Шевалье де Сент-Эрмин. Том 1

XXIX КОРОЛЬ ЛЮДОВИК ПАРМСКИЙ

Когда какой-то человек приобретает решающее значение для интересов, чести и судьбы большой нации, тогда почти все люди пытаются понять, что ждет его дальше — восхождение или падение, и как его судьба отразится на их судьбах, и тогда они неизбежно делятся на его друзей и врагов. И те, и другие в соответствии с их преданностью или ненавистью строят предположения о будущем человека, который поднимается все выше и выше, но в тот или иной момент может упасть. Наступает час авгуров, прорицателей и пророков. Мечта завораживает, как сон, каждый готов последовать в страну неведомого завтра за одним из тех летучих и туманных провожатых, которым удается ускользнуть из царства ночи через врата роговые или врата из слоновой кости[88].

И тогда одни — то ли из присущей им приниженности, то ли из привычки видеть все в дурном свете — по каждому поводу бьют тревогу и оглушают вас нелепыми предсказаниями воображаемых опасностей. Другие, напротив, смотрят на все со своей колокольни, у них все просто и светло, они подталкивают ослепленного собственным величием Цезаря или Бонапарта к его желанной цели, не беспокоясь о подводных камнях, поджидающих на этом пути. И есть еще третья партия, партия проигравших, раздавленных человеком гения, случая и судьбы. Эта партия изливает свою немощную ярость в мрачных пожеланиях и угрожающих пасквилях, полных кровавых обещаний.

И посреди забот проклятой эпохи, й даже из чрева этих забот, иногда рождаются преступные замыслы: люди слабые и темные тешат себя ими. Им кажется, что из роковой ситуации есть только один выход — смерть того, кто ее создал.

Именно такая ситуация возникла тогда, когда Цезарь захотел стать царем, когда Генрих IV решил покончить с Марией Медичи и Кончино Кончини и когда Бонапарт после 18 брюмера колебался — стать подобным императору Августу или президенту Вашингтону.

В такие моменты создается впечатление, будто за голову виновника· назначена награда и его жизнь следует принести в жертву общественному спокойствию, и что тот, кто возьмет кинжал Брута или нож Равальяка, опрокинет все препятствия на пути к удовлетворению своих амбиций и принципов и осуществлению всех своих надежд.

Весь первый год консулата явился чредой заговоров против первого консула. Враги Тринадцатого вандемьера, враги 18 фрюктидора, враги 18 брюмера — роялисты, республиканцы, Соратники Иегу, вандейцы и шуаны днем и ночью, на больших дорогах и в лесах, в кафе и театрах не прекращали свою подрывную деятельность.

Раздраженные Восемнадцатым брюмера, встревоженные последствиями переворота и молчанием первого консула в ответ на письма Людовика XVIII, роялисты и республиканцы, Белые и Синие — эти единственно реальные французские партии — наконец разразились согласными призывами к мщению и смерти.

— Как же мне было не участвовать в заговоре? — сказал Арена на суде. — В наше время все этим занимаются. Заговоры составляются на улицах, в салонах, на перекрестках и во всех общественных местах.

— Кинжалы носятся в воздухе, — воскликнул сам Фуше, пытаясь передать дух заговорщиков разных мастей и вырвать Бонапарта из его апатии[89].

Мы знаем все детали той ужасной гражданской войны в Вандее и Бретани, этого заговора лесов против городов, с которым связаны имена Ларошжакленов, Боншанов, д'Эльбе, Шареттов и Лескюров[90].

Мы знаем также все детали заговора Соратников Иегу — заговора больших дорог, в результате которого на наших глазах погибли Валансоль, Жайя, Рибье и Сент-Эрмин, но мы еще не говорили о заговоре улиц — заговоре Метжа, Вейсера и Шевалье, которых осудили и расстреляли военные трибуналы.

Мы в нескольких словах обрисовали заговор театров — покушение Топино-Лебрена, Демервиля, Черакки и Арены.

Затем мы проследили заговор перекрестка — историю адской машины Лимоелана, Сен-Режана и Карбона — от улицы Сен-Никез до Гревской площади[91].

Теперь мы в свою очередь увидим, как развивался заговор Пишегрю, Кадудаля и Моро.

Все началось, когда положение укрепилось. Этому способствовал ряд событий, о которых мы коротко напомним читателю.

Сначала за Люневильским мирным соглашением с Австрией последовало перемирие в Амьене с Англией, в то время как представитель реакционной Европы Франц I[92] допустил у себя под носом возникновение итальянских республик. Затем Георг III Английский согласился начертать на гербе Генриха VI три французские лилии, а Фердинанд Неаполитанский закрыл свои порты для английских судов.

