Шевалье де Сент-Эрмин. Том 1

XIII ТРОЕ ДЕ СЕНТ-ЭРМИН. ОТЕЦ

На следующий день, едва часы на Часовом павильоне пробили три, Гектор де Сент-Эрмин постучал в дверь особняка г-жи де Сурди, великолепная терраса которого, вся засаженная апельсиновыми деревьями и олеандрами, выходила на набережную Вольтера. Дверь особняка, перед которой стоял Гектор, выходила на улицу Бон[54]. Это была большая, парадная дверь. Другая, поменьше, почти невидимая и выкрашенная под цвет стен, выходила на набережную.

Дверь отворилась, швейцар спросил у посетителя его имя и впустил его. Ливрейный лакей, предупрежденный г-жой де Сурди, ожидал в прихожей.

— Графиня не принимает, — сказал он, — но мадемуазель де Сурди в саду и просит господина графа извинить ее мать.

Лакей пошел вперед, показывая молодому графу дорогу в сад.

— Следуйте по этой аллее, — указал он графу, — мадемуазель в жасминовой беседке.

Действительно, Клер сидела там, закутавшись в мех горностая, и в лучах ясного мартовского солнца казалась одним из тех первых весенних цветков, которые, появляясь прежде других, по праву называются подснежниками. Толстый ковер из Смирны, лежащий под ее ногами, обутыми в голубые бархатные башмачки, защищал их от холода.

Хотя она и ждала графа де Сент-Эрмин, но, услышав, как часы пробили назначенный час, почувствовала, как румянец залил ее щеки. Улыбаясь, она поднялась навстречу гостю. Граф поспешил к ней. Когда он приблизился, она указала ему на выходившее в сад окно гостиной, у которого сидела ее мать. Оттуда она могла видеть молодых людей, хотя и не слышала ни слова из их беседы.

Граф низко поклонился, выражая этим благодарность и уважение.

Клер предложила Гектору кресло и села сама.

— Сударыня, не могу выразить, как я счастлив, что могу говорить с вами. Вот уже год, как я ждал этой минуты, которая мне дарована милостью небес и от которой зависит счастье или несчастье всей моей жизни, но лишь последние три дня я начал надеяться на эту встречу. Вы были так добры, когда на балу сказали мне, что заметили, как я взволнован, ведь мое сердце было в ту минуту полно и радости, и боли. Я расскажу вам о том, что вызвало эти чувства. Возможно, мой рассказ будет длинным, но только так вы сможете понять все, что я хочу вам сказать.

— Говорите, сударь, — сказала Клер, — и будьте уверены, я с вниманием выслушаю все.

Мы, то есть я — потому что из всей семьи остался я один — происхожу из благородной семьи, жившей в Юра. Мой отец, старший офицер при Людовике XVI, защищал его 10-го августа. Но вместо того чтобы бежать, как маркизы и придворные, он остался на родине. Король умер, но отец надеялся, что не все еще потеряно и ему удастся каким-нибудь образом вызволить из Тампля королеву. Он собрал значительную сумму, нашел среди служащих муниципалитета молодого южанина — его звали Тулан, он был влюблен в королеву и отдал бы жизнь за нее. Мой отец предполагал действовать вместе с ним, вернее, воспользоваться его положением в Тампле, чтобы спасти пленницу[55].

Мой брат Леон де Сент-Эрмин, решив, что настало время послужить вере, в которой он был воспитан, добился у отца разрешения покинуть Францию и вступить в армию Конде. Получив это разрешение, он немедленно отправился к принцу. Вот что было решено делать дальше.

В то время много любопытных, а также некоторые из старых слуг, обращались к служащим муниципалитета за разрешением повидать королеву.

Королева дважды в день выходила в сад подышать воздухом, и служащие проводили своих друзей туда, где гуляла августейшая пленница. Иногда, если служащий отворачивался, им удавалось сказать несколько слов королеве или передать ей записку.

Безусловно, они рисковали головой, но бывают обстоятельства, когда голова немногого стоит. Тулан был кое-чем обязан моему отцу, он был благодарен ему и влюблен в королеву, и они договорились о следующем: мои родители переоденутся богатыми безансонскими крестьянами, придут в Тампль, чтобы увидеть королеву, и попросят позвать г-на Тулана. Тулан проведет их в сад, когда королева выйдет на прогулку.

