Шевалье де Сент-Эрмин. Том 2

CII В КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ УЗНАЕТ ИМЯ ОДНОГО ИЗ ПУТЕШЕСТВЕННИКОВ; А ОБ ИМЕНИ ВТОРОГО ДОГАДАЕТСЯ

Они находились там, где когда-то решались судьбы Рима.

Они находились на поле сражения между Горациями и Куриациями. Услышав об этом, молодой гусарский офицер отдал честь, приложив руку к своей меховой шапке.

Затем оба сели в кабриолет.

Перед ними простиралась разделенная надвое дорогой в Альбано длинная горная гряда, левая оконечность которой приходится на Соракту, покрытую снеговой шапкой во времена Горация[111] и зеленой растительностью в наши дни, а самая высокая вершина которой увенчана Храмом Юпитера Лацийского[112]. Перед ними на белевшей вершине одного из холмов открылся Альбано, крестник Альба Лонги, даишей свое имя этому узурпатору, поднявшемуся на руинах Помпеи; которая со своими восемьюстами домов и тремя тысячами жителей не могла восполнить потери тех огромных строений, которые убийца мух Домициан даровал городу — убийце людей Помпеям; справа, нависая над Тирренским морем, протянулась гряда холмов, образовавшая собой тот цирк, где бились друг с другом и погибали в свой черед племена фаллисков, эквов, вольсков, сабинов и герников. За ними был Рим, Эгерийская равнина, где Нума принимал своих оракулов, — длинная череда курганов, тянувшихся к Риму и, кажется, готовых слиться с ним сплошной бороздой развалин; наконец, за Римом — огромное море, усеянное голубоватыми островками, как облаками, которые в своем пути в вечности безмятежно встали на якорь в небесной синеве.

Этот цирк сохранил две тысячи пятьсот воспоминаний, и этот цирк был движущей силой всеобщей истории на протяжении веков будь то при Республике или при папах.

Лошади отдышались, и экипаж продолжил путь.

У холма с могилой Горациев от дороги ответвлялась маленькая тропинка вправо, заметная на фоне рыжеватой, цвета львиной шкуры, растительности, покрывающей римскую равнину; эта маленькая и едва заметная тропка, исчезавшая в горных поворотах, благодаря пешеходам, сокращавшим себе путь из Рима в Валлатри, пережила на своем веку многое и многих.

— Видите эту тропинку? — спросил тот из молодых людей, которого его товарищ возвел в ранг чичероне, а теперь выказывал легкое нетерпение оттого, что экскурсия прервалась. — По всей вероятности, именно по ней два гладиатора Милона, бросив носилки, которые они сопровождали вместе с десятком своих товарищей, решились напасть средь бела дня на Клодия, о чем-то мирно беседовавшего с жнецами. Клодий, раненный в правую сторону груди копьем, наконечник которого вышел у него из плеча, бросился туда, где сейчас находятся эти развалины: тогда здесь была ферма. Гладиаторы — за ним, нашли его прятавшимся в печи и потащили на главную дорогу.

— Объясните же мне, — попросил гусарский офицер, — каким образом Клодий, человек потерянный, запутавшийся в долгах, мог сохранить свое влияние на римлян?

— Все очень просто. Прежде всего он был очень красив, за что получил от своих сограждан прозвище Пульхр, то есть Красавчик, — вы должны знать, как действовала человеческая красота на людей античности. Второе же — то, что популярность Клодия поддерживали его четыре сестрицы, весьма занятные особы: одна была замужем за Метеллом Целером, вторая — за оратором Гортензием, третья — за банкиром Лукуллом, а четвертая, Лесбия, была любовницей поэта Катулла. Злые языки в Риме даже распространяли слух, что Красавчик — любовник всех четырех своих сестер; в последние дни Рима, как известно, инцест был широко распространен. Итак, Клодий, благодаря своим четырем сестрам, имел доступ к четырем великим силам света. К консульской власти — через жену Метелла Целера; к сундукам богатейшего из римских банкиров — через супругу Лукулла; благодаря Гортензии за него был голос одного из красноречивейших ораторов Рима; наконец, Лесбия, любовница Катулла, принесла ему дружбу великого поэта. С другой стороны, его поддерживал Красс, которому как-нибудь могло пригодиться влияние Красавчика на чернь; его ласкал Цезарь, с которым он делил на двоих нежность его жены, и дарил дружбой Помпей, во имя которого он бунтовал легионы своего сводного брата Лукулла. Он был в хороших отношениях даже с Цицероном, который любил его сестру Лесбию и желал стать ее любовником, — желание, которому Клодий нисколько не противился.

Эта любовь стала одной из причин смерти Клодия. Я говорил, что он был любовником Муссии[113], дочери Помпеи, жены Цезаря. Чтобы иметь возможность встречаться с ней в свое удовольствие, он проникал к ней в покои, переодевшись женщиной. Как вы знаете, присутствие мужчин и даже самцов животных было строжайше запрещено на этих лесбийских оргиях. Одна из служанок узнала его и разоблачила; Муссия повела его потайными коридорами, но слух о его проникновении уже успел разнестись, и грянул ужасный скандал.