Бонапарт, обосновавшись в Тюильри, окружил свою жену почестями, подобающими если не императрице, то, по меньшей мере, королеве. У Жозефины появились четыре сопровождающие ее дамы и четыре дворцовых офицера. Она устраивала пышные приемы, а на террасе, выходившей в сад, встречалась с министрами, дипломатами и видными иностранцами. Все видели, как ее, стоявшую рядом с министром иностранных дел[93], приветствовали послы всех европейских держав, устремившиеся в Париж после установления всеобщего мира, и как неожиданно распахнулась дверь из покоев первого консула и тот, не сняв шляпы, поздоровался с послами, склонившимися перед ним в поклоне.

Париж торжественно, как праздник Мира, отметил вторую годовщину 18 брюмера. Потом тот, кого две палаты ненадолго объявили вне закона, договорился с Папой — посланником Господа — точно так же, как он договаривался с послами земных королей. Он вновь открыл двери церквей и позволил кардиналу Капрара спеть «Те Deum» в Соборе Парижской Богоматери. Это было время, когда Шатобриан нашел Бога, изгнанного из Франции, в девственных лесах Америки и на водопадах Ниагары и опубликовал «Гения христианства» в том самом городе, который пятью годами раньше вместе с Робеспьером признал и чествовал Высшее существо и учредил культ богини Разума, сделав ее храмом старую базилику Филиппа Августа.

И Рим примирился с революцией, Папа подал руку тому, кто подписал договор, оставивший его без провинций.

Победитель при Монтебелло, Риволи, Пирамидах и Маренго преподнес двум законодательным палатам мир на суше, подписав соглашение в Люневиле, мир на море, заключив договор в Амьене, мир на небесах, достигнутый благодаря Конкордату, амнистию всем изгнанникам и великолепный кодекс законов. Он получил пожизненное консульство, почти корону! И ни один из планов Англии, самого ярого его врага, не осуществился.

Этот диктатор обещал быть столь же мудрым в будущем, сколь великим он был в прошлом, и обладал такими противоречивыми качествами, какие Бог никогда не соединял в одном человеке, а именно силу гения великих полководцев с терпением, определяющим судьбу и величие основателей империй. Именно поэтому возникла надежда, что, поставив Францию во главе наций и добившись усиления ее влияния и славы, этот человек наконец сделает ее свободной. Англия ужаснулась и пришла к убеждению, что она должна, как бы это ни было преступно, остановить этого нового Вашингтона, который, не уступая последнему как законодатель, был намного более знаменит как военачальник.

Вскоре первому консулу представилась неожиданная возможность еще раз и еще сильнее поразить и напугать Европу. Поддержав короля Испании в войне против Португалии, Бонапарт обещал инфанту Пармскому, который женился на его сестре, королевство Этрурия[94].

Люневильский мир ратифицировал это обещание. Инфанты Пармы, которые должны были воссесть на тосканский трон, прибыли на границу в Пиренеях, чтобы узнать, каковы будут пожелания первого консула. Для Бонапарта было важно показать всей Франции инфантов, а инфантам — Францию, и потому, прежде чем отправить их в Тоскану, заставил проехать через Париж.

Первый консул, начинавший ощущать, что он может все, что хочет, обожал контрасты. Ему нравилась эта пьеса, поистине древняя и достойная великих дней Рима, пьеса, в которой республика возводила на престол короля. Он не мог упустить случая показать, что не боится появления во Франции одного из Бурбонов, ибо был абсолютно уверен в том, что старая династия, чье место, пусть оно и не называлось троном, он занимал, не может соперничать с его новой славой. Этот визит также был для него первой и прекрасной возможностью явить всему миру и Париж, залечивший раны, нанесенные революцией, и заодно продемонстрировать роскошь, в которой купается простой первый консул и какую могли позволить себе лишь немногие монархи, разоренные войной, обогатившей Францию.

Бонапарт вызвал двух своих соправителей[95]. Все трое долго обсуждали церемониал, с которым предстояло встретить короля и королеву Этрурии. Прежде всего было решено, что они прибудут инкогнито, как граф и графиня Ливорнские, но им окажут такие же почести, каких при Людовике XVI удостоились российский цесаревич Павел и австрийский эрцгерцог Иосиф II.

Все гражданские и военные власти департаментов, через которые должны были проследовать высокие гости, получили соответствующие распоряжения. И пока французы, гордые тем, что делают королей, и счастливые оттого, что сами прекрасно без них обходятся, восторженно встречали двух королевских особ, Европа с изумлением взирала на Францию.

В театре города Бордо роялисты, чтобы проверить настроение общества, решили воспользоваться присутствием молодой четы и встретили ее появление криками: «Да здравствует король!» Но весь зал громоподобным эхом ответил: «Долой!»

