Шестое чувство судьбы

Глава 4

Недели в то время тянулись невесть как медленно. Каждый день был пронизан бесконечной чередой каких-то событий, пропитанных страхом, слезами и горем для всех нас. Полетели первые похоронки, как черные птицы, принося горькие вести с фронта. Соседка Елизаветы, красивая, интеллигентная женщина, вдова генерала, которая всегда вселяла в нас восхищение своим непоколебимым характером, проплакала подряд три ночи, получив извести о гибели своего красавца-сына, который был капитаном артиллерийской части. Я на всю жизнь запомнила ту беспомощность, которую испытывала, слушая через стены ее стенания, пропитанные безудержным горем. Она успокоилась только тогда, когда к ней переехала жить ее невестка, невысокая, худенькая девчонка по имени Леся, с внуком. Забота о несмышленом мальчишке-двухлетке понемногу вернули тогда пожилую женщину к жизни, поскольку Лесе нужно было работать в больнице, а кроме как свекрови, ей помогать с малышом было некому. Но каждый день на протяжении всего того времени, пока я была у Елизаветы, эта седовласая красивая пожилая женщина стучала утром в двери квартиры и приносила свежеиспеченные пирожки и несколько конфет, прося помянуть ее так рано ушедшего сына. Поддержкой ей стала и моя бабушка, с которой они часто сидели на лавочке около дома и друг другу рассказывали о своей прошедшей жизни. Моя бабушка очень сдала за то недолгое время с начала войны, она исхудала и стала не такой бойкой, как обычно. Было видно, что она очень переживала за свою дочь, мою маму, которая наотрез отказалась оставлять в Ленинграде своего мужа-военного и ехать к нам в Москву.

В июле сорок первого началось самое страшное. Москва стремительно готовилась к авиаудару по столице, поскольку все понимали, что у немцев непревзойденный опыт по бомбардировке крупных европейских городов. Огромная часть населения была задействована в маскировке объектов, которые в первую очередь попадали под прицел фашистской Германии. На улицах и скверах города люди рисовали деревья и крыши. Все золотые купола кремлевских соборов были закрашены в защитные тона, а красные звезды на башнях Кремля были закрыты брезентом. Целые здания закрывались камуфляжными сетками. На стенах Кремля были нарисованы полосы, которые придавали ему вид простого здания. На Москве-реке ставили платформы с макетами зданий, которые закрепляли якорями. Недалеко от Москвы создавали фальшивые аэродромы, фальшивое нефтехранилище, такие же промышленные комплексы, которые должны были спасти инфраструктуру столицы и отвести их от настоящих целей, запутав немецких летчиков. Огромную работу проделали архитекторы, которые в короткий срок меняли силуэты настоящих зданий, отделывая их деталями из фанеры в попытках спасти то, что было дорого для всех жителей.

В ночь на двадцать второе июля состоялся первый крупномасштабный авианалет на Москву, который длился пять часов. Пять часов непрекращающегося кошмара, страха и слез. Я, бабушка, Света, Лена, спрятались тогда в близлежащей станции метро, которую во время войны начали использовать как бомбоубежище. Лена опустилась тогда на колени, сложив руки на груди да так и простояла все эти пять долгих часов, едва слышно произнося одно лишь слово «выживи», поскольку в составе истребительного авиаполка, который первым встретил первую группу немецких бомбардировщиков, был Егор.

В результате этого налета пострадало очень много народа. Серьезно были повреждены железнодорожные пути, участки электросетей, водопровод, газопроводы. На территории города было множество пожаров, разрушено было очень много зданий. Слаженная работа всех, кто принял участие в отражении этого кровавого воздушного наступления позволила избежать больших разрушений. Фашистская чума не смогла стереть Москву в пыль, как это планировалось изначально.

Когда все стихло, люди еще долго боялись покинуть станцию метро, опасаясь начала такого же ужаса. Спустя какое-то время все-таки все разошлись по домам, молясь за тех, кто рисковал там, в вышине черного неба, защищая нас здесь, на земле. Смотря на свои исцарапанные, измазанные сажей руки, поскольку мы с девчонками тогда сразу же приняли участие в ликвидации пожара одного из близлежащих домов, я поняла, что просто так прятаться в убежище в городе и ничего не делать, просто нельзя. Придя домой и наспех смыв с себя копоть, я зашла в комнату к девчонкам и сказала:

– Девочки, я ведь медсестра. Это ужасно, что я в то время, когда нашим ребятам там, на фронте, так нужна помощь, а я скачу на театральной сцене. Ну кому оно нужно сейчас это все, когда там гибнут тысячи. Я хочу пойти на фронт.

