Шевалье де Сент-Эрмин. Том 2

LXI ВОЗВРАЩЕНИЕ (1)

Г-н Леконт де Лиль, который, как говорили в Академии, мечтал о моменте, когда сможет переселиться на острова Бурбонов, на остров Франции или в Индию, описал в прелестной пьесе под названием «Le Manchi», прогулку девушки в паланкине:

Лектор представления не имел о том, что песни, которыми сопровождают шаг носильщики паланкинов, не имеют ничего общего с виршами г-на Леконта де Лиля. Едва ли найдутся песни менее поэтичные, чем эти дикие напевы, и гармонии менее мелодичные, чем те несколько нот, на которые они поются. Когда у примитивного дикаря рождается идея, он выражает ее парой слов, находит мелодию в несколько нот и повторяет их без конца. Причина тому — угнетенность разума и скудость музыкального мастерства. Вот и носильщики Элен и Жанны, вместо того, чтобы творить, находя вдохновение в красоте юных чужеземок, вместо того, чтобы воспеть черные глаза и волосы Жанны и светлые локоны голубоглазой Элен, удовлетворились следующим напевом, завершая его восклицанием, схожим с причитаниями, которые испускает пекарь над тестом.

Так, если дорога шла в гору, они пели:

А если дорога спускалась, они меняли слово в рефрене и пели:

Свежие носильщики время от времени сменяли тех, кто устал, и подхватывали монотонный ноющий мотив. Песня исполнялась с одной лишь целью — занять время.

Порой какой-нибудь влюбленный виршеплет, разлученный с возлюбленной, выходил за привычные рамки. Он добавлял пару строф или изменял прежние. Другой, в сходном расположении духа, добавлял еще несколько строк, третий — следующую строфу, и сетования первого влюбленного становились поэмой, над которой потрудились всем миром, как в песнях Гомера. Тогда ее предназначение менялось: печальная или развеселая, она становилась песней для танца, непременным атрибутом бамбулы, негритянского канкана, менее разболтанного, но более сладострастного, чем наш.

Обычно рабы танцевали перед столами, за которыми обедали хозяева. Часто за теми же столами сидели совсем юные девушки двенадцати-четырнадцати лет, возраст, который в колониях соответствовал девятнадцати-двадцати годам в Европе. Молодых девочек развлекали танцы: они проходили перед их глазами и сердцем, ни в малейшей степени не пробуждая их фантазии.

Именно такие танцы и устроили по возвращении на реку Латаниер, где состоялась последняя перед возвращением трапеза. Собрался оркестр, и большая толпа окружила стол. Негры, выбранные в факельщики, вооружились самодельными факелами с лозой, похожей на виноградную, которая горит тем лучше, чем она свежее, зажгли и осветили пространство — тридцати шагов в окружности и десяти в диаметре, — отведенное для песен и плясок. Одна из негритянок вошла в пустой круг и принялась петь безыскусную, сверх меры незамысловатую песню:

Все негры и негритянки, пританцовывая, затянули хором строчки, которые пропела соло их подруга, пока сама она повторяла все те же ужимки. Затем негритянка возобновила в одиночку:

Затем повторили рефрен, и вместе с припевом певица и ее товарищи принялись приплясывать:

Негры вошли в круг и завертелись в танце.

Вскоре толчея стала такой, что пришлось остановить танцоров, чтобы не мешали песне. Они встали, каждый вернулся на место, певица смешалась с товарищами, круг восстановился, и в пустом пространстве оказался Бамбу, негр Сюркуфа. Он запел на жаргоне негров Мартиники:

Некоторые куплеты, исполненные Бамбу на негритянском диалекте с Мартиники, негры с острова Франции не могли до конца разобрать, но подхватывали припев и танцевали с удвоенной страстью. Несколько раз Рене, который понимал каждое слово и каждый жест, спрашивал у сестер, не хотят ли они уйти. Но они, замечая лишь забавный спектакль, столь необычный для них, просили остаться еще. Ночь наконец опустилась на землю, и Рене сделал знак привести лошадей. Дамы устроились на подушках в паланкинах, мужчины уселись верхом, и сигнал к отъезду был дан.

Этим неожиданным представлением и закончился чудесный день. Более двух сотен негров и негритянок, словно домашние животные, которых согнали для убоя, а потом внезапно отложили затею, продолжали как ни в чем не бывало жаться к хозяевам, выражая любовь и послушание.

Каждый из них сорвал ветку дерева, подобную тем, на которых беглые негры принесли Поля и Виргинию домой[32], и в окружении полыхающего кортежа путешественники проследовали на дорогу в Порт-Луи.

Редкое зрелище сравнится живописностью с живым огненным ручьем, который постепенно выхватывает из ночной темноты чудесные картины. Каждый раз появлялся новый пейзаж: равнина, пестрящая гигантскими скоплениями деревьев, гора, которая преграждала путь, — вершину ее венчало сиянием созвездие Южного Креста… — и когда она наконец отступала, за нею виделось бесконечное море, в неподвижном зеркале которого отражалась луна и серебрила поверхность. Факелы вспугивали всевозможную дичь — зайцев, оленей, кабанов, на пути кортежа на все голоса раздавались звериные крики, а низкий гул огня заглушал животных. Но те, спасаясь от преследователей, принимали факелы на свой счет, ручей огня растягивался в погоне за очередной напуганной жертвой, а затем, когда она исчезала, все огни собирались и занимали место в начале процессии. Но самой занятной частью марша стал проход через лагерь малабарцев. Остров Франции, место встречи всех индийских народов, не мог обойтись без народа малабар. Эти изгнанники с берегов Индии, омываемых Оманским морем, объединились и образовали предместье, где жили меж своих и, к слову сказать, меж своих же умирали. Свет горел лишь кое-где, но все двери и окна отворялись, когда мимо следовали путешественники, и на улицу выглядывали смуглые лица прекрасных женщин с огромными черными глазами, шелковыми волосами. Все они носили длинные рубашки из холста или батиста, золотые или серебряные браслеты, кольца украшали даже пальцы ног. Правильными чертами лиц они походили на романских или греческих женщин, а длинные белые рубашки напоминали столы.

Из лагеря малабарцев путешественники вернулись на Парижскую улицу, с Парижской улицы прошли на улицу Правительства, где хозяин «Отеля иностранцев» с почетом встретил постояльцев в шаге от двери.

Девушки нуждались в отдыхе, поскольку мерный и медленный бег паланкина утомляет непривычных к такому виду передвижения. Элен и Жанна поспешили распрощаться с Рене, поблагодарив за прекрасный день. Как только они поднялись в комнату, на лицо Элен, которое немного прояснилось на прогулке, вернулась обычная грусть, и, повернувшись к сестре, она сказала скорее печально, чем в порицание:

— Жанна, полагаю, пришло время помолиться за отца.

Слезы блеснули на глазах Жанны, и она бросилась в объятия сестры. Затем девушка преклонила колени перед кроватью, перекрестилась и прошептала:

— Отец мой, простите меня!

Почему она сказала так?

Без сомнения, некие новые чувства зародились в ее сердце и свежими впечатлениями приглушили воспоминания об отце.