Сергей Вавилов

Глава 1. Студенчество

И вот коммерческое училище закончено. Круг интересов Сергея Вавилова как будто определился. Осенью 1909 года, выдержав успешно дополнительный экзамен по латинскому языку, он поступает на первый курс физико-математического факультета Московского университета.

Когда Вавилов с трепетом переступил впервые порог старейшего и славнейшего университета страны, он был поражен атмосферой царившей там духовной свободы и товарищества, связывающего студентов и их преподавателей.

Потом он понял, откуда эта атмосфера. В известном смысле она явилась следствием той недолговременной победы, которую одержала русская интеллигенция в 1905 году. Напуганное размахом революции, проникшей и в стены высших учебных заведений (в Московском университете, например, впервые за всю его историю в аудиториях на сходках встретились студенты и рабочие), царское правительство было вынуждено восстановить так называемую автономию высшей школы. Она заключалась в праве университетов самим выбирать свое руководство: ректоров, проректоров, деканов и так далее. Свободно избранным коллегиям вверялось сохранение порядка в стенах высшего учебного заведения. Когда-то, а именно до вступления на престол Александра III, подобная автономия в Московском университете существовала. «Москва жила своей жизнью, — писал Владимир Гиляровский, — а университет — своею». Устав 1884 года уничтожил университетскую автономию. И вот она вводилась снова…

Питомник знаний, заложенный еще М. В. Ломоносовым, переживал пору своего расцвета. Вавилову и его товарищам по занятиям посчастливилось попасть в него в самое хорошее время.

Превосходен был профессорско-преподавательский состав университета. На всех факультетах и отделениях читали лекции и вели практические занятия крупнейшие ученые старой столицы.

Первокурсники сразу подпадали под обаяние блестящего лектора-математика Б. К. Млодзеевского. Другой математик, Д. Ф. Егоров, читал не так блестяще, зато глубже. В те годы начал свою творческую деятельность основатель московской школы алгебраистов Н. Н. Лузин. Механика была представлена Н. Е. Жуковским и С. А. Чаплыгиным. На яркие лекции по астрономии В. К. Цераского сбегались студенты всех факультетов. Его старшими помощниками были С. Н. Блажко и ученый-большевик П. К. Штернберг, имя которого впоследствии было присвоено Государственному астрономическому институту при Московском университете. В 1907–1908 годах этот помощник Цераского под видом изучения аномалии силы тяжести с группой товарищей делал съемку улиц Москвы для целей будущего вооруженного восстания.

Ботанику в университете преподавал К. А. Тимирязев, органическую и аналитическую химию — Н. Д. Зелинский, неорганическую и физическую химию — И. А. Каблуков, минералогию и кристаллографию — В. И. Вернадский и Ю. В. Вульф. Известный знаток птиц, автор первых капитальных трудов по систематике и биологии пернатых нашей страны М. А. Мензбир руководил занятиями но зоологии.

Геология и палеонтология были представлены А. П. Павловым и М. В. Павловой, география и антропология — Д. Н. Анучиным…

Вот что говорил об университетской группе ученых-физиков хорошо и лично знавший их всех, впоследствии член-корреспондент Академии наук СССР Торичан Павлович Кравец:

«Физика была представлена особо блестящим созвездием: Н. А. Умов — глубокий теоретический ум, склонный к самым широким обобщениям и философским выводам; А. А. Эйхенвальд — активный и вдохновенный пропагандист новых воззрений, недавно перед тем опубликовавший свои классические исследования о магнитном действии движущихся зарядов, человек всесторонне одаренный, и, наконец, — о нем нужно было бы говорить в первую очередь — П. Н. Лебедев, создатель в Московском университете первой крупной школы физиков-экспериментаторов, малоизвестный широкой публике, чуждавшийся публичных выступлений, но в среде более близко знакомых с наукой гремевший как автор всемирно известных исследований коротких электрических волн, светового давления на твердые тела (1900–1901) и на газы (1908–1910)».

Студенты любили своих профессоров, а профессора — своих студентов. О самых популярных и пользующихся всеобщей симпатией руководителях кафедр молодежь не уставала выдумывать всяческие истории.

Собирается, бывало, человек пять-шесть студентов; какой-нибудь из них, в порыжелой тужурке и в фуражке с выцветшим добела, некогда синим околышем, начинает:

— Проснулся Иван Алексеевич, смотрит в окно, а наружный термометр показывает двенадцать градусов. «Батюшки мои! — вскочил Иван Алексеевич. — А у меня в одиннадцать коллоквиум».

Гомерический смех пятерки или шестерки потрясает аудиторию.

— А вы не знаете, как Иван Алексеевич охромел? — вставляет тщедушный, с пробивающимися усиками студентик.

— Нет, нет… Валяй рассказывай!

— Выходит, значит, Иван Алексеевич из дому. Задумался, идет по самому краю тротуара. Одна нога на тротуаре, другая на дороге. Подходит к университету, вдруг смотрит: «Господи боже мой! Да когда это я охромел?»

Снова хохот.

Профессора не обижались. Они понимали юмор и понимали, что все эти выдумки порождены симпатией. Некоторые даже сами порой выспрашивали у своих питомцев:

— Расскажите что-нибудь новенькое обо мне.

Профессора не только обучали своих студентов. Они проявляли о них всяческие заботы, в частности, защищали их от полицейского начальства, когда в том возникала необходимость. Пользуясь законом об автономии высшей школы, руководители университета не разрешали полиции входить в его стены даже во время так называемых студенческих беспорядков.

В сентябре 1909 года Сергей Вавилов прослушал первую в своей жизни лекцию Петра Николаевича Лебедева.

«Она была совсем не похожа на прочие университетские первые лекции, — вспоминал потом Вавилов, — которые мы, первокурсники, жадно слушали, бегая по разным факультетам. Это были слова только ученого, а не профессора, и содержание лекций было необыкновенным. Лебедев обращался к аудитории как к возможным будущим ученым и рассказывал о том, что нужно для того, чтобы сделаться физиком-исследователем. Это оказывалось совсем нелегким делом, но в заключение следовали обнадеживающие слова: «Плох тот казак, который не хочет быть атаманом». Образ физика-ученого и уроки первой лекции запечатлелись на всю жизнь»[7].