– Ну начинается, – сразу же заревела Света. – Ну какой фронт, какая медсестра! Ты и в мирное время в обморок там падала, ты же сама рассказывала. А сейчас ты хоть представляешь себе, что там будет?

– Не представляю. Но я теперь другая. Я знаю, что выдержу все. Я должна помогать, иначе вот это все, – махнула я рукой в сторону дома, где мы гасили час назад пожар, – бессмысленно. Бабушка говорила, что Игоря сразу забрали на фронт тогда, как только война началась. И девчонок всех. А я что получается? Отсиживаться в столице буду?

– Сонь, Игорь ведь хирург, куда без него там сейчас, – спокойно сказала Лена. – И я не думаю, что мы здесь, на сцене прям занимаемся никому не нужным делом. Каждый свой вклад делает в это нелегкое время. У нас он такой.

– Нет, девчонки. Сегодня после репетиции скажу Льву Давидовичу, что ухожу, – сказала устало я.

– Ну так и мы с тобой тогда, – поглядев на Свету, которая утвердительно кивнула в ответ, сказала Лена. – Санитарками пойдем на фронт.

Я неодобрительно покачала головой, но зная нрав моих подружек, промолчала, поскольку знала, что если они примут такое решение, то отговаривать их будет бессмысленно, как, впрочем, и меня.

Через час мы зашли в кабинет Элеоноры Игоревны с намерением уволиться из театра, с целью заняться, как нам казалось, более нужным делом.

– А вот и они, – улыбнулась пожилая женщина, обратившись к Льву Давидовичу, который тоже в тот момент находился у нее в кабинете. – Проходите, о вас как раз только что говорили.

Когда мы сели на стоящие у стены вычурные деревянные стулья, Элеонора Игоревна сказал:

– Мы набираем группу в фронтовой театр, девочки. Участие добровольное, поскольку мы все понимаем, что условия сами понимаете какие. Но мы очень надеемся, что вы согласитесь. Остальные уже дали согласие свое, их уже разобрали по бригадам, которые организовываются. Осталось узнать только у вас.

Мы с девчонками переглянулись, и в комнате повисло молчание, которое спустя пару минут решила нарушить я:

– Элеонора Игоревна. Ну какой театр на фронте? Неужели нашим солдатам там, среди всего того кошмара, крови и смертей есть дело до искусства?

Женщина тепло посмотрела на меня поверх своих очков и подперев голову ладонями сказала:

– Есть девочки, до искусства всегда есть дело всем и везде. Более вам скажу. Кто, как не мы, в это нелегкое время будет доносить до наших солдат, борющихся за нашу с вами жизнь, частичку этой самой жизни, гражданской, простой, мирной, свободной от всего того ужаса, которым пропитана сейчас их непростая жизнь. Кто, как не мы, приложит усилие в том, чтобы поднять моральный дух и единство русского народа там, на проклятой войне? Мы должны поддержать наших солдат, вселить в них веру в то великое дело, которое они совершают, борясь против захватчиков, донести до них то, как все те, кого они защищают, преклоняют колени перед их великим подвигом, подвигом солдата. Нет, искусство не должно стоять в стороне, поэтому и было решено использовать нас в такого рода борьбе против фашистской Германии. Ну так что, девочки, вы с нами? – строго спросила эта умудренная жизнью женщина, свято верящая в силу искусства.

– Конечно с вами, – в один голос воскликнули мы.

– Ну и молодцы! Настоящие солдатки! – проговорил Лев Давидович. – Я под своим началом организовываю небольшую бригаду из шести человек. С нами поедут еще Леша Косыгин, музыкант наш и Катя Чижова, балерина. Бригада небольшая, но тем оно и лучше. Я специально самых послушных себе выбирал, ну и без богини своей куда ж я, – засмеялся он, окинув взглядом сразу заулыбавшуюся Ленку.

