Славен город Полоцк

Век десятый. ЗАМОК НА ГОРЕ

Всю зиму ждал Алфей, надеялся, что кто-нибудь да приведет к нему в дом невесту, как исстари велось в племени кривичей. Когда Алфей осенью принес свои секиры в самое большое в округе селище Суморок, где дважды в году собирались на гостьбу люди из всех окрестных селищ, он обращался к старикам-покупателям, как научил его родитель:

— Не знаешь ли женщины в наш дом? Я уже вырос, а родитель немощен.

Он получил за секиры несколько беличьих шкурок — резан, масла полный глиняный ковш, корец ячменя и копченую ногу козули и был доволен торгом. Но невесты никто ему не обещал.

— Поспрошаем, подумаем... Жди!

Вдоль тропинок в лесу, ведомых лишь местным жителям, Алфей делал на стволах зарубки: длинный узкий клин с поперечной чертой впереди острия. Зарубка означала: жених там, он ждет.

В долгие зимние вечера он укреплял против затянутого пузырем окошка длинную лучину, которой хватало до полуночи. Огонек был виден снаружи, он означал: жених здесь, он готов принять невесту, и тому, кто ее приведет, он даст наутро выкуп — вено, — как требует закон отцов и дедов.

Алфей был терпелив, он ждал. Каждые семь дней снимал с крюка под крышей и выносил на мороз наготовленное вено: три куны — шкурки куницы, десять резан да четыре ногаты — шкурки лисы. Есть чем уплатить родителям невесты.

Прошло время Студень — время студеных ветров, кончилось время Сечень, когда люди подсекали деревья и кусты, готовя место для сева, шло время Сухий — сохли сваленные стволы и обрубленные ветви. Скоро настанет Береззол — время костров на нови, время рассева удобрения — золы. А там до самой осени некогда будет думать о невесте.

С согласия родителя, который за зиму одряхлел настолько, что с трудом поворачивался на ложе, Алфей снова отправился по окрестным селищам. За зиму он отковал немало мотыг и теперь хотел выменять их на мед и копченую дичь. Нужен был, кроме того, новый камень для зернотерки.

В ближайшем селище, где в трех дворах проживало около сотни людей, недавно побывал князь, отнял у людей все запасы, они ничего не могли дать Алфею. Он понес свои изделия в другое селище. И здесь князь опередил его. Двойная неудача предостерегала: боги тобой недовольны, надо возвращаться. Но что ответит Алфей немощному родителю, который так просил достать хоть ложку меду? Старик давно ничего не ел, видно, скоро перестанет дышать, а волю человека, который собирается в Мир Безмолвных, надо уважать. И Алфей отправился в третье селище. Здесь его ждала беда.

Только Алфей взвалил на плечи рогожный куль с дичью, которую ему дали за мотыги, как с дороги, проходившей невдалеке, донесся конский топот.

— Убегай тропинкой, которой пришел, — тревожно вслушиваясь в топот, сказал старик, заказавший Алфею топор. — Дружинники князя скачут.

— Я побегу, а тебя оставлю? — удивился Алфей.

Родитель не раз учил Алфея: «Бойся волка, бойся вьюги, бойся небесного огня, а пуще всего бойся князя». От волков Алфею уже удавалось уходить, заставала его и вьюга в пути, и гроза. Лишь с князем еще не встречался.

Среди деревьев показались всадники со злыми лицами, с мечами в руках. Один из них ударил Алфея плетью, другие отняли его куль. В гневе Алфей вырвал плеть у ближайшего всадника, хлестнул его вдоль спины. Алфея избили, привязали к дереву, чтоб не ушел.

Закончив сбор дани, дружинники повели Алфея к горке за селом, где уже стоял шатер из красного шелка. Поднятый над шатром светло-зеленый флажок с изображением сосновой ветки и диковинной птицы на ней означал, что князь Рохвольд решил ныне осчастливить данников мудростью своего правосудия — он намерен разбирать их тяжбы, мирить и наказывать. Перед шатром с копьями наперевес стояли два дружинника. Из шатра на зов одного из них вышел пожилой человек в бобровой шапке с бархатным верхом, в шубе с парчовыми накладками. Он показался Алфею двойником этой странной пестрой птицы на флажке.

— Где же старейшины? — недовольно произнес князь. — Почему не приходят приветствовать меня? Почему не несут радостной вести о числе вновь посланных богами душ в этом селище?

Голос у князя какой-то странный, перекатывающийся, точно раскаты отдаленного грома.

— Один старейшина умер и еще три мужа, — ответил дружинник. — Двое вновь родившихся тоже взяты обратно богами. А этот человек, — указал он на Алфея, — ударил плетью одного из твоих слуг и не желал давать полюдья.

— За что давать? — воскликнул Алфей. — Я ничего вам не должен.

— Кто ты? — сурово спросил князь. — Я не помню тебя.

— Нездешний я. Принес копаницы на обмен, меня ждет немощный родитель.

Князь внимательно оглядел Алфея: берестяные ходаки, порты из облезлой зайчины, худая шея, острые скулы, злые глаза.

— Где ты живешь, почему я не знаю тебя?

Алфей спохватился. «К дому князю дорогу не кажи», — не однажды поучал его родитель.

— Далеко живу, — уклонился он от ответа.

— Ты обязан платить за то, что моя дружина боронит тебя и весь этот край от разных охотников до чужого добра, — внушительно сказал князь. — А за то, что ударил отрока, будешь год работать в моем замке — такова моя воля.

Один за другим подходили княжьи отроки. Каждый нес какую-нибудь добычу. И за каждым следовали озлобленные поселяне. Они громко роптали. Скоро перед шатром собралась многочисленная толпа. Одни мужчины держали в руках крепкие палицы, у других концы палок торчали из-под сермяг. Князь понял, что даже хорошо вооруженная дружина не сможет противостоять этой разгневанной толпе.

— Чего вы хотите? — спросил он с готовностью выслушать людей. — Почему не чтите вашего князя?

