«Буквоед» встретил ее гудящим, наполненным жизнью теплом, ставшим укрытием от колючего осеннего дождя за стеклом. Воздух был густым и сложным, как хороший парфюм: верхние ноты — кислинка свежесваренного эспрессо и сладковатый дух выпечки, базовый шлейф — пыль веков и терпкий аромат старых переплетов. Где-то на втором этаже скрипели половицы, шелестели страницы, а под сводами низко гудел сдержанный гул голосов — негромкий, интеллигентный гомон, создающий ощущение безопасного уюта.
Вика нервно поправила свитер, оглядывая зал, заставленный лабиринтами стеллажей. Она пришла на пятнадцать минут раньше и теперь жалела об этом — каждая секунда ожидания заставляла сердце колотиться где-то в горле, сжимая его стальным обручем вины и предвкушения.
И вдруг она увидела его. Он стоял у полки с современной прозой, такой несочетаемый с этим миром интеллектуального спокойствия, словно дикий хищник, забредший в библиотеку. В простых темных джинсах и черной водолазке, подчеркивавшей мощь его торса, он казался еще более массивным, приземленным, настоящим. Он не искал ее глазами, а просто смотрел на нее через весь зал, опершись о стеллаж широким плечом, с тем же спокойным, всевидящим выражением, что и на дереве. Как будто знал, что она придет. Как будто не было никаких сомнений.
Он медленно пошел к ней, и каждый его шаг, твердый и уверенный, отзывался в ней глухим стуком, будто он шел не по паркету, а по натянутой струне ее нервов.
— Я начал волноваться, — сказал он, подходя так близко, что она снова почувствовала его запах. Сегодня в нем не было дыма, только чистый, холодный воздух с улицы и легкий, почти спортивный шлейф мыла. — Подумал, может, вас на дереве заклинило. Опять. Или муж не выпустил.
Его ухмылка была наглой и неотразимой, бросающей вызов.
— Решила, что один позор на день — достаточно, — парировала она, следуя за ним к маленькому столику в самом углу, заваленному стопками книг по искусству. — А муж… муж не в курсе моих маршрутов.
Они взяли кофе. Разговор потек странно — неровными, прерывистыми ручьями, но с какой-то поразительной легкостью. Он рассказывал о своих ребятах из части, подтрунивая над их выходками, и она вдруг ясно представила эту мужскую, полную грубого юмора и взаимовыручки атмосферу.
Она, в свою очередь, рассказывала о мире арт-менеджмента, о подводных течениях в организации выставок, опуская детали, которые могли бы выдать ее «правильную» жизнь. Она ловила себя на том, что говорит с ним легко, без той постоянной оглядки на то, «как это прозвучит», которая сопровождала каждый ее разговор с Дмитрием.
— Ты наверняка имеешь дело с настоящим огнем, — заметила она, глядя, как он вертит в руках кружку. Его пальцы были испачканы чернилами от только что купленной книги о военной истории. — А я имею дело с его имитацией. Освещением для картин, температурой в залах, горячими головами художников.
— Зато у тебя картины не кричат и не плачут, когда их несут из огня, — парировал он. — А у меня… бывает по-разному. Иногда выносишь человека, а он уже не дышит. Или выносишь вещь, какую-нибудь затерзанную фотографию в рамке, а они, родственники, рыдают над ней, как над самым дорогим. Вот где настоящий огонь. В их глазах.
Он говорил это без пафоса, просто как о факте. И от этой простоты у Вики сжалось сердце.
— А не страшно? — вдруг спросила она, глядя на его руки, лежавшие на столе. Сильные, с выступающими костяшками и тонкой сетью мелких шрамов и ожогов. — Каждый день идти в этот огонь. Смотреть ему в глаза.
Он пожал плечами, его взгляд стал отстраненным, будто он заглянул куда-то внутрь себя.
— Страшно. Но это другая страшилка. Четкая. Там есть враг — огонь. Есть задача — спасти. Есть братья, на которых можно положиться. Все просто. Гораздо страшнее бывает тут, снаружи. Где все запутано и непонятно. Где люди годами горят изнутри, тихо, без пламени, и никто не бросается их спасать.
Его взгляд упал на ее руку, лежавшую рядом с кружкой. На обручальное кольцо, которое она, дура, забыла снять. Она инстинктивно прикрыла его другой рукой. Он заметил. Конечно, заметил. Его лицо не изменилось, но в глазах промелькнула тень.
