноша сообразителен и находчив, неутомим и честен. Он быстро постигает тонкости любого дела, которое ему доверяют, и хозяева довольны им. Прохоровым нравится расторопность нового работника. Они поручают ему все более ответственные задания, продвигая в должности.

До каких постов пробился он у Прохоровых?

В литературе о Вавиловых чаще всего фигурируют следующие ступени продвижения: заведующий магазином фирмы, заведующий торговым отделением, один из директоров «Товарищества Прохоровской трехгорной мануфактуры», доверенный по распространению изделий фабрики на Востоке.

Однако ни документы из архива Трехгорки, ни капитальные труды, посвященные семейству Прохоровых, ни свидетельства современников не подтверждают того, что Вавилов занимал у Прохоровых особо значительные посты.

Хотя, должно быть, мог. Особенно если бы воспользовался «рукой», которая после женитьбы появилась у него в администрации. Имеется в виду родной брат Домны Васильевны (тещи Ивана Ильича) — Никита Васильевич Васильев. Он был крупной фигурой на фабрике: ведал всей товарной частью — «назначением рисунков и работ, всем ходом и учетом товаров в товарном амбаре, количеством общей выработки, как ручной, так и машинной», а также «полным контролем и суждением относительно достоинства товара». Он был первым исполнителем всех распоряжений Ивана Яковлевича Прохорова, главного директора предприятия, и замещал того во время его отлучек.

Однако поддержкой своего родственника Вавилов, по-видимому, не воспользовался. Он «вышел в люди», как мечтал, но только не у Прохоровых (хотя деловых связей с Трехгоркой не терял до самой революции). В начале 90-х годов Иван Ильич выбился в самостоятельные торговцы «красным товаром», то есть ситцем и другими тканями.

В компании с двумя другими дельцами — Николаем Александровичем Ипатьевым и Николаем Яковлевичем Удаловым — Иван Ильич основал торговую фирму «Удалов, Ипатьев, Вавилов» с главным отделом в Москве (ряды в Пассаже, которыми руководил сам Вавилов) и отделением в Ростове-на-Дону (Ипатьев, Удалов).

За юного компаньона Н. А. Ипатьева Иван Ильич впоследствии выдал свою любимую старшую дочь Санятку — Александру. (Правда, супружеская та чета продержалась недолго, всего шесть лет, и в 1912 году распалась: Ипатьев бросил семью.)

Дела Вавилова из года в год шли в гору, общественное положение его крепло, чему способствовали и личные привлекательные черты Ивана Ильича.

«Был он человек умный, — много позднее вспоминал о своем отце Сергей Иванович Вавилов, — вполне самоучка, но много читал и писал и, несомненно, был интеллигентным человеком. По-видимому, он был очень смел, не боялся новых начинаний. Общественник, либерал, настоящий патриот, религиозный человек. Его любили и уважали. В другой обстановке из него вышел бы хороший инженер или ученый».

Подобная репутация закрепилась за ним особенно после того, как Иван Ильич был избран гласным Московской городской управы — исполнительного органа тогдашней городской думы. Вот одно из свидетельств — рассказ научной сотрудницы, которую назову условно инициалами А. И.[3].

А. И. — из семьи русских революционеров. Дед ее, народоволец и участник Парижской коммуны, перед Октябрьской революцией был заключенным Александровского централа; подвергался репрессиям со стороны царского режима и ее отец. Начинала свое образование в Смольном институте благородных девиц, но после арестов в семье была оттуда исключена и окончила женскую гимназию в Москве. Чтобы поступить в университет, она сдала экстерном и за мужскую гимназию (8 классов старой женской гимназии полного среднего образования не давали); Однако даже с нормальным аттестатом зрелости ее в университет не допускали: тогдашний ректор профессор М. К. Любавский не утвердил студенткой девушку из семьи «крамольников».

Что делать? И вдруг кто-то посоветовал: «Сходите к Вавилову, гласному городской управы. Он человек добрый, все поймет. Может быть, поможет».