– Вам один день на сборы. Взять только самое необходимое, расцеловать своих родных и в путь. Нас сначала на самолете доставят в город, а там уже грузовик дадут. Будем ездить по разным частям, ставить небольшие номера. В общем песни, пляски, как всегда. И никаких слез там, только улыбки и позитивный взгляд на жизнь. Нашим парням ох как это сейчас надобно. Ясно? – наигранно строго проговорил Лев Давидович.

– Ясно, – улыбнулась я. – Будут вам песни, пляски и улыбки. Главное, чтоб толк от всего этого был, – все еще не верящая в слова Элеонора Игоревны о том, что искусство могло чем-то помочь тем, кто был на передовой.

– А теперь по домам. Завтра с вещами жду вас здесь, – сказал Лев Давидович и махнул рукой в сторону двери, давая понять, что нам можно удалиться.

– Ну вот видишь, Соня, ты как чувствовала, что на фронт скоро и мы пойдем. Правда не в таком качестве, как ты хотела, но тем не менее, – проговорила спокойно Лена в тот момент, когда мы пешком шли от театра домой.

– Я правда не представляю себе, как это все будет выглядеть. Ну представьте себе, девочки, лежит парень, раненый, ноги нет у него, а мы перед ним в госпитале ля-ля-ля, – пожала плечами я. – Надо ему в такой момент наше ля-ля-ля?

– Не знаю, Сонь, я лично думаю, что Элеонора права. Парни не должны забывать о том, за что они воюют – за мирную жизнь, когда вот у таких же молоденьких девчонок будущих поколений будет возможность спеть это, как ты говоришь, ля-ля-ля, под мирным небом. Любовь, сказка, спокойствие, простые, житейские переживания, надо это все донести до них, надо, – поддержала подругу Света.

– Ладно, будь по-вашему, – усмехнулась я, обняв девчонок за плечи. – Главное, что мы вместе, а там будь что будет. Театр так театр.

В квартире на кухне нас уже ждал Егор, которого моя бабушка кормила ее фирменным овощным супом. Мужчина был уставшим, с красными от бессонной ночи глазами. Увидев его Ленка сразу же кинулась ему на шею и заревела.

– Уберег, господи, уберег, – говорила она, целуя его.

Хоть все и твердили вокруг, что бога нет и прочее, и прочее, но почему-то все в самые тяжелые момент вспоминали это неизменное слово «господи», как символ того, что кто-то сверху смотрел на нас и внимая нашим мольбам берег наших близких и родных.

Мы поздоровались с Егором и тихонько прошли в гостиную, оставив их наедине, поскольку понимали, что в такой момент ни лишние глаза, ни лишние уши не нужны были рядом. Спустя где-то час, когда Лена закрыла дверь в спальню, где лег отдыхать ее любимый мужчина, а домой вернулась не менее уставшая Елизавета, мы с девчонками сели за стол.

– Бабуль, Лиза, – обратилась я дрожащим голосом к ним, – мы с девчонками во фронтовом театре будем играть. Нам один день дали на сборы и уже завтра на самолет.

Посмотрев на бабушку, я увидела, как ее морщинистые, сухие руки едва заметно задрожали. Елизавета же только глаза закрыла от этой новости, скорее всего не в силах поверить в то, что я собралась туда, куда ох как не стоило сейчас рваться.

– И чего теперь? Надолго это? – спросила бабушка.

– Как сложится, – пожала плечами я.

– Ох, девочки, знаю, что раз уж решили, то теперь отговаривать вас смысла нет, – тихо сказала Елизавета. – Главное, чтобы живы все остались. Это ведь не в городе выступать. Это чуть ли не на передовой.

– Останемся все живы, – строго ответила Лена, которая единственная из нас сохраняла свое непоколебимое хладнокровие и веру в то, что все будут живы несмотря ни на что.

– Меня завтра тоже с моими девочками на фронт переводят, – сказала Елизавета, закуривая сигарету и смотря в окно. – Так что, когда уж теперь свидимся, не знаю. Вы, Лукерья Никифоровна, сами остаетесь здесь получается. Отец будет к вам наведываться, вдруг что нужно будет, не стесняйтесь, сразу говорите ему.