Сразу же по поступлении в университет Вавилов наряду с занятиями по специальности подключился и к другой полюбившейся ему работе — организационной. Не прошло и двух-трех месяцев, как он совершенно вжился в дела и интересы своего отделения математических наук (на этом отделении воспитывались будущие механики, математики, физики и астрономы; другое отделение физико-математического факультета — естественно-исторических наук — готовило химиков, биологов, геологов и географов).

На рубеже двух учебных полугодий — с декабря 1909 года по январь 1910 года — в Москве происходит важное научное событие. Собирается очередной XII Всероссийский съезд естествоиспытателей и врачей, на котором организуется и физическая секция. В древнюю столицу съезжаются физики со всей страны. Редкий случай для московской студенческой молодежи послушать выступления прославленных ученых из других городов (главным образом из Петербурга) — П. С. Эренфеста и А. Н. Крылова, А. Ф. Иоффе и Д. А. Рожанского, А. Р. Колли и других.

Надо было выбрать несколько сметливых и расторопных молодых людей в качестве распорядителей физической секции. После тщательного обсуждения множества кандидатур первокурсник Сергей Вавилов попадает в число избранных. Это первое доверие большого научного коллектива Вавилову, и юноша с честью оправдывает его.

Любопытно, что почти вся молодая поросль Вавиловых присутствовала на съезде.

Был здесь старший брат Николай, он участвовал в работе секций химии, ботаники, географии, этнографии и антропологии, статистики и агрономии.

Присутствовала на съезде и шестнадцатилетняя Лидия, тогда начинающая студентка медицинского факультета Московских высших женских курсов.

Заседания происходили в зданиях университета, Высших женских курсов и в других учебных заведениях. Его участниками съезд воспринимался как большой праздник науки. «Впечатление огромного подъема, — вспоминал Кравец, — овладело всеми членами съезда по мере того, как из докладов, прений, демонстраций, наплыва участников выяснялось, какой большой шаг вперед сделала русская наука за первые годы нашего века. Этот огромный подъем особенно ярко ощущался молодыми участниками съезда».

В физической секции тон задавали, конечно, лебедевцы во главе со своим учителем. Сам Петр Николаевич выступал в Большой аудитории физического института университета, открытого всего лишь за пять лет до этого, в 1904 году.

Сперва Лебедев прочел доклад, в котором повторил перед слушателями вошедшие в историю науки опыты по фотоэффекту А. Г. Столетова. Ассистировал при этих опытах знаменитый помощник Столетова И. Ф. Усагин.

Но особенно сильное впечатление произвел на публику другой доклад П. Н. Лебедева — «О световом давлении на газы», — доклад, в котором прославленный ученый рассказал о собственном открытии.

Его слушали затаив дыхание. Потом раздались громкие аплодисменты. Это был заслуженный триумф великого экспериментатора, а вместе с ним и всей русской науки. Ведь никто на Западе не смог осуществить такой неслыханный по трудности опыт.

Яркое впечатление от съезда, в котором молодой Вавилов принимал непосредственное участие, почти совпало с другим, тоже новым для первокурсника впечатлением. Татьянин день — 12 января по старому стилю — был старинным праздником московского студенчества. С огромным интересом наблюдает новообращенный студент за традиционным «чествованием Татьяны». Ничего бы не упустить! Ничего бы не забыть!

Утро начинается с торжественного акта в университете в присутствии городских властей. Затем молодежь вываливается на улицы и, горланя песни, разбредается по пивным и ресторанам. Больше всего народу в роскошном ресторане «Эрмитаж», который, однако, на этот день совершенно переоборудуется. Его сообразительный хозяин француз Оливье раз в год открывает двери своего заведения перед студентами.

К вечеру обстановка накаляется. Кое-где звучат крамольные лозунги и антиправительственные речи. Наряду со старинной студенческой песней на латинском языке «Гаудеамус игитур» и «Быстры, как волны, дни нашей жизни» раздается «Дубинушка». Но полиция делает вид, что ничего не видит и не слышит. Публику студенты не обижают, наоборот, вовлекают ее в свое веселье.

Что же касается политики, то раз в год, в Татьянин день, с рук сходит многое. Есть специальные указания на этот счет начальства.

Глава 2. Посвящение в науку

Но вот позади и праздники. Наступает новый учебный семестр. Сергей перебирает в уме все увиденное и услышанное за последние две недели и думает: что произвело на него самое сильное впечатление? Ответ приходит немедленно: конечно, доклады Лебедева и его помощников.

«Надо познакомиться с лебедевцами поближе», — решает юноша.

Случай осуществить такое знакомство не заставил себя ждать. Вавилов узнает, что у Лебедева есть интересная традиция. Раз в неделю профессор приходил в Малую аудиторию физического института и читал лекции по специальному курсу на тему «Новое в физике». В первое посещение такой лебедевской лекции Вавилов увидел следующую картину.

Входит П. Н. Лебедев с двумя или тремя иностранными физическими журналами в руках.

— Вот, господа, что я получил на этой неделе, — говорит он, показывая на журналы. — В этом номере есть интересная статья о поглощении дециметровых воли. Кто-то из вас занимается этим, ведь вы, Филатов? Неплохо написана, только суховато малость, статья о свойствах газов при больших разрежениях. А вот работа об обследовании диэлектрических постоянных, опубликованная дальше, написана как будто и живо и интересно, а как подумаешь, не все сказал автор. Да-да, не все! Мы к этому еще вернемся. Десятью страницами дальше…

Перечислив темы интересных, по его мнению, статей, опубликованных в журналах, Петр Николаевич начинал уже подробно рассказывать содержание всех статей. Потом по памяти он освещал историю данного вопроса лет за двадцать; указывал, что остается еще невыясненным, и намечал возможные темы для дальнейших исследований.

Заканчивал установлением связи между разобранными вопросами и темами работ, осуществленных его учениками. Давал два-три практических совета. Спрашивал, что интересного идет на этой неделе в симфонических и филармонических собраниях. Кланялся и уходил.

Три или четыре десятка лебедевских учеников и других студентов, прослушавших очередную лекцию по курсу «Новое в физике», не сразу покидали аудиторию. Некоторое время они еще что-го дописывали в свои тетрадки и односложно переспрашивали о чем-нибудь своих товарищей.

Со всей силой юношеской страсти потянулся Сергей Вавилов к Лебедеву и лебедевцам. Но как попасть к ним, в этот изумительный творческий коллектив? Ведь он, Вавилов, всего-навсего первокурсник, а у Петра Николаевича и так народу более чем достаточно: двадцать пять человек. Станет ли он связывать себя еще с одним, брать к себе нового человека, к тому же ничем пока научно себя не проявившего?