А. И. о знакомстве с И. И. Вавиловым: «Это было в 1913 году. Я пришла в Московскую городскую управу и легко нашла Ивана Ильича. Его все знали, и он был всем доступен. Выслушав меня, весело сказал: «Барышня, не огорчайтесь, учиться в университете вы будете. Потерпите недельку, а в следующую пятницу часам к пяти вечера приходите ко мне домой. Это Прохоровская мануфактура, там меня все знают».

Когда я вошла в квартиру Вавиловых, я просто растерялась, не знала, на что смотреть. Сначала не могла оторвать своих глаз от жены Ивана Ильича — Александры Михайловны. Русская женщина с черными гладко причесанными волосами и с изумительными огромными глазами, она казалась красавицей. Александра Михайловна подошла ко мне, спокойно и ласково протянула мне руку. Во всем ее облике чувствовались ум, простота, скромность. Она ввела меня в большую комнату — столовую, где собралась вся семья, кроме дочери Александры и сына Николая, находившегося, как мне сказал Иван Ильич, за границей. Столовая была большой, просторной; огромный стол накрыт чистейшей белой скатертью; в углу висела икона с прикрепленной к ней горящей лампадой.

Затем Иван Ильич повел меня на другую половину квартиры. Подойдя к своей конторке, он вытащил из ящика конверт, адресованный на его имя, где лежало удостоверение о моей благонадежности, подписанное самим полицмейстером. Я смотрела на удостоверение и не могла понять, как все это произошло и за что Иван Ильич все это для меня сделал».

Позднее выяснилось, что Вавилов просто дал взятку полицмейстеру. Девушка поступила в университет, а Иван Ильич нашел ей еще уроки, чтобы поддержать материально.

Семья Вавиловых помогала ей и дальше.

Глава 4. Иван Ильич в семье

Когда Иван Ильич затевал собственное дело, он снимал квартиру в доме Нюниных на Большой Пресне. Году в 1892-м Вавиловы переехали в Никоновский переулок и поселились в доме напротив Николо-Ваганьковской церкви. Сначала жили здесь на квартире, затем, около 1894 года, Иван Ильич купил дом у хозяина, учителя музыки Алексея Яковлевича Дубинина.

Летом 1905 года Иван Ильич продал относительно скромный дом в Никоновском переулке и купил у некоего Сайдлера на Средней Пресне богатый особняк с мезонином и двумя флигелями. К дому примыкало два сада: один слева, сразу за террасой, ухоженный, со всем, что может быть в московском саду, — яблонями, барбарисом, грушами, сливами, с большой клумбой, — и второй сад, большой, заброшенный, сравнительно далеко от дома, с акациями, китайскими яблонями, большими лиственницами. Покрытая булыжником улица сбегала к речке, а рядом в переулке красовалась церковь Иоанна Предтечи, построенная в XVIII веке. Новый вавиловский дом выходил левым флигелем как раз в этот переулок — Малый Предтечонский, в то время как лицевой своей частью украшал Среднюю Пресню, имея на ней сразу три номера: 13 — главный, хозяйский дом, 11 и 15 — флигеля по обе стороны.

— Знал Сайдлер, что человеку для утоления души надобно, даром что немец, — говорила, бывало, Александра Михайловна о прежнем владельце, хваля его за выбор места дома и за садовые заботы. — Тут тебе сад, тут река, тут храм божий. На улице липы цветут…

В хозяйском доме, состоявшем из одиннадцати комнат, Иван Ильич устроил свой кабинет, который все немедленно окрестили «синим», потому что там и в самом деле все было синее: мебель, обитая синей материей, стены, выкрашенные в цвет индиго с золотыми разводами. Из других комнат в главном доме самыми примечательными были: красная гостиная и зал с роялем, столовая зеленого цвета с камином и с большим дубовым столом. Рядом — комната младшей дочери Лидии. За спальней — две небольшие рабочие комнатушки хозяйки, Александры Михайловны. В других помещениях основного здания — комната для прислуги, кухня, рядом с террасой чулан, набитый всевозможными банками с вареньем.

Старшим детям отдали флигеля: Александре — двухэтажный дом № 15 (после того как Ипатьев оставил семью, она вернулась из Ростова-на-Дону в Москву с детьми — Татьяной и Александром), и Николаю — дом за № 11 (он жил там некоторое время со своей первой женой Е. Н. Сахаровой).