– Да что мне надо, старой-то. Главное, чтоб вы, девоньки мои, вернулись живы и здоровы. Вы мне все теперь как дочки родные, – утирая катящиеся по щекам слезы сказала моя бабушка. – Я пирожков напеку вам всем на дорожку. Когда еще таких отведаете там, на фронте-то.

Бабушка встала и засуетилась возле стола, насыпая муку в большую миску. В какой-то момент она оперлась руками о стол и зарыдала. Я тихонько подошла к ней и обняв за плечи поцеловала ее в старую, морщинистую, такую родную щеку.

– Я вернусь, бабуль. Я чувствую, что вернусь. Ты только не плач, прошу тебя, – проговорила я, и сама едва сдерживая слезы.

– Ой, ладно, знаю я, что вернешься. Чую, что вернешься и замуж за того офицера выйдешь, и дочку с сыном родишь, и в театре будешь до старости плясать, чую, что так и будет, – огрев меня полотенцем сказала бабушка, решив, что день перед отъездом нужно поменьше плакать, поскольку расставание и так тяжело для нас обеих, а уж если оно проходит с мокрыми от слез глазами, то тут совсем беда.

– Бабуль, ну ты уж определись, то у тебя за офицера, то за хирурга, –засмеялась я, чтоб хоть как-то отвлечь бабушку от тяжких мыслей.

– Нет, за офицера. Он на деда твоего в молодости больно уж похож, да и куда там хирургу с такой, как ты, сладить. Ты ж смотри какая коза столичная стала, с гонором, упрямая. Тут не хирург нужен, а военный, – наигранно строго проговорила бабушка и все, включая Елизавету, рассмеялись.

Весь оставшийся день и вечер мы провели в сборах. Хотя прям сборами как таковыми это было трудно назвать, поскольку нам было сказано вещей с собой взять по минимуму. После вечернего скромного застолья, инициатором которого как всегда была моя бабушка, которая раньше очень любила собирать в своем доме гостей, Егор остался ночевать с Леной. Я в ужасе посмотрела на бабушку, поскольку очень боялась, как она отреагирует на такой смелый поступок моей подруги, ведь бабка Лукерья была еще тех взглядов. Но бабушка только шикнула на меня, и сказала тихо нам со Светой:

– Чего рты раззявили, сороки? Молодое дело, война на дворе, пусть побудут вдвоем. А то вытаращили глазищи свои, – прокряхтела недовольно она, защищая Лену.

Мы только со Светой переглянулись и облегченно вздохнули. Елизавета практически весь вечер молчала и когда бабушка моя отправилась спать, я спросила у нее:

– У вас что-то случилось?

– Нет, Соня, все хорошо. Переживаю только очень сильно. Девчонок дали мне совсем молоденьких, зеленых, необстрелянных. Куда их таких на немцев кидать, перестреляют же всех. Они ведь такие наивные еще. Это пока наберутся опыта да поймут, что враг–не человек и стрелять нужно не раздумывая. Сколько их таких поляжет там в первые дни на фронте? Двадцать молоденьких девчушек-хохотушек, таких же, как и ты. Одна из них у меня спрашивает как-то, мол как спать потом, если убьешь человека. Ну вот что ей говорить? Как объяснить девочке, что там, если вообще спать хоть когда-то еще в жизни лечь хочешь, убивать нужно не раздумывая, иначе заснешь вечным сном, если промедлишь. Ой, не знаю я, Соня, как оно будет там, на войне. И век бы не знать этого, да оно видишь как.

– Лиза, скажите, а вы ведь и сами-то не убивали ведь ни разу, – спросила я у этой красивой женщины, нежный образ которой ну никак не вязался у меня с образом строгого снайпера.

– Не убивала. Но у меня хотя бы воспитание было такое, жесткое, военное. Отец как чувствовал, что и на мою долю выпадет такой тяжелый период. Он просто муштровал меня. Я росла не как девочка, а как солдат. Хотя по мне может этого и не скажешь. Я готова, наверное, ко всему на войне, – проговорила она и задумчиво посмотрев на меня, добавила, – и ты, Соня, если не дай бог случится что – стреляй без промедления и не важно кто перед тобой, молодой, старик, женщина или девушка, стреляй или сама ляжешь вместо них. Запомни это. Или ты, или тебя. Там по-другому быть сейчас не может. Они не люди, даже не звери. Зверя и то порой жалко. А этих фашистов жалеть не за что. Они на нашу землю пришли, они наших ни детей, ни женщин, ни стариков не жалеют, мы им отплатить должны той же монетой. Поэтому, стреляй без промедления.