В конце концов Вавилов узнает, что первое затруднение не так уж непреодолимо. Лебедев и его старший помощник Петр Петрович Лазарев, оказывается, считают, что студентов надо приобщать к науке возможно раньше.

— Ребенка надо начинать воспитывать не позднее как на втором году жизни, — говорит Лебедев, — студента же учить на ученого не позже чем на втором курсе.

Остается еще одно затруднение. Преодолеть его, получить возможность сказать «сезам, откройся!» в лабораторию великого физика в состоянии лишь тот, кто обладает определенным дарованием.

«Обладаю ли я физическим дарованием?» — думает студент.

Чтобы проверить себя, Вавилов целыми днями не выходит из огромного физического практикума Московского университета, занимающего весь второй этаж.

В короткий срок он решает правильно рекордное число физических задач и тем приобретает для себя моральное право проситься в специальную лабораторию Лебедева.

По счастливому совпадению как раз к моменту окончания Вавиловым физического практикума в заветной лаборатории открылось несколько свободных мест. Но вот беда: сам Петр Николаевич не имеет ни времени, ни сил, чтобы заниматься с теми, кто может быть зачислен на эти места.

В конце концов все решается хорошо. Руководитель лаборатории поручает приват-доценту Петру Петровичу Лазареву взять несколько новичков к себе.

И вот второкурсник Сергей Вавилов — один из лебедевцев. Совершается почти торжественный ритуал посвящения нового члена коллектива в славное общество. Вавилову вручают ключи: от входной двери, от своей рабочей комнаты, от мастерской и от библиотеки.

— Можете приходить работать в любое время, — говорит Петр Петрович, — хоть в час ночи. Постарайтесь поскорее познакомиться с тематикой, над которой работают ваши товарищи. Может быть, у вас когда-нибудь возникнут идеи, которые будут им полезны; также и у них могут возникнуть идеи, ценные для вас. Месяц или два вы будете проходить предварительную практику в стеклодувной и механической мастерских, где вам необходимо научиться работать на токарном станке, паять и выполнять стеклодувные работы. Лакеев и помощников у вас не будет. Всю свою работу вам придется делать совершенно самостоятельно, поэтому нужно освоить самому технические навыки. Еще одно: не пропускать наших ежедневных коллоквиумов.

Как убедился затем вновь посвященный, эти коллоквиумы не носили учебного характера. Это были просто собеседования под руководством Петра Николаевича. Начинающие должны были подтягиваться до понимания докладов и дискуссий. Новичков учили спорить, отстаивать ту точку зрения, в правоте которой они убеждены.

Порой после коллоквиума его участники, предводимые П. Н. Лебедевым, всей ватагой забредали в какой-нибудь недорогой ресторан и там за кружкой пива продолжали неоконченные дискуссии.

Это был первый коллоквиум во всей России. И он пользовался доброй славой. Не случайно на него являлись порою и представители других специальностей: К. А. Тимирязев, Н. Н. Лузин, С. Н. Блажко…

В конце каждого учебного года проводился заключительный коллоквиум.

На этот раз, перед началом лета, Петр Николаевич приходил в аудиторию с грудой фотографий. Некоторые были сделаны им самим, страстным альпинистом, преимущественно в горах (он превосходно знал Швейцарию и Тироль), другие — его товарищами по путешествиям. Выделялись снимки другого альпиниста, кристаллографа Ю. В. Вульфа, увлекавшегося стереоскопическими фотографиями.

Снимки тщательно разглядывались всей компанией с помощью демонстрационного фонаря и без оного. Затем присутствовавшие разрабатывали маршруты летних поездок каждого члена сообщества. Петр Николаевич страстно ратовал за прогулки по горам и убеждал учеников заниматься в первую очередь этим видом спорта.

Когда Вавилов занялся своей первой крупной исследовательской работой, его непосредственный руководитель П. П. Лазарев работал над докторской диссертацией, посвященной исследованию фотохимического выцветания красителей. Он и предложил Вавилову заняться темой «Тепловое выцветание красителей». Тот с жаром взялся за исследование. Самостоятельно спроектировал и создал экспериментальную установку, стал проводить на ней научные измерения.

Примерно в это же время Вавилов занялся изучением итальянского языка. Его преподавателем стал итальянец по фамилии Страмуччи. Это был очень скромный, очень бедно одетый человек. Но каким он оказался превосходным педагогом! С большой теплотой вспоминал потом Вавилов своего скромного и талантливого, доброго и умного синьора Страмуччи.

Счастливая была пора — первые годы в университете, первые научные исследования.

Увы, она недолго продолжалась. Разразившиеся в 1911 году события не позволили Вавилову быстро завершить порученную Лазаревым работу.

Глава 3. Профессора и полицейские

Несмотря на подавление революции 1905–1907 годов, студенческие волнения временами возникали снова и снова. И вот тогдашний министр народного просвещения, крайне реакционный профессор Л. А. Кассо[8] издал циркуляр, которым ректорам и проректорам вменялось в обязанность при наличии студенческих беспорядков вызывать в университет полицию. Президиум Московского университета признал это распоряжение министра незаконным, противоречащим принципу автономии высшей школы. В этом смысле президиум представил доклад совету университета, и совет одобрил доклад.

Как раз в критический момент вспыхнули новые большие беспорядки.

Волнения охватили весь Московский университет, однако вопреки распоряжению министра президиум не вызвал для усмирения полицию.

Кассо немедленно снял с постов ректора, проректора и помощника ректора (то есть А. А. Мануйлова, П. А. Минакова и М. А. Мензбира), из которых образовывался президиум. Тогда большинство членов совета, санкционировавших «ослушание» своего президиума, выразило солидарность с потерпевшими и коллективно подало в отставку. Выбыло более 40 профессоров, в том числе К. А. Тимирязев, А. А. Эйхенвальд, Н. Д. Зелинский. Ушли из университета и П. Н. Лебедев и П. П. Лазарев. Вслед за профессорами покинули университет многочисленные младшие преподаватели: приват-доценты, ассистенты и другие, хотя они на совете университета не присутствовали, правом голоса в нем не пользовались.

(К слову сказать, именно тогда на должность ректора университета и был назначен М. К. Любавский, о котором уже упоминалось выше.)