Сергей занимал верх основного дома.

На дворе были конюшня, большой сарай с пролетками хозяина, помещение для дворника, прачечная и баня. В маленьком особнячке недалеко от сада жил старый друг семьи — портной Степан Филиппович.

Сейчас место, где находился дом Вавиловых, изменилось до неузнаваемости. Сад давно исчез, речку забрали в трубы, булыжник заменен асфальтом. Сама бывшая Средняя Пресня зовется ныне улицей Заморенова, а там, где находился вавиловский дом с садами и флигелями, стоит массивное здание Миусского телефонного узла. Церковь, правда, сохранилась (на ней охранная доска), и два ряда лип по-прежнему тянутся вдоль улицы. Но это и все. Больше как будто ничего от Пресни начала века в этом уголке Москвы не уцелело.

Таков фасад семейной жизни Ивана Ильича. Но что же было «внутри»? Увы, «внутри» не все сверкало так же, как «снаружи». Либерализм Ивана Ильича (больше видимый на людях) отлично уживался со своенравием (больше видимым дома) московского купца, не терпящего возражений своей воле.

Говоря о муже, Александра Михайловна называла его не иначе как «сам»:

— «Сам» в саду, ходит по дорожкам. Спроси у «самого», как красить лестницу?

Как и что красить, что делать с домом, садом, основными принадлежностями хозяйства, Иван Ильич решал резко и уверенно. Мнение других в таких делах его не интересовало, и он обычно доводил свои решения до конца, хотя бы это и могло кому-то не поправиться.

Сергей Иванович вспоминал, например, иногда с усмешкой, как отец «испортил» обстановку, выбросив старинную мебель, купленную вместе с домом у Сайдлера:

— Красивая была мебель, а отец приказал ее всю заменить на современную. Конечно, квартира потеряла много.

Но вот другое, несравненно более грустное и отчасти загадочное воспоминание. Это пишет старший сын Ивана Ильича.

Н. И. Вавилов в письме Е. И. Барулиной: «Было немало плохого в детстве, юношестве. Семья, как обычно в торговой среде, жила несогласно, было тяжело иногда до крайности. Но все это прошло так давно, мы отошли от этого и, по Пушкину, «не помня зла, за благо воздадим». И как-то больше вспоминаешь хорошее, чем плохое».

«Немало плохого…» На что намекал Николай Иванович? И почему хорошее вспомнилось ему все же больше, чем плохое?

Как правило, отец не вмешивался в воспитание детей. Спозаранок уезжал на коляске по делам фирмы, и семья на целый день оставалась под надзором матери. Но бывали и случаи «вмешательства», причем весьма ощутимого, когда нежданный гнев родителя на одного из сыновей разрешался самой обыкновенной поркой.

Изобретательный Николай догадался наконец вырезать себе и младшему Сергею картонные прокладки. С тех пор при назревании событий прокладки прятались в положенное место под штаны, и отцу оставалось лишь недоумевать при виде стоического равнодушия сыновей к экзекуциям.

Гневливость Вавилова-отца не носила, впрочем, характера безмерного, неуправляемого. Глава семьи отлично понимал, когда надо уступить, и уступал, без боязни уронить свое достоинство.

Был случай, когда 13-летний Николай, увидев в руках отца ремень и не имея времени воспользоваться спасительной прокладкой, вспрыгнул на подоконник второго этажа и крикнул:

— Не подходи! Вниз брошусь.

И Иван Ильич не подошел. Молча спрятал ремень и вышел из комнаты.

К дочерям отец вообще не проявлял суровости. А с любимицей своей Саняткой проводил времени больше, чем с кем-нибудь другим из детей.

Как часто закрывались они вдвоем в «синем кабинете» и говорили, говорили… О чем? Бог весть. Но, должно быть, о чем-то очень задушевном. Во всяком случае, когда открывалась дверь и отец с дочкой выходили в общую комнату, лица у обоих были светлы и радостны. Если отец был суров, то и Александра замкнута и нелюдима. Пряталась от всех и даже за столом любила уходить в себя, отключаться от общего разговора.

Иногда они работали вдвоем: Александра помогала отцу в коммерческих делах, подсчитывала, сверяла дебеты и кредиты.