Он был обвинен в кощунстве трибуном, который потребовал от него предстать перед судьями; однако Красс отговорил его, сказав, что заботу о подкупе берет на себя; и действительно, вскоре явился с деньгами и прекрасными патрицианками, решившимися пожертвовать собой ради Клодия; для судей, этих божеств справедливости, была даже переиначена басня про Юпитера и Ганимеда; грянул такой скандал, что Сенека заметил: «Преступление Клодия не было таким тяжким, как его оправдание»[114].

А Клодий, защищаясь, придумал себе такое алиби: будто бы еще накануне празднеств в честь Богини-Покровительницы он был в десяти милях от Рима и, стало быть, не мог проделать тридцать пять лье за пять часов. К несчастью, Терренция, жена Цицерона, чудовищно ревновавшая своего мужа и знавшая о его чувстве к Лесбии, видела в тот же вечер, когда состоялись мистерии, как ее муж беседовал с Клодием. Она предложила Цицерону на выбор, которого не спасла его обычная изворотливость: «Либо вы пылаете страстью к сестре Клодия, и тогда я так сделаю, что вам не миновать свидетельствовать против него; либо не пылаете, и тогда у вас также не будет причин не свидетельствовать».

Цицерон трепетал перед своей женой и выступил против Клодия, который ему так этого и не прортил; шум и возбуждение, вызванные этими событиями, длились больше года и утихли лишь тогда, когда Милон взялся оказать Цицерону услугу, поручив своим бестиариям убийство Клодия.

Народ оставался верен своему идолу и после его смерти — явление редкое. Когда один сенатор нашел его тело и в своей повозке привез его в Рим, а его жена Фульвия развела погребальный костер, толпа, разобрав костер на головешки, целиком сожгла один из римских кварталов.

— Мой дорогой друг, — сказал молодой офицер, — вы — настоящая живая библиотека, и я с благодарностью буду вспоминать всю свою жизнь этот путь, который мне довелось проделать со вторым Варроном… Каково! Видите, меня тоже захватила римская история. — Офицер был доволен тем, что в свою очередь вставил цитату и захлопал в ладоши… — Продолжим, продолжим, — сказал он, — что это за могила? Было бы любопытно, если бы вы хоть раз ошиблись. — И он показал на монумент, показавшийся слева.

— Не попали, — ответил Цицерон, — потому что я совершенно точно знаю, чей он. Это могила Аскания, сына Энея, имевшего неосторожность выпустить из рук подол платья своей матери во время погрома в Трое. Он потерял мать, зато нашел отца, который нес на себе Анхиза, прихватив с собой домашних богов-пенатов: отсюда пошло основание Рима. Но что интересно, одновременно через другие ворота выходил Телегон, сын Улисса, основатель Тускула, могила которого находится в двух лье отсюда. Эти двое, один грек, а второй азиат, отпрыски двух враждебных рас, двух народов-противников, перенесли эту борьбу в Европу. Соперничество праотцов вылилось в Риме во вражду потомков. Двумя главными родами Альбы и Тускулума были род Юлиев, из которого вышел Цезарь, и род Порциев, давший жизнь Катоку. Вам известно об ожесточенной борьбе между двумя родами; противостояние, начавшееся под Троей и продолжавшееся более тысячи лет, закончилось в Утике. Наследник побежденных, Цезарь отомстил за Гектора Канону, наследнику победителей. Могила Аскания была первой на пути из Неаполя в Рим и последней из Рима в Неаполь.

Рассказ длился долго, и, как у Руя Гомеса Виктора Гюго, было упомянуто все самое достойное упоминания; было рассказано обо всем интересном, когда пришлось из мнимого движения во времени вернуться на реальную землю.

По задумчивости старшего из друзей, то есть менее образованного, было видно, что у него в душе происходит трудная работа.

— Вы никогда не были профессором истории? — спросил он своего также молчавшего спутника.

— О, разумеется, нет! — ответил тот.

— Тогда откуда вы знаете столько всего?

— Я даже сам не смогу вам этого объяснить. Читал сначала одни книги, потом — другие; эти вещи не изучаются, они сами остаются в голове; для этого следует иметь склонность к истории, богатое воображение; события и люди входят к вам в мозг, мозг придает им свою форму, и в следующий раз вы уже видите их, этих людей и эти события.

— Черт возьми! — вскричал офицер. — Да если бы у меня были ваши мозги, я бы только и делал, что читал всю свою жизнь.

— Я не пожелаю вам этого! — ответил, смеясь, молодой ученый. — Изучать в условиях, в которых это пришлось делать мне… Я был приговорен к смерти и провел три года в тюрьме в ожидании расстрела или гильотины каждый день; надо было как-то отвлечься от мыслей.