— А тебе не страшно? — тихо спросил он, глядя ей прямо в глаза. Больше не «вы», а «ты». Резкая, интимная смена, сметающая все формальности. — Сидеть в своей идеальной клетке и бояться в ней дышать? Бояться, что хрусталь зазвенит от твоего крика?
Она ахнула, словно он ударил ее посильнее, чем любое физическое воздействие. Но это был не удар. Это было освобождение. Признание. Кто-то наконец-то увидел. Не идеальную картинку, а то, что скрывалось за ней — тихое, безысходное отчаяние.
— Да, — прошептала она, и голос ее сломался, предательски задрожав. — Чертовски страшно.
Он не стал ничего говорить. Не стал утешать или давать советы. Он просто протянул руку через стол и накрыл своей широкой, шершавой ладонью ее пальцы, все еще сжимавшие чашку. Его прикосновение было обжигающим, как прикосновение к раскаленному металлу. Она замерла, боясь пошевелиться, боясь, что он уберет руку, и снова вернется ледяное одиночество.
— Я с того дня вспоминаю одно, — сказал он, и его большой палец начал медленно, почти гипнотически водить по ее костяшкам, рисуя невидимые узоры. — Не твои смешные трусы. А твои глаза. В них был такой огонь. Такой безумный, отчаянный вызов всей этой ху… всей этой благополучной, вымершей красоте вокруг. Я подумал — вот оно. Настоящее. Та самая искра, из которой может разгореться настоящее пламя.
Он наклонился чуть ближе через стол, и его лицо было теперь так близко, что она видела золотые искорки в его карих глазах, маленький шрам над бровью и упрямую прядь волос, выбившуюся на лоб.
— И я с того дня хотел сделать только одно.
Он не стал спрашивать. Он не стал ждать разрешения или сигнала. Его движение было стремительным и безоговорочно уверенным. Он отпустил ее руку, чтобы своей рукой коснуться ее щеки, крупные пальцы ушли ей под подбородок, притягивая ее к себе через узкий столик. И поцеловал.
Это был не робкий, вопросительный поцелуй. Это был захват. Завоевание. Заявление на право собственности. В нем была вся та страсть, вся та прямая, не знающая полутонов мужская энергия, которой ей так не хватало. Его губы были твердыми и властными, они заставляли ответить, требовали сдачи. И она сдалась. Стоило ей откликнуться, отозваться на его натиск, как поцелуй смягчился, стал глубоким, исследующим, бесконечно нежным. Он был как сам Сергей — грубый брутальность снаружи и потрясающая, неожиданная нежность в сердцевине.
В ушах стоял гул, мир сузился до точки соприкосновения их губ, до его руки на ее щеке, до вкуса горького кофе и чего-то неуловимого, что было просто им, — смесь свежего воздуха и той самой, желанной, опасной свободы.
Он отпустил ее так же внезапно, как и начал. Они сидели, тяжело дыша, разделенные узким столиком, но ощущая такую близость, будто между ними не было никаких преград. Воздух потрескивал от пережитого напряжения.
— Вот, — хрипло выдохнул он. Его глаза пылали триумфом и чем-то еще, более глубоким. — Я это сделал.
Вика не могла вымолвить ни слова. Она прикоснулась кончиками пальцев к своим губам, все еще горящим, полным, невероятно живым от его прикосновения. Внутри все горело. Трещало и рушилось. Все запреты, все страхи, вся ледяная скорлупа ее брака обращалась в пепел, уносимый ветром этого безумного, прекрасного поцелуя.
Она вскочила, чуть не опрокинув стул. Книги на соседнем столе качнулись, грозя обрушиться.
— Мне… мне нужно идти.
— Я знаю, — кивнул он, не пытаясь удержать. Не произнося ни слова о следующей встрече. Его глаза, все еще темные от страсти, говорили обо всем сами. Он добился своего. Он разжег пожар, и теперь он знал — он будет греть ее изнутри, куда бы она ни побежала.
Она почти бежала по улице, под холодным осенним дождем. Капли падали на ее разгоряченное лицо, смешивались со слезами, но не могли остудить тот пожар, что бушевал внутри. Она провела языком по губам, снова и снова возвращаясь к тому моменту, к его вкусу, к его силе.
Это было страшно, безрассудно и абсолютно неправильно. И впервые за много лет она чувствовала себя по-настоящему, до головокружения, живой. И этот пожар она не хотела тушить.