Я только кивнула в ответ и обняв Елизавету пожелала ей спокойной ночи и пошла в комнату, где уже мирно посапывала Света, которая сегодня спала со мной в кровати. Посмотрев на пухленькие щечки девушки с милыми ямочками я потеплее ее укрыла и обняв тоже погрузилась в тревожный сон.

Утром, быстро перехватив завтрак, который с любовью приготовила моя бабушка, мы переодевшись схватили свои нехитрые пожитки и по очереди обняв бабушку, которая для каждой нашла свое теплое слово, направились к выходу.

– Соня, – обняла меня еще раз у выхода бабушка. – Ты только вернись, родимая, живой и здоровой. Не бросай меня, прошу тебя, – заплакала она, поправляя на мне кофту.

– Вернусь, бабуль. Ты сама сказала, офицер, дочка, сын и театр до старости, помнишь? – едва сдерживая слезы ответила я ей дрожащим голосом.

– Так и будет. С богом, родимые, – перекрестила она нас, и мы покинули квартиру, в которой осталась ждать нас моя бабушка Лукерья.

Едва мы вышли из машины, в которой нас привез к театру Егор, как там уже нас ждал Лев Давидович и остальная часть нашей немногочисленной театральной бригады.

– Бегом, бегом, – как всегда закричал на нас режиссер, который если в мирное время был истериком еще тем, а в это так вообще больше кричал, чем спокойно говорил. Мы с Светой быстро схватили свои чемоданы и покидав их в ждущий нас грузовик залезли в него тоже. Лена же задержалась, прощаясь с Егором. Мы с грустью смотрели на их красивую пару, молясь о том, чтобы они обязательно так же стояли спустя какое-то время, когда кончится война, и так же обнимали друг друга, радуясь тому, что выжили.

– Богиня моя, я понимаю тебя, но прошу, быстрее, – позвал Лену режиссер, сам быстро смахнув слезы, наблюдая эту картину прощания молодого летчика и красавицы-актрисы.

Ленка быстро поцеловала в губы Егора и забралась к нам в грузовик. Всю дорогу она хоть и не плакала, но не проронила ни слова, а это было показателем того, что она переживала ужасное чувство безысходности, когда и сделал бы что-то, да не можешь. Уже подъезжая к аэродрому она тряхнула головой и грустно посмотрев на нас подняла вверх правую руку и сказала, показывая нам маленькое аккуратненькое обручальное колечко, которое тоненькой ниточкой обвивало ее изящный пальчик:

– Я теперь невеста.

Света улыбнулась и достала из сумочки коробочку, раскрыв которую тоже показала нам колечко.

– Я не хотела вам говорить. Но я тоже теперь невеста, – проговорила она и заплакала.

– Ну ты даешь, и чего ты молчала? –удивилась я.

– Сглазить боюсь счастье свое, – шмыгая носом сказала она.

– Ну ты как всегда, – хмыкнула Лена и взяв кольцо натянула его на палец подруги. – Живи и радуйся каждому прожитому тобой дню. А то все сглазить да сглазить…Тьфу на тебя.

– Я вас так люблю, невестушки вы мои, – обняв за плечи девчонок проговорила я.

– А давайте выпьем сейчас. Раз уж слышу, что тут среди нас невесты появились, – проговорил до сих пор молчавший Леша, наш музыкант, доставая из рюкзака бутылку шампанского. – Берег для особого случая, да думаю лучшего повода пока не предвидится. Поэтому, – разливая шампанское и раздавая всем нам сказал он тост, – за жизнь, девочки! За любовь, за счастье и за светлое будущее!

Чокнувшись нашими железными кружками, мы весело рассмеялись и уже через час небольшой, шустрый крылатый друг уносил всю нашу компанию далеко от Москвы, туда, куда мы должны были донести искусство защитникам нашей Родины.