— В самом деле? — сказал Офицер, внимательно всматриваясь в лицо своего собеседника, пытаясь в его суровых чертах прочесть что-либо о его прошлом. — Должно быть, вы многое пережили.

Тот, кому был адресован этот вопрос, лишь печально улыбнулся.

— Вся загадка в том, — ответил он, — что мне не довелось проводить свою жизнь на ложе из роз[115].

— Очевидно, вы из знатного рода?

— Я более чем знатен, сударь. Я — дворянин.

— Вы были приговорены к смертной казни по политическим делам?

— Да, по политическим.

— Вам неприятно то, что я расспрашиваю вас таким образом?

— Нисколько. На вопросы, на которые я не могу, или, вернее, не хотел бы отвечать, я не отвечаю. Вот и все.

— Сколько вам лет?

— Двадцать семь.

— Любопытно, но вы кажетесь одновременно и младше, и старше своего возраста. Сколько времени прошло с тех пор, как вы вышли из тюрьмы?

— Три года.

— Чем вы занимались все это время?

— Я воевал.

— На море или на суше?

— На море с людьми, на суше — с дикими тварями.

— А на море против кого вы воевали?

— Против англичан.

— А за кем охотились на суше?

— За тиграми, пантерами, удавами…

— Значит, вы были либо в Индии, либо в Африке…

— Я был в Индии.

— В какой части Индии вы были?

— В той части, которая почти неизвестна миру: в Бирме.

— Участвовали ли вы в каких-либо крупных морских сражениях?

— Я был при Трафальгаре.

— На каком корабле?

— На «Грозном».

— Стало быть, вы видели Нельсона?

— Да, и даже вблизи.

— Как вам удалось не попасться англичанам?

— Мне не удалось: я был арестован и отпоавлен в Англию.

— Вас обменяли?

— Я сбежал.

— С понтонов?

— Из Ирландии.

— А куда следуете сейчас?

— Я не знаю.

— А как ваше имя?

— У меня его нет. При нашем расставании вы можете назвать меня каким-нибудь, и я возьму на себя обязанности крестного сына по отношению к крестному отцу.

Молодой офицер смотрел на своего компаньона в изумлении: он чувствовал, что в его неустроенной и бродячей жизни крылась какая-то тайна; он был благодарен ему за все ответы, которые получил у него, и не хотел допытываться о тех вещах, которые тот скрывал.

— А я, почему вы не спрашиваете, кто я? — спросил он.

— Я не настолько любознателен; но если это не составит вам труда, что ж, буду вам благодарен.

— Α-a! Моя жизнь в такой же степени прозаична, в какой ваша любопытна и, может быть, поэтична. Меня зовут Шарль Антуан Мане, я родился 4 ноября 1777 года в маленьком городке Орийяке, что в департаменте Канталь. Мой отец был королевским прокурором гражданского суда. Видите, я не восхожу своими корнями к французской аристократии. Кстати, а какой вы носите титул?

— Титул графа.

— Я учился в колледже моего родного городка, и это в некоторой степени вам объясняет, откуда мое несколько легкомысленное отношение к учебе. Власти моего департамента, признав во мне склонность к военному ремеслу, отправили меня в школу Марса. Я особенно увлекался артиллерией и делал такие успехи, что в шестнадцать лет уже стал инструктором. Но затем школа Марса была расформирована[116], и мне оставалось сдать экзамен. Я успешно его сдал и был прикомандирован к третьему батальону Канталя, а оттуда — в двадцать шестой линейный полк. Войну я начал в 1795 году; четыре года в действующих армиях на Рейне и Мозеле; 7,8 и 9-й годы Республики — в Итальянской армии. Был тяжело ранен при Нови и лечился шесть недель, присоединился к своему полку на генуэзском побережье. Вы когда-нибудь питались мясом бешеной коровы?

— Да, иногда.

— Так вот, я питался им каждый день и мог бы рассказать вам, что это такое. Произведен в лейтенанты, б июня прошлого года представлен к Ордену Почетного Легиона; после сражения при Аустерлице — капитан; сейчас я — адъютант великого герцога Бергского и от его имени везу весть о вступлении Наполеона в Берлин его брату Жозефу, перед которым также отчитаюсь во всех перипетиях сражения при Йене, я в нем принимал участие; а по возвращении я дал себе слово стать командиром эскадрона, что было бы очень славно в двадцать девять лет. Вот и вся моя история; как видите, она короткая и не очень интересная; но что действительно интересно, это то, что мы уже в Веллетри, и я умираю с голоду. Давайте спустимся и пообедаем.

Поскольку безымянный путешественник не видел никаких препятствий, чтобы принять это предложение; он вылез из экипажа и вместе с будущим командиром эскадрона Шарлем Антуаном Мане вошел в гостиницу «Рождение Августа». Это название могло означать только то, что гостиница, и оставим доказательства археологам, была возведена на развалинах дома, в котором родился первый римский император.