— Мы тебя не знаем, иди откуда пришел! — выкрикнул вдруг Алфей. Он оттолкнул стоявшего рядом дружинника и шагнул в толпу. Никто его не задерживал.

Так кончилась первая встреча Алфея с князем. С пустыми руками возвращался он в родное селище. У могильного кургана на поляне возились отцы. Значит, боги уже взяли родителя Алфея к себе. Алфей направился в дом.

На деревянной полке против двери стояли закопченные фигурки божков. Неровно отесанный каменный столбик с остроконечной двуликой головой — это бог неба Сварог. Рядом стоит Дажь-бог, тоже каменный, с квадратным лицом. Он часто сердится на людей, тогда подолгу не показывается солнце, и даже бог света Хорс, веселый, добрый бог, в таких случаях ничем не может помочь. Остальные боги были из дерева, хотя внешне и не отличались от первых.

Алфей тронул божка с рукой в форме молота. Это был покровитель кузнечного ремесла. С его помощью Алфей за три зимы постиг искусство выплавки железа из болотной руды и научился копать его. Алфей положил перед божком подарок — несколько ячменных зерен, вынув их из глиняной мисочки, стоявшей перед богом Перуном, и подошел к покойнику. «Уходящий» лежал на своем обычном месте на нарах. Алфей коснулся его лба и груди и громко, как полагалось по обряду, обратился к нему со своим последним словом:

— Тебе надоело жить с нами, и ты решил уйти от нас далеко? Счастливой дороги, родитель! Спасибо за все, чему ты меня научил. А еды в этом году у нас мало, и хорошо, что ты уходишь. У домницы и горна я уже сам справлюсь... Сегодня же я откую для тебя секиру, копаницу, рыболовные крючья и нож, дабы в Мире Безмолвных ты ни в чем не знал нужды. Глиняную чашку и деревянную ложку я тебе тоже дам в дорогу и несколько медвежьих зубов, чтобы отпугивать злых духов. А тебя прошу вернуться к нам домовым. Пригоняй вечером пасущихся коров и ночью наполняй наш родник свежей водой. Поддерживай огонь в очаге и стереги сон людей, помогай всегда, когда нужна будет помощь. И отводи от нашего дома жадного князя и его злых дружинников. Теперь, когда все селища вокруг уже обнаружены князем, а к нам он не нашел дороги, нам так нужен хитрый и верный защитник дома. Будь же счастлив, уходящий, среди безмолвных! Скорей возвращайся к нам домовым.

В последний раз Алфей склонился перед родителем и вышел из землянки.

В недобром настроении возвращался князь Рохвольд с полюдья. Позади, за поворотом узкой сумеречной лесной дороги, разноголосо поскрипывал обоз; десяток пароконных колесниц, груженных корцами с ячменем и рожью, ковшами с маслом, рогожами с шерстью, гусями, грибами, холстом, пряжей — всего не перечесть.

Многие подводы были недогружены, и князь снова и снова прикидывал в уме, хватит ли до следующего выезда всех этих припасов вдобавок к тем, что были отправлены ранее из других мест, чтобы прокормить его семью, его дружину, его челядь. Нужно, кроме того, выкупить у византийских гостей десяток золотых фибул — застежек к бархатной накидке, браслетов, налобных пластин и других украшений, давно заказанных для дочери Рогнеды, достигшей возраста невесты.

При мысли о дочери Рохвольд еще больше нахмурился. Вспомнились дерзкие пергаменты двух русских князей, двух сыновей Святослава — Ярополка из Киева и Владимира из Новгорода, требовавших каждый себе в жены Рогнеду. Но если Ярополк добивался только этого и обещал даже дружбу в обмен на Рогнеду, то Владимир заканчивал свое письмо словами: «А по какому праву ты сидишь на этой земле? Где есть твоя отчина, туда бы и ехал». Воспоминания навеяли на Рохвольда чувство неуверенности и тревоги, которые он испытывал и тогда, когда держал в руках послание Владимира.

«Голодный волк, — подумал он о Владимире, — по чужим княжествам рыщет, добрых князей тревожит, за горло схватить норовит».

Рохвольд считал себя «добрым князем в своем княжестве», потому что уже добрых три десятилетия кормился на этой земле. Правда, в последние годы жизнь стала тут сложной. Не меньше, чем далеких сыновей Святослава, Рохвольд начинал бояться жителей «своего» лесного края. Все более неохотно давали они дань, все чаще спрашивали: «За что платить?» Они встречали молча, провожали угрюмо.

Собираясь на полюдье, князь, дабы внушить уважение этим угрюмым лесовикам, надевал один из своих лучших нарядов, а коня укрывал драгоценной попоной арабской работы, на которой была искусно выткана большая кошка, терзающая оленя. И пока отроки собирали в селищах дань, князь исполнял свои высокие обязанности на месте: разбирал тяжбы между данниками, утверждал браки и переходы данников из одного селища в другое, по просьбе родителей давал имена новорожденным.

Нынешний выезд Рохвольда оказался особенно неудачным. Ни роскошь наряда, ни благородный белый конь, ни новый голубой аметист в рукоятке меча, наделенный силой внушать покорность всем, кто на него глядел, не помогли князю собрать достаточно дани.

— Князь Рохвольд, — прервал его думы щитоносец, который ехал по его левую руку в двух шагах позади, — я слышу запах дыма.

— То лесовики жгут свои костры.

— С той стороны дым, где никаких селищ нет.

— Ты тоже чуешь дым? — обернулся князь направо, к начальнику своей охраны.

— Да, князь Рохвольд. А вот и новые следы людей. — Он указал на сосну при дороге с узкой потемневшей зарубкой на высоте плеча.

— А может, ты просто не видел этого раньше? — проворчал князь. Он отослал начальника охраны, приказав направить обоз в замок, а потом с пятью всадниками скакать за ним вдогонку. У сосны с зарубкой Рохвольд со щитоносцем свернули с дороги.

Рохвольду нравилось, когда его называли по имени. Окончание «вольд» указывало на происхождение князя из лесу, из того северного леса, откуда много поколений назад вышел славный род викингов, смелых и удачливых завоевателей. Дед и отец Рохвольда полностью оправдали это звание. Когда же пришел Рохвольдов черед вступить на их стезю, волна многочисленных распрей выплеснула его из отчего края. Он был молод, силен и не боялся опасностей.