Существовал целый язык знаков, которым пользовались заключенные Тампля и роялисты: с их помощью они подавали друг другу сигналы, как корабли в море. В тот день, когда мои родители должны были прийти в Тампль, королева, выходя из своей комнаты, должна была увидеть соломинку, прислоненную к стене. Это означало: «Будьте внимательны. О вас думают». Королева не заметила соломинки, но г-жа Элизабет, не так глубоко погруженная в свои мысли, указала на нее своей свояченице.

Выйдя в сад, пленницы сразу догадались, что в тот день должен дежурить Тулан. Он был без ума от королевы. Королева знала, что может положиться на чувства несчастного молодого человека. Она написала на клочке бумаги, который прятала на груди: «Ama росо che terne la morte!» — «Тот мало любит, кто боится смерти!», — и, увидев Тулана, сунула ему записку. Еще не зная, что в ней, Тулан возликовал. В тот же день он доказал королеве, что не боится смерти.

Он поставил моих родителей у лестницы, ведущей в башню, королева должна была пройти в двух шагах от них. Моя мать держала в руках великолепный букет гвоздик[56].

Увидев их, королева воскликнула: «Ах, какие прекрасные цветы, как великолепно они пахнут!»

Мать выбрала самую красивую гвоздику и протянула королеве. Королева взглянула на Тулана, чтобы узнать, может ли она ее взять. Тулан едва заметно кивнул, и королева взяла цветок.

При обычных обстоятельствах во всем происходившем не было бы ничего особенного, но в те дни сердце замирало и дыхание прерывалось.

Королева сразу почувствовала, что в цветок воткнута записка, и она спрятала его на груди.

Отец не раз рассказывал нам, как графиня де Сент-Эрмин с честью выдержала испытание: лицо ее не дрогнуло, хотя и стало от волнения того же цвета, что и камни, из которых была сложена башня.

Королеве хватило самообладания не сокращать свою обычную прогулку и подняться к себе в то же время, что всегда. Лишь оставшись наедине со свояченицей и дочерью, она достала цветок из корсажа.

На шелковой бумаге тонким, но разборчивым почерком было написано следующее обнадеживающее послание:

«Послезавтра, в среду, попросите разрешения выйти в сад, вам это, несомненно, позволят, так как отдан приказ выпускать вас на прогулку всякий раз, когда вы захотите. Сделав три-четыре круга по саду, притворитесь, что устали, и подойдите к продовольственной лавке, что стоит посреди сада. Попросите у женщины по имени Плюмо разрешения сесть рядом с ней.

Вы должны обратиться к ней ровно в одиннадцать утра, чтобы те, кто готовит ваше освобождение, действовали согласно с вами.

Через некоторое время сделайте вид, что вам дурно и вы теряете сознание. Тогда, чтобы оказать вам помощь, закроют двери, и вы останетесь наедине с госпожой Елизаветой и госпожой Руаяль. Тотчас же откроется люк в подвал. Поспешите в этот ход с вашей свояченицей и дочерью, и вы будете спасены».

Три обстоятельства внушали доверие: присутствие Тулана, соломинка, найденная в коридоре, и точные указания в записке. Да и чем они рисковали, согласившись на эту попытку? Больших мучений, чем те, которые они и так претерпевали, представить было невозможно. Итак, они договорились в точности выполнить все, что от них требовалось.

Через день, в среду, в девять часов утра, королева, задернув полог кровати, перечитала записку, чтобы не упустить ни одной подробности. Изорвав ее в мельчайшие клочки, она прошла в комнату г-жи Руаяль. Почти тут же вышла от нее и позвала стражников. В это время они завтракали, и ей пришлось звать дважды. Наконец один из них появился в дверях.

— Чего ты хочешь, гражданка? — спросил он.