Эта удивительная девушка была необыкновенно разносторонняя. Любовь к музыке отлично в ней уживалась с интересом к естественным наукам (а после и к медицине), наконец, с высоким математическим дарованием, весьма ценимым Иваном Ильичом.

Часто бывало так: отец шагает из одного конца кабинета в другой, покуривая папироску (курил он много), а за отцовским столом Александра. Отодвинув от себя ящики с гильзами фирмы «Катык» и коробки с табаком, она что-то пишет, поминутно заглядывая в толстый, лежащий тут же на столе гроссбух. Временами сухо задает отцу вопрос. Тот с готовностью отвечает, иногда прежде покрутив ручку телефона (новинка для тех времен) и наведя соответствующую справку.

Чему мог научить не слишком образованный родитель своих сыновей и дочерей, обучающихся в первоклассных средних, а затем и высших учебных заведениях? Один автор воспоминаний о Вавиловых отвечал: «Ничему. Разве что своей «пресненской» манере разговаривать». При этом автор ссылался на Сергея Ивановича Вавилова.

Сергей Иванович действительно иногда с улыбкой вспоминал о характерных оборотах речи, принятых на Пресне. Некоторые сохранились у него на всю жизнь: «стыдобушка», «не сидите скламши ручки», «об эту пору» (вместо: «в это время»), «тут тебе то-то, а тут тебе то-то» (вместо: «здесь — это, а там — то») и так далее.

— А у нас об эту пору экзамен был в училище, всегда с архиереем, — описывал, например, Сергей Иванович сценку из детства. — Представьте, тут тебе сирень цветет, а тут тебе архиерей сидит, зубами щелкает.

Но, конечно, дети Ивана Ильича научились у своего отца не только народным оборотам речи. В частности, завидному трудолюбию и тяге к знаниям, вниманию к мелочам и упорству в достижении намеченной цели.

По-разному, по в едином устремлении родители учили детей своих скромности и строгости к себе, усидчивости в занятиях. И матерью и отцом (отцом, пожалуй, больше) поощрялись сдержанность в выражении чувств, осуждалась всякая сентиментальность. Это принесло плоды. Не только в соответствующих привычках, например в манере объясняться лаконично, скорее даже сухо (друг к другу обращались так: «Сергей», «Николай», «отец», «мать»), но и в манере жить, трудиться. Вавиловы еще детьми все до одного научились собираться внутренне, решая сложную задачу. Что бы их ни волновало, какие бы радости или горе ни проникали в сердце, на умственной работе это не отражалось.

Простота и строгость царили в доме купца первой гильдии Ивана Ильича Вавилова. В комнатах ничего ненужного, никаких лишних украшений. Все выглядело обыкновенным, хотя и вполне добротным. В комнате Сергея стояли грубоватые дубовые шкафы, наполненные книгами. Над диваном висели репродукции «Моны Лизы» Леонардо да Винчи и «Афинской школы» Рафаэля. Рядом — портрет Пушкина.

Простота и строгость распространялись и на одежду, которую носили все Вавиловы. Привычка к непритязательной одежде столь глубоко укоренилась в детях Вавиловых, что они и взрослыми никогда ничего цветастого и пестрого не носили.

Иван Ильич не только не мешал детям свободно следовать своим склонностям, но и создавал для этого условия.

Когда Александра, старшая дочь, стала увлекаться музыкой, отец купил ей роскошный немецкий рояль «Рёниш». Обеим дочерям он дал возможность учиться еще и в филармонии[4].

Масса увлечений была и у сыновей. Создали собственную лабораторию в сарае и ставили там опыты. Накалывали на иголки и рассовывали по коробкам букашек. Под стопками книг сушили цветы и листья. Приобретали книги и художественные репродукции. Посещали выставки и музеи.

И отец на все смотрел спокойно. Поощрял любые увлечения, давал, когда надо, деньги, в том числе, когда подросли, даже на заграничные поездки.

Александра Михайловна подарила Ивану Ильичу семерых детей.

Катя и Вася, первенцы Александры Михайловны, ушли из жизни очень рано.

