Шторм

Прежде я иногда чувствовал, что ко мне относятся с подозрением, особенно когда играл с ребятами из приличных семей, я ведь жил с этим пьянчужкой Халли Хёррикейном и нервнобольной мамой. А еще на гандболе. В одиннадцатом классе я случайно начал тренироваться в престижном клубе, пришел вместе с одноклассником, у меня был хороший рост, руки сильные, так что я быстро попал в команду, и мне действительно нравилось играть, да и игра у нас складывалась неплохо — мы начали завоевывать титулы и кубки, и тогда на нас обратили внимание руководители клуба, стали нас взращивать, и я почувствовал особое к себе отношение, преувеличенно дружеское, — в нашем клубе был силен молодежный дух, но еще сильнее господствовал стиль Христанского союза юношей; все жили по бредовым правилам типа в здоровом теле здоровый дух, и ежегодные праздники проходили почти как собрания масонской ложи. Потом мы перешли в четвертую группу, и я был одним из самых результативных игроков, лет в пятнадцать мы стали чемпионами Рейкьявика и Исландии среди юниоров, к большой гордости клуба; о нас даже написали несколько страниц в газете; а все из-за того, что в нашей группе играли сыновья спортсменов, которые когда-то выступали за общество, или дети из хороших семей, и все считали нужным об этом упоминать; обо мне же в таком смысле речь никогда не заходила; меня просто окружали особой заботой, тренеры отвозили меня после игры домой, всегда говорили мне, как я хорошо сыграл, хотя играл я не лучше других; всегда хвалили меня за самоотверженность и дисциплину, хотя я не проявлял ни того ни другого — я был в команде лишь потому, что мне нравилось играть в гандбол, забивать голы, проводить время с другими ребятами, драться мокрыми полотенцами в душе и ругаться непристойными словами, — оставаясь без присмотра, мы становились совсем непохожи на христианских скаутов; некоторые начали курить (в частности, я), а когда это всплыло, родители и руководство клуба сочли зачинщиком именно меня. Лет в пятнадцать — шестнадцать у нас появился интерес к спиртным напиткам; казалось, нет темы интереснее, чем водка, и разговоры о ней велись на научной основе; некоторые начитались статей о полезных свойствах этого напитка, понабрались редких и экзотических названий типа southern comfort[67] («от него с ума можно сойти»), вот и выдумывали наперегонки истории о своих пьянках, а когда ездили на соревнования по стране, например, на Острова или на север, в Акурейри, долго изобретали, как бы тайком положить в спортивную сумку фляжку, но на самом деле никогда ничего подобного не делали…

А потом у нас был своеобразный «праздник урожая» — общество чествовало титулы и медали, которые мы завоевали; руководители, тренеры, родители (кроме моих) и мы, сами ребята, собрались вместе, пили кофе с пирожными, там прозвучала парочка длинных и красивых речей, раздавали подарки; самый результативный игрок получил статуэтку, лучший — кубок (я сам бы присудил это звание себе, а не тому, кого назвали; те две-три игры, в которых я участия не принимал, были проиграны, а вот когда призер получил травму, ничего не изменилось). Наконец, вызвали меня и вручили особый приз за старание, произнеся жалкую речь о том, что руководство гандбольной секции вместе с тренерами решило присудить этот особый приз за самоотверженность, преданность и усердие на тренировках — хотя я ходил на них далеко не так регулярно, как многие другие. Меня вызвали на кафедру и вручили спортивную сумку, черную, кожаную, с лейблом «Адидас», она была очень большая, начальник, который мне ее вручил, захлопал, и все остальные тоже захлопали в мою честь, а я стоял на кафедре и едва не захлопал сам, потом наступила тишина, а я все еще стоял, будто собирался произносить речь, и чтобы не показаться размазней в глазах других ребят, я схватил эту невероятно большую сумку, как у взрослых, и сказал:

— Сюда явно войдет четыре-пять фляжек!

На этом моя карьера закончилась. Больше меня в команду не приглашали.