Неожиданный уход в отставку ухудшил материальное положение многих профессоров и преподавателей. В особенно тяжелом положении оказался Петр Николаевич Лебедев, который болел грудной жабой, а пенсии еще не выслужил. Правда, к нему немедленно поступили два выгодных с точки зрения материальной предложения: одно — перенести свою работу в Нобелевский институт в Стокгольме, другое — поступить в Главную палату мер и весов в Петербурге. От первого предложения Лебедев отказался из патриотических соображений, от второго же — чтобы не бросать в беде верных своих учеников, последовавших за ним в решающую минуту.

На помощь прославленному физику приходит прогрессивная общественность второй столицы. Городской народный университет имени Шанявского и так называемое Леденцовское общество, или «Общество содействия успехам опытных наук и их практическим применениям»[9], выделят особые средства. На них в Мертвом переулке — ныне переулок Островского — в доме № 20 снимается полуподвал.

В крайне тесной обстановке, в неприспособленном для этой цели помещении, при острой нехватке приборов и прочего инвентаря здесь создается крохотная физическая лаборатория, где лебедевцы продолжают свои исследования.

В том же доме поселяются в двух близко друг от друга расположенных квартирах П. Н. Лебедев и П. П. Лазарев. Они перебираются сюда из своих казенных квартир при университете.

В марте 1912 года коллектив московских физиков постигает большой удар: умирает их руководитель. Горе чувствуют везде, где следят с симпатией за тем, что происходит с лебедевцами. Так, старший брат Сергея Вавилова пишет в одном письме:

«Сегодня из питерских газет прочел: «2 марта. В Москве умер выдающийся физик П. Н. Лебедев». Для русской науки это ужасное событие».

Но занятия в лаборатории продолжались.

В 1913 году в «Журнале русского физико-химического общества» появляется первая научная работа Сергея Вавилова — обзорная статья «Фотометрия разноцветных источников». Эта статья явилась для С. И. Вавилова первым шагом в область, в которой он позднее много работал: независимость поглощения от интенсивности светового потока, дискретная (прерывистая) структура света.

Под руководством Лазарева Вавилов продолжает и свое первое самостоятельное исследование по тепловому выцветанию красителей. Исследование завершается с успехом. В своей работе он доказал, что свет и тепло вопреки тому, как считали раньше, оказывают различное влияние на выцветание красителей. В отличие от фотохимических реакций тепловые при повышении температуры значительно ускоряются.

Эта оригинальная работа С. И. Вавилова была впервые опубликована в 1914 году в немецком физико-химическом журнале (под названием — в переводе — «К кинетике термического выцветания красок»), и Т. П. Кравец много лет спустя сказал о ней, что публикацией ее С. И. Вавилов «вошел в строй работающих физиков и, в частности, в круг идей школы Лебедева — Лазарева».

Год спустя Общество любителей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете присудило автору работы золотую медаль.

Позднее, в 1918 году, Вавилов опубликовал в «Архиве физических наук» более полный вариант своего исследования теплового выцветания красителей, выполнявшегося в лаборатории в Мертвом переулке и законченного уже после смерти П. Н. Лебедева.

В мае 1914 года Сергей Вавилов блестяще сдает государственные экзамены и получает диплом первой степени. Ему тут же предлагают остаться при университете для подготовки к профессорскому званию. После событий 1911 года университет остро нуждается в квалифицированных специалистах, в том числе в физиках. В подобной обстановке и благодаря своим талантам Вавилов смог бы сделать себе отличную научную карьеру, быстро продвинуться вперед.

Предложение и лестное и заманчивое. Однако он демонстративно отказывается от него. Он не желает работать в стенах, которые были вынуждены покинуть его любимые учителя.

— Там вместо профессоров стали выступать полицейские приставы, — говорит Вавилов. — Больше мне в университете делать нечего.

Отказ от продолжения научной деятельности немедленно влечет за собою призыв в армию. И Сергей Вавилов вскоре начинает отбывать воинскую повинность на общих основаниях.

Глава 4. Физик или искусствовед?

Забегая немного вперед, необходимо сказать, что жизнь героя этой книги при всей насыщенности ее значительными — и для него, и для окружающих — событиями почти лишена внешнего драматизма. Того захватывающего драматизма, который чаще всего ассоциируется для нас с незаурядной личностью.

Это отсутствие внешнего драматизма требует особой внимательности при взгляде на людей типа Сергея Вавилова. Если драматизм отсутствует или слабо проявляется «на поверхности» судьбы, значит, нужно искать его значительно глубже. Где-то там, на глубине, он непременно должен обнаружиться, и рано или поздно мы увидим столкновение подспудных сил, динамику противоречивых устремлений, пристрастий, формирующих в конце концов судьбу, личность.

Нужно довериться этой интуиции, этой надежде на находку. В чем она конкретно выразится? В двух-трех абзацах личного письма? В доверительном разговоре с близким человеком? Трудно сказать. Но что-то обязательно будет там, на глубине.

В личном архиве Сергея Ивановича Вавилова сберегается почти никому не известный документ — дневник путешествий студента-физика по странам Западной Европы, в основном по Италии. По первому впечатлению юношеские записи будущего ученого ничем особо не выделяются среди других документов подобного жанра: описания городов, музеев, картин, видов природы, восторженные, иногда иронические… Но нет, этот дневник не так уж прост. Интригующе звучит уже его заглавие — экзотическое и старомодно-книжное. Так мог бы, наверное, назвать свои записи какой-нибудь средневековый странствующий студиозус, а не младший современник Планка и Резерфорда. Вот оно, полное название вавиловского дневника:

«ДНЕВНИК МОИХ ПОСЛЕДНИХ ЭСТЕТИЧЕСКИХ СТРАНСТВОВАНИЙ, или трагикомическая МЕМОРИЯ ФИЗИКА, ЗАПРЯЖЕННОГО ВОЛЕЮ РОКА В ЭСТЕТИЧЕСКИЙ ХОМУТ».

Что же зашифровано под непривычным названием? Какова разгадка этого дважды повторенного, как бы жирно подчеркнутого понятия «эстетическое»? И почему понятию этому придана автором столь недвусмысленная ироническая окраска?

Разве «эстетическое» может кому-либо помешать? Сделаться обузой, «хомутом»?

Нет, дневник странствующего студента Сергея Вавилова вовсе не так прост. Чтобы понять тревогу и недоумение молодого физика, звучащие с этих страниц, нужно хотя бы отчасти представить себе фон «эстетических» переживаний русского студента.