От кого-то он слышал про ученого старца Геродота, в седой древности приплывшего вверх по течению Борисфенеса[1] в страну Буддинов, замкнутую с севера большой пущей и огромным скоплением вод. Там, среди лесов, живут стерегущие золото одноглазые Аримаспы и Грипы, люди, которые спят по шесть месяцев в году. Почему бы не попытаться проникнуть в эту таинственную пущу с запада?

...На нескольких красных парусных лодьях с поднятой кормой и носом в виде петушиного гребня Рохвольд с отрядом храбрецов пересек Варяжское море. Оно злилось на смельчаков, швыряло им в лицо холодную пену, ревело страшными голосами и не раз хватало лодки своими мохнатыми лапами, норовя опрокинуть и увлечь в пучину. К счастью, дорога не была пустынной. Время от времени отряду Рохвольда удавалось настигнуть какой-нибудь торговый корабль, на котором оказывалось достаточно драгоценностей, продуктов и пресной воды, чтобы не терпеть в них недостатка, и достаточно людей, чтобы принести жертву разгневанному богу моря. И оно в конце концов утихомирилось. Вот и устье реки Рубон, которая, как полагали сведущие люди, начиналась в той же пуще, откуда вытекал Борисфенес. Рубон вел в страну Гардарику, страну многих городов.

Берега реки были заселены. Жители называли себя то Корсью, то Ливью, то Летголой, то Зимиголой, а выше — славянами или кривичами. Поселения разных племен постоянно общались между собой. Гостей они встречали приветливо, в обмен на моржовый клык, ожерелье из янтарных бус либо полированные медные пластинки, в которые можно было глядеться, давали рыбу и дичь. Затем всем племенем с дубинками в руках собирались на берегу и ждали, пока гости отъедут.

До зимы не достигли Гардарики. Приходилось искать место для зимовки.

На высоком холме, у реки, которую местные жители называли Полотой, там, где она сливалась с Рубоном — Двиной, стоял деревянный замок.

— Кажется, он нам подойдет, — промолвил Рохвольд.

Люди Рохвольда были умелыми воинами. Они разузнали, что в замке сидит некий князек, данник киевского князя Игоря, и что воинов у него не много. Тем лучше! Рохвольд подкрался незаметно, как подбирается голодная куница к вкусно пахнущему гнезду белки, чтобы наброситься внезапно, растерзать белку, полакомиться ее мясом и остаться хозяйкой в ее удобном гнезде.

Замок оказался удобным. А на киевского Игоря и на все прежние местные порядки можно не обращать внимания. Рохвольд завоевал себе право собирать дань в этой обширной округе, а порядки он установит свои.

Прожив зиму спокойно и сыто, Рохвольд решил, что здесь можно остаться навсегда. Он не прогадал, отправляясь в эту пущу за золотом. Местные жители, которые поклонялись какому-то неведомому лесному божеству Креве-Кривейто, были терпеливы и миролюбивы и, очевидно, не умели удивляться. Больше всего изумило и обрадовало Рохвольда то, что когда он впервые явился к ним за данью, они даже не пытались выяснить, каким образом он оказался здесь и куда девался его предшественник. Имени его они не спрашивали, хотя не могли не видеть, что он пришлый человек. Так и корова: сонно стоит и ждет, пока ее подоят, и кто бы ни тянул руки к ее вымени, она остается безропотной.

Думалось Рохвольду: достаточно будет втолковать «коровам» значение слова «давай», и он сможет жить в довольстве до конца своих дней.

Все оказалось не так. Местные жители умели строить землянки, рубить бревенчатые избы. Они, по-видимому, воздвигли этот огромный двухэтажный замок с высоким забором, крепкими воротами и подъемным мостом через ров. А люди Рохвольда были только воины. Они не умели ни содержать скот, ни готовить землю под посевы, ни мять глину, ни ткать рядно. Давно бы вымерли от голода и разных невзгод Рохвольд и его люди, если бы не поняли необходимости жить в мире с племенами завоеванной округи. Не раз наведывались сюда другие бродячие князья-завоеватели. Рохвольдова дружина отгоняла их, и племена признали князя Рохвольда своим защитником.

Постепенно Рохвольдовы люди и сами научились готовить почву и выбирать время для сева, содержать скот и ловить рыбу, прясть шерсть и выделывать шкурки. Они научились пользоваться разными предметами обихода и орудиями труда, которых не знали у себя на родине, усвоили местные обычаи. Стал забываться родной язык и родные обычаи, имена родных божков, в сущности таких бездарных по сравнению с богами славян. Наконец люди Рохвольда взяли себе жен из среды местных жителей, детям своим стали давать славянские имена и самих себя тоже стали называть славянами, кривичами, русскими.

Один князь упорно продолжал называть эту местность «варяжским завоеванием», и когда кто-нибудь из его слуг называл себя русским, он неизменно поправлял:

— Ты мой человек, и больше никто. Забудь слово «русский», а помни имя твоего господина.

В Киеве давно уже княжил Святослав. Но и его Рохвольд не торопился признавать. Тем более, что тот, по слухам, был занят своими восточными походами в земли печенегов и к городу Константина. Однажды Рохвольду пришлось услышать об этом храбром князе:

«Бежит, как барс, довольствуется сырым мясом, когда нет иного, спит в походах на голой земле, подложив под голову седло».

И Рохвольд с трепетом ожидал, что Святослав, заключив мир с Византией, потребует его, Рохвольда, к себе. Тогда уж придется ехать в далекий Киев на неведомой реке Борисфенес. С большим облегчением узнал Рохвольд, что Святослава убили из засады печенеги и из черепа его сделали чашу для вина.

На радостях три дня пировал тогда Рохвольд. Да оказалось, что сыновья Святослава не забыли про него.

Едва приметная тропинка уводила в глубь леса. Ее ничего не стоило потерять, если бы не та же зарубка, повторявшаяся через каждые сто-двести шагов: узкий клин с поперечной чертой впереди острия.