Мария-Антуанетта сказала ему, что г-жа Руаяль плохо чувствует себя, так как ей не хватает моциона. Ей позволяют выходить только в полдень, когда солнце жарче всего и не дает гулять, и она просит разрешения изменить часы прогулки — с десяти утра до полудня вместо прежних — с полудня до двух. Королева просила передать ее просьбу генералу Сантерру, который должен был дать разрешение, и прибавила, что будет очень признательна, если просьбу удовлетворят. Последние слова она произнесла так мило, что муниципал растрогался и, сняв красный колпак, ответил:

— Сударыня, генерал будет здесь через полчаса. Как только он придет, мы передадим ему вашу просьбу.

Уходя, он, словно убеждая самого себя в том, что отдает дань вежливости, а не проявляет слабость, выполняя желания пленницы, пробормотал:

— Законно, вполне законно.

— Что законно? — спросил его другой стражник.

— То, что эта женщина хочет погулять с больной дочерью.

— Отлично, — отозвался его товарищ, — пусть она отведет ее под стены Тампля, на площадь Революции, вот будет прогулка!

Королева услышала этот ответ и содрогнулась, но это лишь придало ей решимости как можно точнее соблюдать все полученные инструкции.

В половине десятого появился Сантерр.

Это был превосходный человек, немного резкий, но не грубый. Его несправедливо обвинили в том, что он отдал приказ барабанщикам, заглушить последние слова короля на эшафоте, и это огорчало его до конца жизни. Он испортил отношения с Национальным собранием и Коммуной, это было его единственным проступком, и он едва не поплатился за него головой.

Он дал разрешение изменить часы прогулок.

Один из стражников поднялся к королеве и объявил, что генерал удовлетворил ее просьбу.

— Благодарю вас, сударь, — отвечала она с очаровательной улыбкой, которая погубила Барнава и Мирабо. Повернувшись к своей собачке, которая прыгала у ее ног на задних лапках, она сказала: — Пойдем, Блэк, радуйся, мы идем гулять.

Королева спросила муниципала:

— Итак, во сколько мы можем выйти?

— В десять, ведь вы сами назначили это время.

Королева кивнула, и стражник ушел.

Женщины, оставшись одни, переглянулись, чувствуя в одно и то же время волнение, радость и надежду.

Г-жа Руаяль бросилась в объятия королевы, г-жа Елизавета подошла к свояченице и протянула ей руку.

— Помолимся, — сказала королева, — помолимся, но так, чтобы никто не догадался, что мы молимся.

И все трое мысленно вознесли молитвы Богу.

Пробило десять часов. Королева услышала бряцание оружия.

— Сюда поднимаются часовые, — сказала г-жа Елизавета.

— Это за нами, — подтвердила г-жа Руаяль, и обе они побледнели.

— Смелее, — обратилась к ним королева, изменившись в лице.

— Десять часов! — крикнули снизу. — Пусть пленницы спускаются.

— Мы идем, гражданин, — ответила королева.

Открылась первая дверь, выходившая в темный коридор. Благодаря полумраку пленницам удалось скрыть охватившее их волнение. Собачка весело бежала за ними. Поравнявшись с комнатой, где раньше жил ее хозяин, она остановилась, уткнулась носом в дверь, принюхалась и, жалобно тявкнув два или три раза, протяжно и тоскливо завыла, как воет любая собака, чувствуя смерть.

Королева быстро прошла дальше, но через несколько шагов была вынуждена опереться о стену. Две женщины подошли к ней и тоже остановились, Блэк догнал их.

— Ну, что там? — раздался голос. — Они спускаются или нет?

— Мы идем, — отозвался сопровождавший королеву стражник.

— Идем же, — сказала королева, делая над собой усилие, и начала спускаться.

Когда она достигла последних ступеней винтовой лестницы, раздалась барабанная дробь, оповещавшая караул, который выстраивался не для того, чтобы приветствовать королеву, но чтобы лишний раз напомнить ей, что отсюда невозможно бежать.

Медленно, со скрипом, отворилась тяжелая дверь. Пленницы оказались во дворе и быстро прошли в сад. Стены двора были покрыты оскорбительными надписями и непристойными рисунками, которые, развлекаясь, делали стражники.

Была великолепная погода, солнце еще не было таким беспощадным, как в полдень. Королева прогуливалась примерно три четверти часа, когда же до одиннадцати оставалось всего десять минут, она подошла к лавке, где женщина, которую звали Плюмо, продавала солдатам колбасы, вино и водку.