Двадцатое столетие открыло перед ним и его современниками не только перспективу великих научных откровений. Новый век принес с собой и необычайное оживление интереса к гуманитарным сферам человеческой культуры. Новые направления в живописи, поэзии, музыке, архитектуре, пристальное внимание к великим мастерам средневековья, эпохи Возрождения, многотомные капитальные труды по истории живописи… Сегодняшний день искусства многим казался новым пиком, новым Возрождением.

Естественно, все это не могло пройти мимо глаз и слуха Сергея Вавилова. Искусство окружало его с самого раннего детства: стройное пение в храме, яркие расцветки прохоровских тканей, поездки по старинным русским городам.

Но до поры до времени разнообразные «впечатленья бытия» не мешали друг другу, и цветастых бабочек он собирал с не меньшим наслаждением, чем ставил химические и физические опыты в лаборатории.

Однако подступило время выбора, самоограничения и самоопределения. Кем он все-таки будет, Сергей Вавилов? Физиком или свободным художником? Упорным и усидчивым ученым или аккумулятором эстетических переживаний?

Речь не могла идти о каком-то совмещении, альянсе. С юношеской категоричностью он должен был выбрать лишь что-то одно. Или — или. Никаких компромиссов.

Здесь нет нужды, да и необходимости приводить содержание записей полностью. Ими охватывается июнь и июль 1913 года, западноевропейские, главным образом итальянские, впечатления юноши Вавилова. Записи разнородные: иногда мимолетный образ, иногда четкая, глубоко продуманная формулировка, обобщенная оценка увиденного. Есть строки, поражающие оригинальностью искусствоведческого анализа, строки, в которых мы узнаем будущего Вавилова — мастера блестящих характеристик, адресованных тем или иным произведениям мировой культуры.

Но главная тема, повторяем, не «внешняя», а подспудная, напряженно-драматическая. Какому влечению отдаться полностью, раз и навсегда? Что победит в душе: физика или искусство?

В преддверии к заграничному путешествию Вавилов посещает пушкинские места, «чтобы поклониться великому праху», как бы принести поэту русскую присягу. Вступление к дневнику открывается и завершается отрывками из Пушкина.

«2 июня 1913 г,

Троицын день

Пришлось увидеть это младое племя уже старым и одряхлевшим. Ехали сегодня на дребезжащей, безрессорной таратайке, подвергаясь истинным мукам, чтобы поклониться великому праху. Поклонился, как хорошо. Чудный, необыкновенный для России пейзаж Святых Гор, старая могучая церковь новгородской архитектуры, и рядом под прекрасным большим памятником почиют останки поэта. Закатное солнце, грозно выглядывая из-за туч, озаряет мрамор памятника. Величественно и грустно. На уме пушкинские фразы, пушкинские слова…

Для меня Пушкин — вечная надежда.

«Когда я буду погибать», я, быть может, одной рукой схвачусь за евангелие, другой, несомненно, за творение Пушкина. Какая сила в этих кристально твердых и прозрачных стихах. Сила магическая, беспрекословная и несомненная. Пушкину я верю, и Пушкина я люблю.

3 июня

Был в Михайловском и Тригорском, у источников пушкинской лиры. Пушкин стал мне родным, это не Гёте и Шекспир, это дорогой Александр Сергеевич. Знаю, что все преувеличено, но Пушкина люблю, его фразы стали законом.

Кругом обычная чепуха, «престарелые» в усадьбе вечного юного Пушкина… разодетые аптекарши и трактирщицы и рядом святая святых русской красоты и духа — Пушкин.

5 июня, в поезде

А вот стихотворные пробы самого Вавилова. Он несколько раз прибегает к этой форме записи своих путевых впечатлений:

«24 июня

В природе все, что сравнимо, соизмеримо с человеком, — беспорядочно (теория вероятностей, закон больших чисел). Только очень малое — атомы и электроны, и очень большое — порядок. Сколько солнце натворило здесь в этих горах: лощины, реки, ели, луга — все от солнца. И какой же здесь хаос! Но где же, природа, твой закон? Закон природы, кажется, только сохранение энергии. Впрочем, это еще пока. Посмотрим и подумаем дальше.

25 июня

Иду в тучах и под тучами. В тучах только сыро, дождика почти нет.

Шел я сегодня почти 6 часов… Там начался снег. Чувствовал себя [как] в декабре, руки и ноги мерзнут, глаза слепит. Даже стадо, напуганное снегом, собралось на дороге. Остановился в гостинице. Страна уже полу-итальянская. По-немецки понимают плохо и говорят на каком-то энгадинском наречии, помесь французского, немецкого и итальянского. Дождь льет, картина тоскливая.

27 июня

Ну вот я и в Италии. Сижу в какой-то полуразбойничьей [гостинице. — В. К.], куда меня нелегкая занесла взять комнату. В комнате висят старые гравюры, иллюстрации к байронскому Мазепе с подписями на французском и, кажется, итальянском языках… Ну и переход же сегодня я сделал, больше 8 часов, на ногах, кажется, нет ни одного вершка в порядке, все гудит и ноет.

Милан, 29 июня

Сегодня день тоже довольно пестрый… Утром ходил по [городу. — В. К.], смотрел собор, помесь всех стилей от 8 до 18 веков[10]; поразительного и гениального в нем, пожалуй, и нет, но есть интересность. Посмотрел на памятник Вольты[11], несчастный опирается на свой столб (похожий на стопку блинов), нет, на тросточку и изображен каким-то древним римлянином.

30 июня

Чем меньше музей, тем меньше в нем предметов, тем продуктивнее его посещение. Да, впрочем, пора бы мне, может, и плюнуть совсем на картины и заняться физикой. Там единственно несомненное, важное, серьезное и святое и интересное.

Верона, 2 июля

Я сидел в верхнем ряду, один, наверху сияла почти вечная луна, внизу расстилался грозными силуэтами город, а под мной лежала громадная воронка арены с горсточкой народа, на громадной арене самой выделили маленький кружочек для представления. О, античное! Как оно было колоссально и умно. Весь прогресс был вчера здесь на арене, от тоги или туники до фрака. Остальное еще мельче и несчастнее.