Рохвольд ехал впереди. Тропинка петляла между стволами, была кое-где прорублена через кусты. Попалось несколько сваленных деревьев с обрубленными ветвями, но не ныне это было сделано и даже не в прошлую весну. Проглядели, проглядели слуги князя — неведомые люди таятся в лесу.

Нехоженый лес! Сколько неожиданного прячется в его тенях, сколько бродит здесь разных страшилищ — водяных, болотных, чащобных, берложных, — подстерегая путника, чтобы сбить с дороги, заманить в трясину или завлечь в дебри, закружить, обессилить и с хохотом убить!

Над головой Рохвольда раздалось глухое хлопание крыльев; оно сменилось предсмертным пронзительным воплем какого-то мелкого зверька; вопль был тотчас заглушен злорадным хохотом. На голове у Рохвольда зашевелились волосы. Он хлестнул коня, и тот вынес его к просторной пустоши.

У ее дальнего конца стоял длинный, наполовину ушедший в землю, бревенчатый дом. В стороне от него находился загон для скота — огражденная высоким тыном площадка. Это было обычное для края селище-однодворка, в котором жила одна большая семья — иногда до полусотни людей. В правом углу пустоши вытянулся узкий насыпной курган, высотой до брюха лошади. Не один горшок с человеческими костьми зарыт в этом кургане; давно, должно быть, живут здесь люди. Проглядели, проглядели слуги князя!

Центр площадки занимала сложенная из крупных камней огромная, почти в рост человека, домница. Недалеко от нее, у пылающего горна, спиной к всадникам работал мужчина, одетый в потрепанную зайчину. Рядом с могильным курганом несколько человек складывали большую поленницу березовых дров. И ныне, значит, кто-то умер. Часто в эту весну смерть встречалась Рохвольду. Не ищет ли она кого-нибудь из его приближенных?

Из дома доносилось невнятное пение, короткие выкрики турьего рога, сухие удары деревянных палочек по натянутой шкуре. Конь Рохвольда заржал. Человек у горна испуганно обернулся, и они узнали друг друга: князь и Алфей.

«Теперь не станешь кричать: «Мы тебя не знаем, уходи!». Теперь станешь просить: «Отпусти!» — с удовлетворением подумал князь.

Алфей подошел к всадникам.

— Закройте лица, сейчас выведут уходящего.

Заслонив левой ладонью лицо, как требовал местный обычай, Рохвольд сквозь растопыренные пальцы разглядывал детину. Эта находка возмещала все нынешние убытки князя. Он уже обладал собственными портными и гончарами, чеканщиками и пряхами, а коваля еще не имел. Приходилось не только мечи, но и запоры к воротам заказывать через разъездных купцов, они же нередко доставляли заказы с большим опозданием.

— Чьи вы? — спросил князь.

— Кривичи мы, а при Полоте живем, — ответил Алфей. — Лесным духам молимся, у речки рыбу выпрашиваем да железо из рудницы плавим.

— Не про племя ваше спрашиваю, а про господина: чьи вы?

— Великий предок породил нас, — все не желал понимать Алфей. — Он велел нам долго жить, а теперь одного за другим забирает к себе, старых и молодых. А после твоего полюдья, княже, еще больше людей умирать станет. Зачем отнимаешь последнее?

Это было сказано так же дерзко, как и тогда, перед шатром.

— Чьи вы все же? Кто над вами суд правит, кому дань вносите? — продолжал князь, до времени подавляя свой гнев.

— Разве без тягот не может прожить человек? Вольные мы русские люди, самим себе принадлежим.

— Не люди вы, — не сдерживая больше злобы, выкрикнул Рохвольд. — Люди — это слуги князя, его гриди[2], дружина. А вы данники. Почему таились досель? Почему дани не несли?

Из дому показалась процессия. Впереди шли четыре старца. Они осторожно несли узкую клетку из жердей, почти не отрывая ее от земли. В клетку до груди был погружен уходящий, так что он в ней стоял, и казалось, что то пятый старец идет среди своих сверстников. Ни одеждой, ни ростом, ни внешностью он не выделялся среди них. Лишь на голову его, не закрывая лица, был надет колпак из бересты, свисавший позади длинной пластиной, привязанной к спине, — чтобы голова не болталась и тоже казалась живой.

Рохвольд подивился изобретательности этих людей. Ловко обманывают они злых духов, которые ведь только и ждут случая наброситься на уходящего. Нет, тут им удачи не будет. Уходящий совершал свой последний путь по земле в снаряжении воина: к его правой руке привязана палица, в левом кулаке зажата стрела, через шею надет лук. А люди, шедшие позади, оживленно и громко разговаривали. Особенно настойчиво они расхваливали силу уходящего, его ловкость и хитрость — пусть слышат это злые духи. По временам в процессии раздавался нарочитый смех: никакого несчастья не случилось, здесь нет места для скорби.

Алфей хотел присоединиться к процессии, где ему была отведена немаловажная роль, но Рохвольд мечом преградил ему дорогу.

— Сумеешь ты отковать меч, подобный этому?

— Не сумею, — нетерпеливо ответил Алфей.

— А нагрудные пластины для меня и коня?

— Их тоже не делаем, — угрюмо отвечал кузнец. — Что в них пользы! Мы делаем секиры, наральники, копаницы.

Усмехнулся Рохвольд. Зерно растет полгода, а добрый меч может одним взмахом обогатить. Вдруг он разглядел, что у уходящего срезана верхушка правого уха — так метил князь своих рабов. Уходящий был беглым рабом князя, это селище приютило беглого раба, оно виновато вдвойне.

— Иди к погребальному костру, — сказал он Алфею. — Оттуда возвращайся со всеми старейшинами.

Уходящий уже лежал на своем последнем ложе, и частокол из пламени отгородил его навсегда от злых духов, от власти князя и от всего земного.

...Перед князем, обнажив головы, стояли двое старейшин и между ними — Алфей. Позади князя построились пятеро его дружинников, приведенных начальником охраны. Рохвольд не стал терять времени.