Королева уже стояла на пороге и собиралась войти, чтобы попросить разрешения посидеть, когда заметила в углу лавки сапожника Симона, заканчивавшего завтракать. Она хотела выйти: Симон был одним из ее злейших врагов. Она сделала шаг назад и позвала собаку. Блэк вбежал, кинулся прямо к люку, ведущему в подвал, где вдова Плюмо держала провизию и вина, и уткнулся носом в его крышку.

Королева, трепеща, догадалась, что могло привлечь собаку, и строго окликнула ее, но Блэк, казалось, не слышал или слышал, но не собирался повиноваться.

Вдруг он заворчал и принялся яростно лаять. Сапожника словно озарило, когда он увидел, что собака упрямо не желает слушаться хозяйки. Он бросился к дверям, крича:

— К оружию! Измена! К оружию!

— Блэк, Блэк! — отчаянно взывала королева, но собака, не обращая внимания, продолжала лаять.

— К оружию! — кричал Симон. — К оружию! В погребе вдовы Плюмо аристократы! Они явились, чтобы спасти королеву! Измена! Измена!

— К оружию! — кричала стража.

Несколько национальных гвардейцев схватили ружья и бросились к королеве, ее дочери и свояченице, окружили их и отвели обратно в башню.

Хотя хозяйка ушла, Блэк оставался на месте. Инстинкт подвел собаку: она увидела опасность там, откуда должно было прийти спасение.

Двенадцать национальных гвардейцев вошли в лавку. Симон с горящим взглядом указал им на люк, у которого продолжал лаять Блэк.

— Там, в погребе! — кричал Симон. — Я видел, что крышка люка двигалась, это точно!

— Приготовить оружие! — закричали стражники. Раздался лязг, солдаты заряжали ружья.

— Там, там! — кричал Симон.

Офицер ухватил железное кольцо на крышке люка, ему на помощь пришли два дюжих солдата, но люк не открывался.

— Они держат крышку изнутри! — воскликнул Симон. — Стреляйте насквозь, стреляйте!

— А мои бутылки! — завопила гражданка Плюмо. — Мои бутылки, вы их разобьете!

Симон кричал:

— Огонь!

— Да замолчи ты, горлодер! — приказал ему офицер. — А вы несите сюда топоры и взломайте доски.

Его приказ был немедленно выполнен.

— А теперь, — скомандовал офицер, — держаться наготове! Стреляйте, как только откроем люк.

Топор разнес доски, двадцать ружей разом было обращено к проему, который с каждой минутой становился все шире. Но никого не было видно. Офицер зажег факел и бросил в погреб. Погреб был пуст.

— За мной, — приказал офицер и бросился вниз по лестнице.

— Вперед, — закричали национальные гвардейцы, следуя по пятам за командиром.

— А-а-а, вдова Плюмо! — воскликнул Симон, грозя ей кулаком. — Ты пускаешь в свой погреб аристократов, которые пришли похитить королеву!

Но Симон напрасно обвинял бедную женщину. Стена погреба была проломлена, подземный ход шириной в три фута и высотой в пять, утоптанный множеством ног, уходил в темноту, в сторону улицы Кордери.

Офицер бросился по проходу, напоминавшему траншею, но через десять шагов наткнулся на железную решетку.

— Стоять, — скомандовал он солдатам, которые наступали ему на пятки, — дальше пройти нельзя. Четверо останутся здесь. Стрелять по первому, кто покажется. Я должен доложить о случившемся. Аристократы предприняли попытку освободить королеву.

Это был заговор, известный как «заговор гвоздики», главными устроителями которого были мой отец, шевалье де Мезон-Руж и Тулан. В результате Тулан и мой отец погибли на эшафоте.

Шевалье де Мезон-Руж спрятался у бочара в предместье Сен-Виктор и скрылся от преследователей[57]. Перед смертью отец посоветовал моему старшему брату следовать его примеру и отдать жизнь за государей.

— И ваш брат, — спросила Клер, до глубины души взволнованная рассказом, — послушался отцовского совета?

— Вы узнаете это, если позволите мне продолжать, — ответил ей Гектор.

— О, говорите, говорите! — воскликнула Клер. — Я внимаю вам и ушами, и сердцем.