Принц и принцесса прибыли в Париж в июне, чтобы провести там полтора месяца. Все заметили, что Бонапарт, будучи республиканским первым консулом, то есть временным должностным лицом, выступал от имени всей Франции. Перед подобным величием отступали все привилегии королевской крови, и потому их юные Величества первыми нанесли ему визит. Он ответил им визитом на следующий же день.

Затем, чтобы раз и навсегда дать понять, какое расстояние пролегает между Бонапартом и ими, консулы Лёбрен и Камбасерес первыми посетили принца и принцессу.

Представление гостей парижскому обществу должно было состояться в Опере. Но в назначенный день Бонапарт то ли по расчету, то ли в самом деле по болезни отказался присутствовать на объявленном спектакле, сославшись на нездоровье.

Его заменил Камбасерес, который и сопровождал инфантов в театр. Они вошли в ложу консулов, Камбасерес взял графа Ливорнского за руку и представил его публике, ответившей дружными аплодисментами, возможно, не лишенными некоторой насмешки.

Недомогание первого консула породило целый шквал предположений, ему приписывали намерения, которых у него, возможно, и не было. Его присные говорили, что он не захотел самолично представлять Франции Бурбонов. Роялисты утверждали, что таким образом он готовил умы к возвращению свергнутых монархов, им вторили те немногие республиканцы, которые еще остались в стране после последнего кровопускания. По их мнению, пышный прием, оказанный в его отсутствие, должен был приучить французов к мысли о восстановлении монархии как таковой.

Министры последовали примеру первого консула. Особо отличился г-н де Талейран, который в своих аристократических пристрастиях всегда тяготел к полному восстановлению прежнего строя, прекрасным представителем которого являлся он сам благодаря своей элегантности и красноречию. В своем замке в Нейи он устроил в честь странствующего принца великолепный праздник, на который сбежался весь парижский высший свет. К слову сказать, министра иностранных дел часто навещали многие из тех, кто на дух не выносил Тюильри.

Принца и принцессу, которые никогда не бывали в своей будущей столице, ожидал большой сюрприз. Посреди яркой иллюминации перед их глазами возник Палаццо Веккьо — главная и самая флорентийская достопримечательность Флоренции. На площади перед ним танцевали и пели одетые в итальянские костюмы актеры, и целая вереница юных девушек поднесла будущим суверенам цветы, а первому консулу — корону триумфатора.

Говорили, что Талейрану этот праздник обошелся в миллион, но он того стоил, ибо благодаря ему Талейран сделал то, чего не сумел бы никто другой: за один вечер он привлек на сторону правительства больше сторонников прежнего режима, чем за два предыдущих года. Ведь они сожалели о прошлом из-за того, что многого лишились, а теперь у них появилась надежда на возвращение всего утраченного.

И, наконец, граф и графиня Ливорнские в сопровождении посла Испании графа д'Азара явились в Мальмезон. Первый консул вышел навстречу будущему королю во главе своего милитаризованного семейства, а тот, никогда прежде не видевший подобного торжества и совершенно потерявший голову от обилия нашивок и эполетов, бросился к нему с объятиями.

Теперь самое время сказать, что бедный принц был идиотом или чем-то вроде того, природа, наделив его светлой душой, наотрез отказала ему в разуме. По правде говоря, воспитание, полученное им при дворе, окончательно погасило те немногие проблески, изредка освещавшие его ум.

Людовик Пармский провел в Мальмезоне почти все то время, которое он пребывал во Франции. Г-жа Бонапарт уводила молодую королеву к себе, первый консул выходил из кабинета только во время ужина, поэтому обязанность составлять компанию Людовику и развлекать его легла на плечи адъютантов.

Один из адъютантов Бонапарта, герцог Ровиго, вспоминал:

«Поистине требовалось большое терпение, чтобы выносить все детские глупости, коими была забита его голова.

Когда мы наконец поняли его состояние, мы принесли игрушки, которые обычно дают ребенку.

И с этого момента он больше не скучал.

Мы страдали от его умственной отсталости и с болью смотрели на этого красивого молодого человека, предназначенного для того, чтобы управлять людьми. Он дрожал при виде лошади и не осмеливался сесть на нее, а время проводил за игрой в прятки и в чехарду. Все его образование сводилось к знанию молитв: он умел прочитать молитву перед обедом и молитву после него.

И, тем не менее, именно в такие руки должна была попасть судьба целого народа.

Когда он уехал в Этрурию, первый консул после прощальной аудиенции сказал нам: "Рим может быть спокоен, этот — Рубикон не перейдет"[96]».

Бог смилостивился над своим народом и забрал Людовика Пармского к себе уже через год.

Однако Европа не видела, что собой представляет молодой король, она запомнила только факт создания нового королевства и подумала, что за странный народ эти французы, они отрубают головы своим королям и заводят новых в других странах.