— Вы долгие годы не несли дани. Теперь давайте: меч для меня и два десятка для дружины, щит для меня и два десятка для дружины, уздечку для моего коня и десять десятков для дружины, цепи для моста, запоры на ворота...

— Нет у нас так много железа, — ответили старейшины.

— Нет железа — сами ко мне идите, пока не возместите долги. — И Рохвольд сделал своим воинам знак окружить всех троих.

— На что они тебе? — выступил на шаг вперед Алфей. — Что проку в них? Я пойду к тебе на лето и зиму, пока не сделаю всего. Только от мечей освободи, на людей они готовятся, боги не велят их делать.

— Я не ведаю твоих богов, кузнец, а без меча мне и остальное не нужно... Кем тебе приходится ушедший?

— Родителем.

— Так!.. А был он моим челядином, сюда убежал. Теперь ты будешь мой челядин.

Рохвольд кивнул щитоносцу, тот извлек нож и тут же срезал Алфею верхушку правого уха.

С некоторых пор, точнее — с того дня, когда князь-отец словно бы вскользь сказал, что ей надо готовиться к замужеству, — приступы навязчивого сумрачного беспокойства все чаще овладевали Рогнедой. Князь не открыл имени ее будущего господина, ни о чем не спросил. Она догадывалась, что он еще не выбрал, за кого ее выдавать. Но раз это желание однажды явилось ему, оно будет выполнено — не таков у отца нрав, чтобы отступаться от своих решений.

От рождения и до сегодняшнего дня Рогнеда не покидала бревенчатых стен замка, не бывала дальше дубового тына, неровным густым гребнем обегавшего холм у основания. От разноплеменных купцов, изредка наезжавших в замок, она знала, что мир необъятен. Там текут бурные реки, не чета этой лениво-спокойной Двине, там волнуются безбрежные моря, на берегах которых раскинулись древние, богатые, многолюдные города. На тучных лугах там пасутся невиданной красоты животные, а в лесах растут сказочные растения.

От своего учителя-раба, родом из Новгородской земли, учившего ее языкам — греческому, латинскому и аравийскому, — она знала историю многих народов.

Однако, даже взобравшись на башню главного здания, расположенного на высшей террасе холма, она ничего не видела, кроме бесконечных лесов, со всех сторон обступавших замок. О том, что творится в этих лесах, лучше всех знал князь-отец, нередко проводивший в них много недель кряду, и его рассказы она слушала с неменьшим удовольствием, чем рассказы учителя-раба.

Едва Рогнеде передали, что князь отдохнул после поездки и зовет ее, она побежала к нему.

Рохвольд слышал, как она, прыгая по ступенькам лестницы, напевала свою любимую песенку «За рекой, за морем, где солнце ночью спит...», слышал, как она замешкалась на миг перед дверью, потрепала черного пса, а тот заскулил и застучал хвостом по полу.

Рогнеда вбежала в покой, стремительная, точно мальчишка, перепрыгнула через низенький стульчик, на котором удобно сидеть перед камином, вмиг очутилась позади кресла, обеими ладонями охватила лоб отца и, запрокинув его голову, нетерпеливо спросила:

— Что нового в твоих лесах?

И рассмеялась — таким смешным было обращенное к потолку лицо отца с торчащими из обеих ноздрей волосками.

— Я привез из лесу умелого керчия — кузнеца. Теперь не будем знать недостатка в изделиях из железа.

Он осторожно снял руки дочери со своего лба и обвел ее вокруг кресла, так что теперь она стояла перед ним, касаясь его колен. Велико было искушение усадить ее к себе на колени. Но он удержался — боялся утратить суровость, которую приберегал для предстоящего разговора, боялся, что не станет у Рогнеды должной серьезности.

— Больше ничего? — протянула она разочарованно. — Живых зверюшек никаких не поймал?

— Их и ловить не нужно, они сами бегут к тебе, — ответил он полушутливо и серьезно закончил: — Выбирай любого: князя Володымера или князя Ярополка.

Она сразу сникла, нахмурилась, отодвинулась от отца. Если б он знал, как не хочется ей замуж, как страшит ее необходимость оставить родительский кров!

— Это обязательно? — спросила она осторожно.

— Да, — твердо ответил князь. — Из двух этих русских женихов, — он чуть не сказал: «ненавистных русских», — выбирай любого.

— А что, князь-отец, если ответить отказом первому, а потом... и второму? — спросила она с робкой надеждой, почти мольбой в глазах.

Он мрачно покачал головой.

Жировая плошка на бронзовой подставке освещала половину его лица. А затененная половина выглядела зловещей, жуткой. Приоткрытый рот напоминал волчий оскал, да и сверкающий глаз не был человеческим. Рогнеда отвернулась от искаженного тенью лица князя. Ну, чем его убедить? Она заставила себя улыбнуться:

— А что, князь-отец, если обоим ответить согласием?

Но ни мольбой, ни шуткой не тронешь его сердца. Он встал, раздраженно оттолкнул буковое кресло с костяными подлокотниками, за которое отдал двух молодых рабынь. Разве в ту пору, когда завоевывал он этот замок, он мог предугадать, что за это придется расплачиваться дочерью, которой тогда еще не было на свете? Боги всемогущи, а человек слаб и должен покориться их воле.

Рохвольд протянул Рогнеде руки, но она отшатнулась. Ей было страшно выслушать то, что она видела на его лице. Она закрыла глаза.

— Не хочу... Не знаю, отец, это так неожиданно... И я ведь никогда не видела никакого из них.

— Верно, дочь моя. Не дело девушки выбирать себе мужа, ты права. Не ты мужа, а я зятя выбирать обязан, такого, с которым мне будет спокойнее. Тебе же, по закону предков, в первый вечер придется обувку с его ноги снимать. Не пристало тебе, дочери князя, рабскую ногу разувать. А Володымер — сын княжеской ключницы. Так пиши, дочь моя, ответ: «Не хочу разуть рабынича, за Ярополка иду».