3 июля

Верона с высоты арены мне предстала в проекции времени. Меньше всего на свете меняются люди; меняются одежда и дома, но люди совершенно те же. Готизм, классицизм, барокко — вот оно, искусство, и как далеко оно от величавой простоты и силы науки; в ней нет ни стиля, ни времени. Классическая наука, безусловно, ниже науки современной. О чем другом можно это сказать, кроме науки? Формы жизни, то есть искусства, не прогрессируют, только наука вечно несется.

Это все по тому поводу, что, несмотря на весь свой архаизм, Верона современна. И пусть фрески XII века выглядывают из-под фресок XV века, пусть стоят грозные памятники Скалигеров, мосты и башни — все это было, и все это будет. Я не могу увлечься наукой Аристотеля, но я люблю и увлекаюсь венецианцами Беллини, Джорджоне и пр., и уже потому они современны.

Венеция, 5 июля

Опять я в этом диковинном городе парадоксов. В прошлом году он был прямо логической основой моему эстетизму. Раз есть такое место на земле, чистый эстетизм возможен и мне нужен. «Теперь уж я не тот», но чудо вновь покоряет, вновь грация и лень Венеции протягивают за мною свою руку. Даже в дождь как в сказке. Какое-то заколдованное место. Роскошная, сладкая, нахальная и красивая Венеция.

7 июля

Я пока ничего не сделал… и сделаю ли я хоть что-нибудь, не ходячая ли я драма? Мое горе, что и самого себя я не знаю. Я — человек науки и, право же, для настоящей жизни не способный. Всякие гадости на меня как на Макара валятся. Скорее всего, несмотря на всю мою антипатию к философии, я философ. Вообще-то я уравнение неопределенное.

…В сущности говоря, я рад, что наслаждение искусством отравляется для меня тоской по науке, это начало преодоления «эстетизма». Думаю я, думаю и прихожу к убеждению, что настоящее мое путешествие должно быть последним эстетическим путешествием.

9 июля

Ну вот и прощаюсь с Венецией. Она, конечно, центральный пункт моей теперешней поездки. Она — символ той идеальной Италии, Италии элизиума[12], о которой я мечтал в продолжение целого года. «Италия, мой край родной». Венеция горит прежней роскошью, если не ярче, но мое настроение совершенно переменилось. В прошлом году я строил своей «эстетизм», теперь я его разрушаю. Я ищу «свое», ищу, что я могу сделать.

…Сегодня зашел в фотомагазин купить фотографии с картин Пуссена, и меня так и передернуло. Боже мой, ведь все они хлам, я теперь увлекаюсь Джорджоне, Тинторетто, Гварди. Всякие Бенуа, а за ним курсистки и студенты говорят о них. Мое, в сущности, не мое, а чей-то неведомый гипноз. Ведь все, все загипнотизированы… «И так на свете все ведется». Милая физика, в тебе только так не ведется…

Флоренция, 16 июля

Флоренция вдали, развалины арены и этрусских стен, тишина и… орган. Вот что больше всего меня успокоило. В церкви монастыря, не в богослужебное время, какой-то искусный [органист. — В. К.] играл Баха или Гайдна (точно не знаю, не помню)… Когда, сидя под кипарисами и вглядываясь в дали далекие, я услышал старую элегию органа, я растаял. Из искусств серьезна только музыка, самое чистое, самое светлое и самое живое. Музыка не может быть [воспринята поверхностно. — В. К.], как живопись и скульптура. Музыка должна быть выслушана. Это искусство прекрасного времени. В музыке может быть непонимание, но не поверхностность. Да, вот рядом с наукой и жизнью, вижу, приходится поставить и музыку, как серьезное на свете. Музыка может сделать что угодно, укротить гнев, обрадовать и опечалить, сделать счастливым. Как прекрасно, что в этом искусстве нет музейности. Как жизнь — музыка для всех. И право, я теперь начинаю понимать, почему математики и физики так любили музыку…

17 июля

Попал я сюда, чтобы поклониться праху Галилея. Почивайте с миром и Дант и [Россини. — В. К.], вы сделали много хорошего, но, кроме Галилея, никто не сделал серьезного. Пусть этот мой, почти последний поклон Италии будет поклоном не искусству, а науке. Здесь, около могилы Галилея, почти клянусь делать только дело, и серьезное, то есть науку. Пусть ничего не выйдет, но будет удовлетворение.

18 июля

Прекрасна Италия — это корона земли, и приходящему с открытой душой она дает полное наслаждение, счастье.

Печально, грустно покидать Флоренцию, только при прощании понимаешь ее всю и любишь.

Поезд, 22 июля

…Сразу… встали те два месяца, по направлению которых собираюсь направить мою жизнь: 1) наука, 2) жизнь…

Поля, поля, снопы ржи, коровы… все это очень хорошо, все это Россия.

23 июля (в поезде)

Ну, через 2 часа дома.

Дай бог пойти по новой дороге».

Казалось бы, отрывочные, бессистемные записи молодого путешественника. И все же как они красноречивы! Как живо отражают борьбу в душе Сергея Вавилова, борьбу между начинающим ученым и «эстетическим юношей».

И победу одного над другим: не зря же эстетическое странствование так категорически названо последним.

Правда, год спустя в «Известиях Общества преподавателей графических искусств» за подписью «С. Вавилов» появилась статья «Города Италии. Верона», а еще два года спустя в тех же «Известиях» — и другая его статья «Города Италии. Ареццо».

Но это единственные известные нам чисто искусствоведческие выступления С. Вавилова.

Ими внешне разрешается та подспудная драма, о которой мы могли бы ничего не знать.

Нет больше Вавилова-искусствоведа. Он мог бы быть. Но Вавилов-физик распорядился иначе.

Глава 5. Фронт

Окончив университет, Сергей Вавилов поступает вольноопределяющимся в 25-й саперный батальон Московского военного округа. Батальон дислоцируется в городе Зарайске, но на летние месяцы вся 6-я саперная бригада, в составе которой числится батальон, выезжает в село Любуцкое — дивную местность на берегу Оки, в двенадцати верстах от городка Алексина Тульской губернии.

По случайному совпадению вместе с Вавиловым служит его товарищ по университету, впоследствии известный акустик Сергей Николаевич Ржевкин. В свободное время они вдвоем отлучаются в Алексин или бродят по берегу реки, беседуя на разные темы, чаще всего о новейших идеях физики.

Окончился период, когда преимущественно приобретают, наступает время, когда надо будет преимущественно отдавать. На военную службу однокашники смотрят как на некий вынужденный отпуск, данный им свыше для того, чтобы собраться с мыслями и обдумать планы на будущее.

