Шторм

У меня есть сводный брат, которого я не видел лет, наверное, десять, он старше меня и перестал со мной общаться, когда мне было лет восемь или девять, конечно, тогда мне было очень обидно — что в жизни мальчишки могло быть важнее старшего брата.

Его зовут Симон Петур!

Ну, его еще грудным ребенком кто-то взял на воспитание, а потом усыновил — мама не раз говорила, что твердо была намерена забрать его назад, если бы только не депрессия, сильно обострившаяся после его рождения. Поэтому когда депрессивная стадия сменилась маниакальной и мир стал казаться таким же замечательным, как если бы она играла в покер и в руке появлялось каре тузов, мама начала иногда с ним общаться, и это наделало много шума, потому что приемные родители были очень недовольны, когда мама дождалась его у школьных ворот и вдруг представилась — я твоя мама, чем, говорят, мальчика весьма смутила; но раз уж теперь он знает правду, то ему разрешили поддерживать с нами отношения, иногда он приходил в гости, раза два или три приглашал меня в кино, для меня сходить в кино было тогда большим событием, семилетний мальчуган в костюме и парадных ботинках, а рядом брат, вдвое старше, так что я представлял его всем, кого знал, даже полузнакомым и совсем незнакомым: «Это Симон, мой брат», — я был просто пьян от счастья, но по-настоящему оценил это лишь после того, как Симон перестал со мной общаться и приглашать меня в кино, и больше я его не видел; и мне временами становилось стыдно за то, что я чувствовал себя таким важным и гордым, знакомя всех со старшим братом, а еще я, конечно, стыдился, что живу в таком притоне с чокнутой мамой, поэтому я понимал Симона Петура и не упрекал его в том, что он не захотел с нами знаться, он ведь вырос в надежном и благополучном доме у пожилой и состоятельной четы, и у него там был еще один брат, который ему, конечно, не родственник, в отличие от меня, но какое это имеет значение? Они оба были приемными, ровесниками, жили в приличном районе, а потом Симон Петур поступил в Торговую школу и изучал там ревизию, как я узнал, он женился, завел детей и собственную квартиру, насколько я понимаю, по меньшей мере во второй раз; больше я ничего никогда не пытался о нем узнать, никогда не пытался наладить контакт, он рос в Царстве Небесном, я же в таком месте, хуже которого не найдешь, у него дела шли, разумеется, хорошо, у меня — совсем наоборот… так-то…

А потом я попал в газеты, меня фотографировали и показывали в новостях, я стал известным человеком. Кто-то назвал мою книгу открытием в литературном мире, люди останавливали меня на улице, мне начали звонить, в том числе и всякие кверулянты, и вот однажды вечером раздался телефонный звонок, я снял трубку, вежливый интеллигентный голос представился: «Симон Петур Оскарссон, ревизор, это квартира Эйвинда Йонссона?»

Я онемел. Я думал о смерти, о сплетнях, я молчал в трубку, не знал, что ответить; черт возьми, я так хотел его услышать, и вот он звонит, сам, первый, и я отвечаю лишь: «Здравствуй, брат».

«Как ты удивительно умеешь найти нужное слово!»

«Да, blood is thicker than water»[73], — сказал я, и ему, как и мне самому, очень понравился такой ответ, он практически потерял дар речи. «Да, — повторил он дважды или трижды, — умеешь же ты подбирать слова!»

Он мне сразу понравился!

И разговор получился милый. Брат рассказал, что все эти годы часто думал обо мне и собирался со мной связаться; помнишь, как мы ходили в кино, смотрели «Джима из джунглей»? А прочитав обо мне в газетах, он сразу же решил: «Ну, what the heck[74], я позвоню! Хотя он наверняка просто повесит трубку!»

«Ну, с чего ты так подумал?» — спросил я; была пятница, вечер, где-то около половины десятого, я уже выпил два или три пива и чувствовал себя замечательно.

У меня возникло ощущение, что он — человек без амбиций и капризов. И немного со странностями; он признался, например, что много думал обо мне, о нас с мамой, когда путешествовал прошлым летом по востоку страны, и на душе у него было удивительно, он почувствовал, что вернулся к своим корням, сказал, что мы обязательно должны съездить туда вместе и взять с собой маму (на самом деле он сказал «твою маму» — но мне это казалось вполне объяснимым, он-то рос с другой матерью, а нашу никогда так не называл) — по крайней мере, распрощались мы в твердой решимости и с заверениями вскоре созвониться снова, сразу после выходных, может, выпить кофе, погадать на картах, встретиться, попытаться восстановить нашу дружбу. «Я очень рад, Эйвинд», — сказал он на прощанье.

Но из этих красивых замыслов ничего не вышло, восстановить отношения нам не удалось, я не нашел в себе силы позвонить ни после выходных, ни тем более позже…

А в следующие выходные произошло нечто очень странное. Мягко говоря, странное, это несколько вывело из равновесия. В субботу вечером или, скорее, ночью, часа в два, у нас дома раздался телефонный звонок. Вечер выдался на редкость спокойным, мы со Стеффой и детьми провели его дома, смотрели телевизор, и пива я выпил немного, мы уже легли и почти заснули, как вдруг зазвонил телефон. Я толкнул Стеффу — пойди ответь, но она наотрез отказалась, «это наверняка тебя, пьяница какой-нибудь», сказала она угрюмо, и мне пришлось, чертыхаясь, вставать, телефон в прихожей продолжал надрываться. Я вскочил в одних трусах и схватил трубку:

— Алло!

Точно, какой-то пьяница, я слышал в трубке шум бара, невнятный мужской голос поздоровался:

— Алло, здравствуй, послушай.

— Здравствуй! — ответил я, не понимая, кто это, я просто ждал и был в любой момент готов положить трубку.

— Ты меня не узнаешь, да?

— Нет, а что, должен?

— Нет? Не знаю. Когда я звонил на днях, узнал.

И тогда сквозь шум попойки я узнал его голос.

— Симон?!

Тут вдруг он куда-то заспешил и стал говорить таким тоном, словно только и ждал того, чтобы попрощаться и положить трубку.

— Послушай, извини, я, похоже, ошибся, не нужно было тебе звонить. Прости.

— Нет, слушай, подожди, что ты, я просто сначала не расслышал; что нового?