Последний ребенок — сын Илья (род. в 1898) — некоторый след в воспоминаниях семьи оставил. Увы, «за ним недоглядели», как часто со слезами вспоминала Александра Михайловна: он умер в возрасте 7 лет.

Александра (1886) получила медицинское образование. Она прошла блестящую школу: окончила медицинский факультет университета уже «в годах», имея на руках детей — дочь Татьяну и сына Александра. Талантливый врач-бактериолог, Александра Ивановна организовала в Москве несколько санитарно-микробиологических лабораторий. Скончалась 2 апреля 1940 года.

Николай (1887) — гениальный ученый-агроном, генетик, путешественник и биолог.

Скончался в Саратове 26 января 1943 года. Следующим за Николаем был Сергей.

Затем — Лидия, в замужестве Макарова, родившаяся в 1893 году.

Лидия Вавилова проявила себя как талантливый микробиолог. Наряду с Московскими высшими женскими курсами (медицинским факультетом) окончила с золотой медалью Московскую филармонию по классу фортепьяно. Вместе с братом Николаем участвовала в XII съезде русских естествоиспытателей и врачей, происходившем в Москве в декабре 1909 года и январе 1910 года. В 1913 году она вышла замуж за Николая Павловича Макарова, впоследствии профессора-экономиста. Поехала в Воронеж на ликвидацию вспыхнувшей там эпидемии черной оспы. От больных, которых лечила, заразилась. В Москву вернулась, по поправиться было ей не суждено… Умерла в больнице (18 октября 1914 года) на 4-м месяце ожидания ребенка. Рядом до последнего вздоха сестры сидел брат Николай, которого врачи не сумели увести от заразной больной.

Так рядом с тремя маленькими, детскими, появилась на Ваганьковском кладбище четвертая вавиловская могила. Над нею поставили большой черный мраморный крест.

До конца своих дней бережно охраняла это пристанище четырех усопших набожная Александра Михайловна.

А в 1938 году и сама легла рядом со своими детьми.

Глава 5. Пресня и революция

В разных районах Пресни жили Вавиловы, но как-то получалось так, что все важнейшие события того времени проходили перед их глазами.

Сергей Иванович говорил, например, что хорошо запомнил Ходынку — катастрофу 1896 года, когда во время народного гулянья на Ходынском поле по случаю коронации Николая II в результате нераспорядительности властей погибло около двух тысяч человек (не считая десятков тысяч изувеченных). Тела погибших возили мимо дома Вавиловых по Никоновскому переулку, и пятилетний Сережа смотрел на них сквозь щель в заборе.

Но наибольшее впечатление на всех Вавиловых — особенно на молодежь — произвели революционные события 1905–1907 годов. Семья Ивана Ильича еще не успела освоиться в доме на Средней Пресне, когда эти события достигли своей кульминации — вылились в Декабрьское вооруженное восстание 1905 года.

Рабочие Трехгорки, возглавляемые большевиками, становятся ядром восстания на Пресне. На знаменитой текстильной фабрике организуются крупнейшие боевые дружины, иные из них насчитывают до 400 дружинников. Избираются депутаты в так называемый фабричный парламент. Он собирается на «Большой кухне» — в одном из корпусов мануфактуры — и, вдохновляемый большевистской организацией, руководит декабрьским восстанием.

Восстание зверски подавляется. Четырнадцать человек расстреляны без суда и следствия. Многие участники восстания предаются суду и отправляются в тюрьмы, ссылку, на каторгу. Огромное число рабочих уволено с производства.

Ленин высоко оценил историческое значение восстания на Пресне.

«Незабвенный героизм московских рабочих, — писал он, — дал образец борьбы всем трудящимся массам России. Но массы эти были тогда еще слишком неразвиты, слишком разрозненны и не поддержали пресненских и московских героев, с оружием в руках поднявшихся против царской, помещичьей монархии.

…Подвиг пресненских рабочих не пропал даром. Их жертвы были не напрасны. В царской монархии была пробита первая брешь, которая медленно, но неуклонно расширялась и ослабляла старый, средневековый порядок»[5].

Загрохотали пушки первой мировой войны…

Вспыхнула февральская революция. Из Петрограда события перекинулись в Москву и в другие промышленные центры.