Все в замке было необычно, все изумляло: обширность двора, раз в двадцать превосходившего родное селище Алфея, прочность княжеских палат, которые как бы состояли из двух домов, поставленных один на другой, неслыханная высота окон, — каждое не ниже десятилетнего ребенка, — обилие различных построек.

Но еще сильней поразило Алфея другое. Он стал как-то вести в уме счет лицам, проходившим по двору, и после пятой полусотни сбился. Никогда раньше не приходилось ему видеть такого множества людей. Они жили в хижинах и землянках, тесно покрывавших добрую половину хозяйственного двора замка, и все они были рабами или закупами князя. Еще больше землянок лепилось вне ограды, по склонам холма. Там жили свободные ремесленники — плотники, скорняки, шерстобиты, чеканщики, пекари, сапожники и многие иные. В определенные дни и часы им разрешалось входить в замок, продавать свои изделия и принимать заказы от княжеских слуг. Бывало, что и сам князь удостаивал искуснейших из них своим вниманием.

Случалось разным людям обращаться и к Алфею, кузня которого — открытая площадка под жидким навесом из жердей — помещалась между конюшнями и псарней.

И у всех ремесленников и дворцовых рабов, кто заговаривал с Алфеем, он распытывал, какого они роду и племени — искал сородичей. Они же — кто со злой шуткой, кто с досадой, кто с недоумением, кто с добрым сожалением об ушедшем времени — отвечали одно и то же: давно они забыли свой род, навсегда утратили связи с племенем. Немало здесь бывших кривичей, дреговичей, смольнян, ильменских славян, древлян и даже далеких полян, а все на одного князя стараются, все при речке Полоте живут, полочанами ныне зовутся. И городу сему давно уже имя Полтеск дано.

...Не раз уже требовал от Алфея княжий староста, чтоб он подыскал себе невесту-рабыню. Князю-де нужна многая челядь, ее же легче рабам народить, чем князю добывать. Алфей отмалчивался. На свободе ему нужна была жена-помощница, хозяйка в доме, работница на поле. Здесь ему никто не нужен. Он усердно ковал добротные цепи, запоры к воротам, секиры, лопаты, ножи. Лишь мечей не научился делать — гнулись, крошились, ломались, к великому негодованию князя. Уже не раз, по слову князя, били Алфея, предупреждали, что будет продан за море Махмудам, если не научится делать оружие.

Однажды, когда Алфей работал в кузне, тень упала на наковальню. Он поднял голову. Перед ним стояла худенькая высокая девушка в дорогих одеждах, с вплетенными в волосы кольцами и нитями желтого металла. С бледного, несколько надменного лица на Алфея глядели большие, светлые, любопытные глаза. Она молчала. Он опустил голову, принялся бить молотом по раскаленной пластине.

«Уходи, уходи, уходи!», — слышалось Рогнеде в каждом ударе. Полоса на наковальне извивалась под сильными ударами, плющилась, вытягивалась, медленно остывая.

Рогнеда осмотрелась. На столбе, подпиравшем навес, висела бронзовая каминная решетка с выбитым Рохвольдовым гербом на центральном щитке. На полке у задней опоры навеса были аккуратно разложены откованные изделия домашнего обихода: крюки, обручи, кольца для коновязи, запоры к воротам и многое другое. С уважением следила девушка за уверенными движениями кузнеца. Она ждала, чтобы юный раб снова поднял на нее глаза. Но он, казалось, забыл о ней. Она протянула ему заморских сладостей в кульке — он не замечал протянутой руки.

В следующий раз Рогнеда пришла одетой просто, без украшений. Поставила на полку чашку с молоком, накрыв ее лепешкой, помазанной медом. Улыбнулась по-дружески:

— Что ты теперь мастеришь?

— Браслеты, — ответил Алфей и сунул остывшую пластинку в угли.

— Из этого металла не делают браслеты.

Он медленно распрямил спину, нехотя произнес:

— Браслеты для рабов.

— Хочешь, я попрошу князя, и он даст тебе свободу, — промолвила она, сама в этот момент поверив, что сумеет уговорить отца. — Но ты должен обещать, что останешься в замке, мне нравится твое искусство.

— Ты не знаешь князя, — с усмешкой возразил он. — Князь мне то же сказал: ему нужно мое искусство. Поэтому он для начала отрезал мне верхушку уха и грозил срезать его целиком, если я не научусь делать мечи.

— Так научись!.. Ты сумеешь... Сделай князю добрый меч.

— Боги не велят, потому что мечи убивают людей. Мой родитель видел однажды, как меч в руках князя снес подряд три головы, и он запретил мне делать мечи.

— Князь все равно заставит тебя, — с печалью покачала Рогнеда головой.

Еще несколько раз приходила Рогнеда. Она приносила рабу угощения, заговаривала с ним. Но охотнее всего девушка любовалась его искусством. И он в ее присутствии работал особенно старательно. И еще какое-то незнакомое прежде чувство пробуждалось в нем. Алфей не мог бы ни рассказать о нем, ни дать ему имя, ибо и слова нужного не ведал. Знал только, что будь он теперь на свободе и приведи к нему кто-нибудь в дом невесту, он отказался бы от нее.

— Так сделаешь князю меч? — спросила однажды Рогнеда.

— Может быть, — ответил он неопределенно и после короткой паузы добавил: — От одного старого человека я слышал, что в давние времена, еще когда предки наши были в облике зверей, боги захоронили железо в землю и сказали: «Это нашим наследникам — людям. Кто его не найдет, останется беден, но не будет ведать зла. Кто разыщет и правильно использует, тому много радости и долголетие дарим. А кто использует его неправильно, с тем придет на землю злоба и прольется много крови. И от такого мы отвернемся».

— Ты боишься богов и потому не делаешь меч для князя? — поняла девушка. — И ты не знаешь, как примирить богов с собою? Когда будешь делать меч, говори: «Это игрушка, я делаю ее для себя». А когда меч будет готов, скажешь: «Дарю игрушку моему князю».

Юноша подумал и ответил:

— Боги не велят дарить князю даже игрушку. Родитель учил меня: «Отберет князь зернышко — голоден будешь; веточку потребует — без дома останешься, а напиться попросит — всю кровь твою выпьет. Не давай князю ничего!»