— А ведь мы с тобой живем на заре новой физики, — сказал однажды Ржевкин. — Смотри, сколько неожиданных открытий сделано за последние десятилетия: электроны и радиоактивность, теория относительности и световые кванты! Сколько новых проблем требуют проверки и развития!

Мысли такого рода волновали тогда многих. Физики делились на пессимистов и оптимистов: не верящих в дальнейший существенный прогресс и верящих в него.

Один из представителей «пессимистов», американский экспериментатор Роберт Милликен, уверял, например, что дальнейший прогресс будет состоять не столько в открытии качественно новых явлений, сколько в более точном количественном измерении и определении уже известных явлений.

Правда, потом Милликен отошел от этой точки зрения. На протяжении своей многолетней и плодотворной жизни (он умер в 1953 году в возрасте 85 лет) американец принимал активное участие в построении новой физики. Но были и такие, которые покинули этот мир, будучи убеждены, что достигли вершин физического мышления. Взять хотя бы профессора Филиппа Жолли, снискавшего себе известность бесподобными словами, сказанными Максу Планку в ответ на выраженное тем желание стать физиком:

— Конечно, в том или ином уголке можно еще заметить или удалить пылинку, но в целом система стоит прочно, и теоретическая физика заметно приблизилась к той степени совершенства, которым уже столетия обладает геометрия.

По злой — для памяти Жолли — иронии именно его ученику было суждено одним из первых высмеять прогноз своего наставника и показать путь в совершенно новую область физики — квантовую теорию.

Не кто иной, как Планк, впервые высказал (в 1900 году) гипотезу о дискретном — прерывном — распространении электромагнитного излучения. Имени о ученик Жолли пришел к неожиданному выводу о том, что когда атом или молекула поглощает или испускает электромагнитную энергию, то она изменяется при этом не как угодно, а только порциями — световыми квантами (от латинского «квантум», буквально «количество», в переносном смысле — «кусочек», «порция»).

Проблема световых квантов и другие идеи новейшей физики, особенно в области строения вещества, были основной темой бесед Ржевкина и Вавилова во время прогулок. Выпускники Московского университета еще не определили до конца своего отношения к идеям Планка и некоторым другим, но, безусловно, принадлежали к «оптимистам»: они считали, что новые идеи должны быть тщательно и без предубеждения проверены на опыте и что проверка эта, во всяком случае, обогатит науку.

Беседуя на близкие, волнующие их темы, молодые люди забывали об окружающем. Военная форма больше не обременяла их, они ее попросту не замечали.

Такое идиллическое, сугубо мирное военное житье резко нарушается в июле 1914 года. Звучат выстрелы в Сараеве. В России объявляется всеобщая мобилизация. Начинается мировая война. Сергей Вавилов втягивается в ее грозный и неумолимый круговорот.

Однажды он получил письмо из дома с адресом, написанным неровным почерком. С предчувствием недоброго вскрыл конверт и пробежал его содержимое. В письме сообщалось, что его любимая сестра Лидия — та самая, которой прочили большое будущее как ученому-микробиологу, скончалась. Умерла она от черной оспы, на двадцать первом году жизни, готовясь стать матерью. Лида отчетливо сознавала характер своей болезни. Когда к ней подбегали дети Александры (несколько дней до больницы она провела дома), Лидия испуганно отшатывалась и кричала: «Не подходите ко мне, я заразная!»

Сергей Иванович долго и мучительно переживал эту смерть…

Четыре года проводит он на фронте, вначале как рядовой, затем офицером младшего чина — прапорщиком.

Он воевал на Западном и Северо-Западном фронтах. С боями прошел вдоль и поперек поля и горы Галиции, Польши, Литвы. Не раз прижимался к сырому дну окопа, когда разорвавшийся неподалеку снаряд обрушивал на солдат землю и осколки. Не раз исправлял мост или поврежденное укрепление под огнем противника. Забывался тяжелым сном в походной кузнице.

Приятным контрастом к окружающей обстановке, неожиданным напоминанием о далекой лебедевской школе были для Вавилова в 1915 году строки письма, извещавшего о том, что Общество любителей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете присудило ему золотую медаль за то самое исследование по тепловому выцветанию красок, которое он начал в лаборатории Лебедева, но выполнил лишь после его смерти.

На второй год войны командование сообразило, что физика лучше всего использовать как физика, и перевело Вавилова из саперных частей в радиочасть. К своему великому удивлению, он вдруг увидел себя в окружении графов и князей — русских и кавказских. Оказалось, что радиодивизион принадлежит к гвардейской части и сформирован главным образом из аристократов.

Вавилов не подходил к этой компании ни по привычкам, ни по происхождению. Но у него было то, чего они не имели: умение разбираться в нарушенных схемах и недействующих приборах. Он быстро добивается нужных результатов в работе приборов, а затем и улучшает их. Графы и князья проникаются неподдельным уважением к прапорщику и, довольные тем, что теперь есть кому заниматься за них радиотехникой, предоставляют ему полную свободу действий.

Очень скоро в маленьком городке Луцке в безраздельном распоряжении прапорщика Вавилова оказывается целая радиостанция.

Ученик Лебедева и Лазарева прекрасно использует неожиданно открывшиеся возможности. В фронтовых условиях он ставит опыты и проводит научные исследования. В 1915 году в «Вестнике опытной физики» появляется короткая заметка Вавилова «Об одном возможном выводе из опытов Майкельсона».

В фронтовых же условиях он вывел и проверил экспериментально формулу, имевшую существенное значение в радиотехнике. Уже после революции — в феврале 1918 года — доложил о результатах своей работы, а еще год спустя опубликовал их в статье под названием «Частота колебаний нагруженной антенны» (в журнале «Известия физического института при Московском научном институте»).

Ряд рефератов по радиотехнике Вавилов опубликовал также в журнале «Вестник военной радиотелеграфии и электротехники» в 1917 году.

На фронте же он выполнил еще одно важное исследование: разработал метод так называемой пеленгации радиостанций (то есть нахождения точного расположения радиостанций с помощью приемных устройств и других приборов), основанный на определении силы приема радиоволн приборами в двух точках. Новый метод был тщательно проверен и успешно применен во фронтовых условиях.

Академик Борис Алексеевич Введенский, познакомившийся с Сергеем Ивановичем «не то в 1912, не то в 1913 году», рассказывает со слов Вавилова занятный эпизод доклада последнего своему военному начальству о новом методе радиопеленгации.