Изменился облик многих русских городов, изменилась вся атмосфера улиц, особенно в районах фабрик и заводов.

Неузнаваемой стала Пресня. Шагая по ее улицам (поездки на коляске пришлось резко сократить), Иван Ильич чуть ли не ежедневно видел и слышал что-то совершенно новое. Манифестации, лозунги, «Марсельезу», обрывки маршей, очередные сенсации газетчиков: «Арест Николая Второго», «Арест Александры Федоровны», «Дело о поджоге охранки», «Похороны студента Воропаева», «Арест штаба жандармов»…

Стихийно возникали трибуны. Какие-то люди призывали с них, часто вразнобой: «Долой царя!», «Да здравствует Учредительное собрание!», «Долой войну!», «Война до победного конца!», «Хлеба!»…

Потом начались настоящие сражения. Винтовочные выстрелы заглушались канонадой пушек. Снаряды летели мимо дома Вавиловых. В часы затишья внуки Ивана Ильича — маленькие Таня и Шура Ипатьевы — бегали по улице, собирая осколки снарядов. Бабушка и мама старались не выпускать детей, но разве всегда усмотришь!

Ивана Ильича события семнадцатого года и радовали, и пугали. Радовали как либерала, поборника реформ. Пугали как купца, собственника. Что-то еще будет? Во что все выльется?

Вылилось в победу большевизма, в победу революционного народа. И тогда сердце Ивана Ильича, крестьянского сына, а ныне предпринимателя, нехорошо сжалось. Он решил бежать.

А. Н. Ипатьев[6] об отъезде И. И. Вавилова из Москвы: «Помню отъезд деда за границу. Во дворе 13-го дома запрягли в пролетку лошадь Аржанца. Пришел дедушка в пальто и шляпе; ему положили в пролетку чемоданы, он обнимал пас всех и плакал. Так я видел его в последний раз».

Друзья купили ему билет до Мценска, и он бежал на юг, поддавшись общей панике владельцев предприятий. Неизвестно, был ли он в Крыму (там, говорят, у Вавилова имелись виноградники). Но до Одессы в 1918 году он доехал. Гражданская война лишь разгоралась, а он, воспользовавшись подвернувшейся возможностью, перебрался в Болгарию, с которой его связывали в прошлом торговые дела.

В живописном старинном приморском городе Варне он прожил несколько лет. Пытался открыть собственное дело, — прогорел.

Писал об этом в редких письмах домой, подписанных «для конспирации» «Фатер».

С белоэмигрантами Вавилов связей не имел, политической деятельностью не занимался. Но домой не решался сразу ехать: а вдруг станут преследовать как бывшего купца, владельца торгового предприятия?

В конце концов семья разыскала его. Главные усилия приложил к этому старший сын Николай Иванович. В 1921 году он выезжал в Америку на конгресс по болезням хлебов. Возвращаясь домой, в Берлине встретился с отцом. Рассеял опасения, объяснил, что к семье Вавиловых новая власть вообще не предъявляла каких-либо особенных претензий. Экспроприируя частную собственность, в том числе дома, большевики сохранили за женой и детьми Ивана Ильича условия нормального существования. Главный дом (№ 13, с мезонином) после революции был передан под детский сад. Александра Михайловна, сын Сергей переехали на второй этаж дома № 15, занимаемый сестрой Александрой Ипатьевой и ее детьми — Таней и Сашей.

Николай Иванович стал хлопотать о разрешении отцу вернуться на родину. В 1928 году все нужные документы были выправлены. Старший сын поехал за отцом в Варну и привез Ивана Ильича в Ленинград.

К сожалению, он недолго пожил на родной земле. Даже до Москвы, до любимой Пресни, не доехал. Вернулся Иван Ильич больным и сразу попал в Свердловскую больницу. Ни лечение и заботливый уход, ни дежурства у изголовья больного обоих его сыновей, дочери Александры Ивановны не могли ничего исправить. Он быстро угасал. Перед смертью все повторял жене:

— Прости меня за все! Прости за все!

Пролежав в больнице всего две недели, Иван Ильич скончался от сердечного приступа на 69-м году жизни.

Он похоронен, как и его отец, в Ленинграде, на кладбище Александро-Невской лавры.