— Нехороший у тебя родитель, — промолвила девушка и ушла.

Не успели вернуться княжеские гонцы, развозившие свитки со словами Рогнеды ее знатным женихам, как уже и ответ прибыл.

Тревожно затрубил боевой рог на дозорной башне, поскакали и побежали дружинники к воротам, запылали сухие плахи наружного тына, и чужие ярые голоса раздались одновременно со всех сторон. Караульный у рва вскрикнул и упал замертво, не успев поднять мост, по которому только что въехал в замок воз с сеном. А в сене были спрятаны недруги. Заржал конь, смертельно ужаленный стрелой, и по мощеной дороге на холм ворвались пришлые воины.

Выходи, князь, навстречу гостю незваному, волку быстроногому, зятю нежеланному, господину дочери твоей. Прежде чем разует Рогнеда его ногу, сам испробуй его руку, руку рабынича, княжьего сына.

Надел Рохвольд стальные шелом и нагрудник, опоясался мечом, вышел на площадь перед замком, где два его сына, братья Рогнеды, уже секлись с князем Владимиром и его слугами. А где же слуги Рохвольдовы? Где его оруженосцы, ловцы, стремянные, охранники, гонцы? Где его приближенные, все, кого он поит и кормит со своего стола? Кто пал, защищая мост и ворота, кто, раненый, стонал в пыли, кто не расслышал ни сигнала тревоги, ни звона сечи, а кто еще прилаживал свое оружие и никак не мог его приладить.

В кузню прибежала взволнованная Рогнеда, одетая, как в первый раз. Теперь Алфей знал, что украшения в ее волосах называются золотом, а сапожки шиты серебром, а застежка на ее платье дороже того и другого. И снова она казалась ему надменной и непонятной.

— Ты слышишь беду? На нас напали... Ах, где взять непобедимый меч? Я бы сама заступилась за князя, — выкрикивала она, и испуганный взгляд ее метался по всем углам и полкам кузницы. — Злой враг подкрался так неожиданно, так подло.

— Ты, должно быть, не ведаешь, как князь Рохвольд сам завоевал этот замок, — произнес юноша очень спокойно. — Спроси учителя-раба, он еще не забыл... Да, кое-что я приготовил на такой день.

Он отлучился в конюшню и вскоре вернулся со сверкающим новым мечом.

— Дай! — крикнула Рогнеда. — Нет, он слишком тяжел для меня. Ты неси его князю, может быть, пригодится.

— Разве это будет справедливо?

Справедливость — что это? Рогнеда знала, какие качества должно искать у рыцарей: храбрость, ловкость, смелость, знатность происхождения, верность своему гербу, снисходительное уважение к дамам, презрение к труду и к черным людям. Но справедливость? Она даже не понимала значения этого слова.

— Мой родитель говорил, — продолжал Алфей, — что ни князь, ни дети его не бывают справедливыми. А уж он насмотрелся на князей!

— Твой родитель раб, и сам ты раб! — гневно воскликнула Рогнеда. — Беги, я велю!

И Алфей с мечом в руках побежал на шум битвы. Рогнеда следовала за ним.

Давно не приходилось Рохвольду рубиться самому — всё слуги бились за него. Давно Рохвольд не глядел смерти в глаза — всё слуги умирали за него. И вот он вынужден собственной рукой отстаивать свое право жить в этом замке, собирать с населения дань, не подчиняться князю киевскому, быть господином своей дружины, своей дочери, своей жизни, наконец.

Возле ворот рубилась его дружина, теснимая противником, а здесь, рядом с князем, сражались лишь оба его сына. Личный противник Рохвольда, коварный Владимир, превосходил его увертливостью и быстротой. Он успевал отскочить, когда Рохвольд вкладывал в меч всю силу своего удара, и вновь наскакивал прежде, чем Рохвольд снова поднимал меч. Помочь чем-либо сыновьям князь не мог.

Сквозь шум крови, стучавшей в висках, Рохвольд расслышал проклятия старшего сына, а затем его предсмертное хрипение, но и мгновения свободного не имел, чтоб глянуть в его сторону. Вот и младший сын крикнул что-то отцу и со стоном рухнул.

Собрав воедино всю ненависть, отцовскую боль и жажду мести, Рохвольд приготовил противнику свой самый страшный удар. Но Володымер и на этот раз успел отразить его. Меч Рохвольда раскололся на куски, а меч Володымера отлетел далеко в сторону.

Рохвольд наконец смог оглянуться. Он увидел своих людей — рабов, свободных ремесленников, дворцовых слуг, данников-крестьян, случайно оказавшихся в замке. Сбившись тесной кучкой, они наблюдали за схваткой. Никаких признаков участия к себе князь не заметил. Одни глядели с тем безразличным любопытством, с каким сам он, бывало, созерцал драку петухов, грызню собак или схватку в клетке двух голодных крыс: не все ли равно, которая победит и сожрет другую? На других лицах князь видел ненависть к себе. Он, разумеется, не помышлял о помощи со стороны слуг и рабов. Несовместимо с честью рыцаря даже в такую тяжелую минуту прибегать к помощи презренных. Лучше смерть, чем позор. Но то, что эта челядь открыто ждала его гибели, придало князю новые силы — он должен победить ради того хотя бы, чтобы потом на каждой башенке ограды повесить по паре рабов.

И вот он увидел своего нового раба, юношу-кузнеца, мчавшеюся с новым мечом. Вот кто неожиданно оказался верным своему князю! Если твой меч счастливый, он и тебе принесет свободу. Беги же скорее, верный раб!

Алфей бежал сюда по приказу княжны. Но вот он поравнялся с толпой челядинов, каждый из которых — юноша знал это — ненавидел князя. И Алфею вспомнилось однажды сказанное родителем: «Человеку, который отнимает у других свободу, боги не велят давать меч».

И голос ушедшего заглушил голос княжны.

Алфей остановился. Он ждал советов этих людей, которые давно забыли свое племя и называли себя полочанами. В толпе кто-то тихо произнес:

— Каждый человек рождается свободным.