Б. А. Введенский о С, И, Вавилове: «В первую мировую войну под командой Сергея Ивановича была «искровая станция» (то есть по-современному — радиостанция), где он имел возможность исследовать новый тогда метод радиопеленгации (этого названия тоже тогда не было). В этот метод Сергей Иванович по требованиям тактической обстановки внес свежие черты, дополнив определение направления на пеленгируемую станцию противника определением силы приема, что с известными оговорками было эквивалентно определению расстояния до пеленгируемой станции. Сергей Иванович представил своему начальству рапорт, в котором принцип пеленгации пояснялся простым чертежом, ясно показывающим суть предлагаемого метода и позволившим обойтись без лишних формул. Но начальству такая простота не понравилась, и от Сергея Ивановича потребовали «более солидного» подхода. «Ну что ж! Я выписал формулы аналитической геометрии для соответствующих окружностей и прямых, определил из них точки пересечения и т. д. Начальство осталось довольно».

Описывая свою жизнь на фронте, излагая походные мысли, Вавилов заполнил не одну тетрадь. Многие из этих документов уцелели, но не опубликованы.

Отметим, однако, сразу, что сам Вавилов не любил говорить о своих записках того периода, как и вообще о времени первой мировой войны. Отчасти в этом сказывалось органическое отвращение ученого к войне. Отчасти здесь находила отражение скромность: он избегал говорить о себе, особенно же не выносил упоминаний о собственных переживаниях и лишениях.

Единственный «документ» тех лет, который Вавилов особенно любил и в который часто заглядывал и позднее, был маленький томик «Фауста» на немецком языке, словно специально приспособленный для ношения в кармане гимнастерки. Томик прошел со своим владельцем через всю войну, и под конец поля его оказались исписанными комментариями и критическими замечаниями. Так как не все уместилось на полях, то владелец продолжал записи в двух тетрадочках — каждая по 50 страниц — формата книги.

Тетрадочки в конце концов были переплетены вместе с «Фаустом».

Пройдет много лет, разгорится пламя второй мировой войны, и С. И. Вавилов снова обратится к гётевскому щедевру. В тетрадочках появятся новые записи.

Почему война два раза вызывала у Вавилова раздумья о «Фаусте»? Какая странная ассоциация присутствовала здесь и волновала автора записок?

Умсгтно ли при зареве пожаров рассуждать, чем хорош или плох Фауст, настойчиво размышлять о мирном назначении ученого?

Быть может, вчитываясь в трагедию, мыслитель-физик видел символическое противопоставление творчества и разрушения, разума и безумия, добра и зла, человечности и жестокости, концентрации духовной мощи и ее распада?

Но если видел, почему именно такое противопоставление его влекло и, вероятно, мучило всего сильнее?

Не будем искать пока окончательных ответов. К теме Фауст в жизни Вавилова нам еще предстоит вернуться в этой книге.

Наступил февраль 1917 года. Рухнул царский строй, и в стране установилось странное, противоречивое двоевластие. С одной стороны, государство как будто возглавлялось буржуазным Временным правительством под председательством князя Г. Е. Львова, с другой стороны, им, государством, управляла революционно-демократическая диктатура пролетариата и крестьянства в лице Советов рабочих и солдатских депутатов. Так продолжалось до июля 1917 года. В июле во главе коалиционного Временного правительства стал А. Ф. Керенский, позднее, в сентябре, он же возглавил Директорию, или «Совет пяти».

Соглашательские партии выдвинули тезис о том, что война после свержения самодержавия перестала носить для России империалистический характер и что возникла необходимость защищать революционное отечество и завоеванные свободы от реакционных монархий — Германии и Австро-Венгрии. Многие крестьяне, солдаты и рабочие верили в этот меньшевистско-эсеровский тезис «революционного оборончества». Военные действия, хотя уже не с прежним напряжением, продолжались.

Весь этот неустойчивый, переходный период в жизни государства С. И. Вавилов продолжал находиться на фронте. Вести из столицы волновали и будоражили его, и он с жадным интересом вчитывался в газеты, приходившие в часть, в письма родных.

Но вот наступил исторический день. Кончились двоевластие и смута. На всех фронтах и по всей стране люди читали опубликованное утром 25 октября воззвание «К гражданам России!», написанное Лениным. В этом первом всенародном документе революции сообщалось о низложении Временного правительства и о взятии власти Военно-революционным комитетом.

На другой день был принят, а затем и опубликован второй важнейший документ — Декрет о мире. Он открывал путь к революционному выходу из войны и закладывал основы мирной внешней политики впервые организованного Советского государства.

Сергей Иванович Вавилов приветствовал Октябрьскую революцию.

С солдатскими массами и прогрессивно настроенными офицерами он без колебаний примкнул к новому общественному строю.

В конце семнадцатого года фронт, на котором находился Вавилов, развалился. Солдаты бежали в тыл, за ними последовали многие офицеры. С Сергеем Ивановичем произошел эпизод, о котором он иногда потом с юмором рассказывал.

Вавилов попал в плен. В самый настоящий немецкий плен, что было в те времена вполне естественно, поскольку немцы, перестав вдруг встречать сопротивление, быстро продвигались вперед и занимали временно многие города и целые губернии. С Вавиловым оказался в плену и другой русский физик.

— Кто такие, куда следуете, ваши намерения? — спросил их строго немецкий офицер, к которому молодых людей привели на допрос.

— Мы физики. Возвращаемся домой, в Москву. Собираемся заняться своей прямой работой, — на хорошем немецком языке ответил Сергей Иванович.

— Физики! — воскликнул немец. — Какое совпадение! Но я ведь тоже физик. Над чем же вы работали? У каких профессоров? У Лебедева? О-о-о! Замечательный ученый! Великий ум! А что вы скажете об идеях Планка? Как вам нравится фотонная теория света?

По приказу офицера немецкий солдат приготовил чай и внес его в помещение. Офицер усадил пленников за стол, и все вместе принялись за чаепитие.

Далеко за полночь затянулась беседа о физических проблемах.

Со вздохом сожаления взглянув на часы, немецкий офицер отпустил наконец своих военнопленных спать, договорившись утром продолжить обсуждение.

Продолжение, однако, не состоялось. В ту же ночь два физика бежали из плена и уже без столь курьезных приключений добрались до родных мест.