Кажется, голосом учителя-раба произнесены эти слова. Другой голос хриплым шепотом отозвался:

— Людьми нас князь не считает.

Может быть, это вымолвил бродячий однорукий гусляр, зашедший в замок развлечь князя и его придворных и побитый за смелое слово. А может, это сказал старый древоруб с выжженным тавром на лбу — не все ли равно? Толпа на эти слова отозвалась протяжным ропотом, а когда он затих, Алфей громко произнес, обратившись к Рохвольду:

— Этот меч пусть всем твоим рабам возвратит свободу — о том просил я богов, прошу и тебя, княже.

Рохвольд не отвечал. Сейчас не время разговаривать с рабом.

А Владимир вдруг обернулся к толпе, промолвил:

— Здравствуй, руський люд!

И Алфей подал ему свой меч.

От перекладины у ворот падает на дорогу тень человека с заломленной набок головой. От того места вытянутой шеи, где она кажется как бы надломленной, уходит вверх черная черта — черный итог враждебной людям жизни.

Эта тень — все, что осталось от отца Рогнеды.

На пыльных камнях мостовой во дворе лежат почти рядом два бугорка, два сорванных злыми руками цветка, каждый с темнокрасным венчиком вокруг. Один как бы следит за клонящимся к закату солнцем, другой уткнулся лицом в камень, на который его бросили. Оба уже остыли. Это все, что осталось от братьев Рогнеды.

У входа во дворец к деревянной колонне прислонилось изваяние. На беломраморном лице ни мысли, ни чувства — ничего живого. Неподвижен тусклый взгляд ничего не видящих глаз, руки свисают вялыми плетьми, а ноги кажутся вросшими в ступеньку.

Это изваяние — все, что осталось от самой Рогнеды.

Кто-то осторожно коснулся ее руки. Она услышала рядом с собою чье-то дыхание. Медленно подняла веки. Перед нею стоял победитель ее отца. И Рогнеда прозрела, поняла, какую участь предначертали ей боги, кого послали ей в мужья.

Что ж, такова судьба, таков закон, подчиняться которому ее учили с детства. А восставать против высшей воли никто ее не учил, она даже не догадывалась, что такое возможно. Она будет покорной.

И такая же подавленная и глухая ко всему, она опустилась на колени, протянула руку к своему суженому, беззвучно прошептала:

— Подай ногу, княже, я тя разую...

Толпа не расходилась.

Громким голосом, дабы слышали все, Владимир велел выкатить из подвалов несколько бочек меду, резать баранов, ставить на площади столы.

Толпа угрюмо молчала.

— Разве вы не рады, что я избавил вас от незаконного князя? — спросил Владимир.

— Довольны, княже, довольны...

Но когда нестройный гул утих, все услышали спокойно произнесенное в заднем ряду:

— Все одинаково законны князья.

Владимир понял, спохватился: зачем он дал этим людям оружие против князей!

— Да, всех князей надо чтить, — поспешил он поправить себя. — Кто платил князю дань — платите и впредь, а кто был рабом — да будет!

— Среди людей нет рабов, — произнес тот же голос в заднем ряду, а другой голос добавил:

— Боги всех посылают на землю свободными.

Это произнес молодой кузнец, подавший ему меч, и толпа одобрительно зашумела.

— Не так! — резко выкрикнул Владимир и поднял руку с мечом. — Кого боги послали к вам князем, тому и будьте покорны!

— И это не так, — отозвался Алфей. Он вышел вперед, смело стал против князя. — Боги посылают людям не только князей, — произнес он спокойно. — Боги посылают на людей и болезни, и голод, и волков, и огонь. А против злых богов есть и добрые боги, они учат людей, как спасаться от голода, как бить волков и как огонь гасить.

Алфей с достоинством поклонился, неторопливо пошел на свое место. Толпа расступилась перед ним, колыхнулась, точно гладь воды, на которую скатилась еще одна капля — ее теперь не добудешь обратно.

Оторопевший Владимир услышал старческий голос:

— Как теперь скажешь, княже?

И десятки голосов повторили торжествующе:

— Как скажешь, княже?

Не одну княжескую голову срубил уже Владимир. Но можно ли мечом наказывать воду?

На высоком холме над Двиной сошлись лицом к лицу две непримиримые силы. Они приглядывались, оценивали друг друга, как бы пытаясь угадать, сколько у них впереди поединков — и словом, и огнем, и острым булатом...

Владимир слушал ропот своего стоглавого противника и чувствовал себя одиноким на этом холме, как, видимо, одинок был его предшественник. Он глянул на ворота.

Заходило солнце. Тень повешенного быстро удлинялась, расплывалась. Она слегка качнулась, и вот уже покрыла во всю ширину дорогу из замка, и не видно ей конца. По этой тени Владимиру ехать и ехать. Не ляжет ли она проклятием на всю его жизнь, на весь его род? Зачем, зачем он не пощадил Рохвольда, зачем показал рабам, что и князя можно казнить? И где найти таких богов, которые внушали бы людям покорность, которые помогли бы вытравить из их памяти самую мысль о свободе?

Владимир подозвал начальника своей охраны.

— Оставайся здесь наместником, образумляй эту челядь и день, и два, и год, пока не убьешь в ней ненависть ко мне.

Так сказал Владимир, ибо не догадывался, что ненависть, которую он хотел убить в людях, дана им не на год, не на одно даже поколение, а на долгие века, пока не уйдут из истории князья...

Сопровождаемый свитой, князь направился к воротам.

Алфей глядел вслед.

Рохвольд лишил его свободы. Теперь Владимир увозит ту, редкие встречи с которой были единственной радостью Алфея в неволе. Так, может быть, кончилась неволя? Ведь князь едет куда- то очень далеко.

И Алфею начинает казаться, что теперь его судьба снова выпрямится, он вернется в родной лес, выберет в нем еще более глухое убежище, поставит новое селище и пойдет его жизнь по-старому.

Ибо он был слеп и не ведал, что возврата к прошлому нет.