Славен город Полоцк

Век тринадцатый. ЧЕРНЫЕ ГОСТИ

Весна стояла непогожая, какой и деды не помнили. От самого ледохода не было ясного дня. Нескончаемо висели над городом тяжелые, дышавшие холодом облака, с утра до ночи кропили землю моросью. Минуло время пахоты, прошли сроки сева. В стылую болотистую почву люди бросали семена без надежды дождаться всходов. Страшная это была весна — весна без солнца. Кончилось ненастье — настала сушь. Какая былинка сумела подняться на безвесньи, ныне горела.

На воскресенье во всех церквах Полоцка было назначено молебствие. Собрался и Иван — ему уже шестнадцать, пора свои грехи самому отмаливать.

— Покаешься в грехах, — напутствовала его мать Онисья. — Помолишься богу во здравие князя Всеслава и боярина Ратибора.

Сама Онисья не забывала помянуть в своих молитвах этих двоих людей, и с раннего детства Иван знал их имена. Он был послушен, никогда не спрашивал, да и теперь не спросил, чем обязан боярину, которого ни разу в глаза не видел и о котором слышал от людей одно плохое.

— Хорошо, — как всегда, ответил Иван. — А грехов на мне нет. Ростом обогнал он мать, глядит поверх ее головы.

— Все ныне грешны, за что и наказание господне на людей, — возразила Онисья.

В церковь Иван пришел загодя: новости послушать любил. Места на скамьях паперти уже были заняты. Здесь говорили о ценах на рыбу, о том, как щуки тянут утят. Послушав, Иван спрыгнул с паперти, пошел во двор. В его глубине на бревнах сидела группа мужчин. Разговор шел о том, что в доме божием завелись пасюки: в подвале-де много товаров, сданных купцами на хранение.

Во двор вошли два бродячих монаха. Сказались из Смоленска. Были оборваны, грязны, напуганы, шатались от усталости. Попросили чего-нибудь перекусить. Подали им репы ломоть, кус лепешки, луковицу — что у кого нашлось в карманах. Поели, присели и стали рассказывать.

Страшный голод поразил Смоленск. Поели люди всех кошек, собак и крыс, мололи кору, варили с травой и мякиной, жевали коренья. Сотни нищих бродили по улицам, и нечего было им подать. А бояре выставили вокруг своих амбаров молодцов с дрекольем, гонят всех прочь. И мерла людь смоленская без счету. Потом нашло на город поветрие. Мерли люди во дворах, на торгу, в дороге, средь всяких дел, неожиданно, будто хватало их невидимо за горло. Зайдешь в иной дом — все мертвы лежат, все в крови, у всех лица черные, руки черные. Эта черная смерть разила не только убогих — гинули и богатые, и заезжие гости, и бояре. За несколько недель вымерло в Смоленске 24 000 душ...

Постояв, Иван через боковую дверь ступил в полутемную бревенчатую церковь. Тут спорили два молодых смерда. Несколько любопытных подзадоривали их. Из отрывочных выкриков Иван узнал причину ссоры: и одному и другому боярин Ратибор — владелец деревни — приказал доставить по корчаге меду. Оба держали борти в лесу, по соседству. Однажды оба нашли свои борти опустошенными. Каждый полагал, что это дело рук другого.

У Ивана в руках была увесистая палка. Один из спорщиков выхватил ее, ударил противника по голове. Тот упал замертво. Бросив палку ошеломленному Ивану, преступник выбежал.

В это-то время в главном входе показался княжеский вирник, приведенный служкой, тщетно пытавшимся перед тем унять спорщиков.

— Голову убрать, головника[16] вязать, — произнес вирник традиционную формулу. Но гнаться за преступником не стал. Если преступник несостоятелен, то выгоднее для казны и потерпевшего объявить «дикую» виру, которая накладывалась на случайных свидетелей преступления или жителей домов, возле которых оно совершено, в случае, если преступник оставался неизвестным. Ныне потерпевшим был боярин Ратибор, владелец убитого. А жадность боярина известна.

— Платить тебе гривну, тебе и тебе. — Вирник торопливо записывал имена свидетелей. — А с тебя две гривны — жердина-то твоя. Не ходи с дрекольем в божий дом.

— За что казнишь продажей, — взмолился Иван, — где возьму?

— Тогда год на боярина работай, — безжалостно ответил вирник.

Иван растерялся, вышел из церкви. Во дворе монахи продолжали свои страшные рассказы. Вдруг один из них поднялся с камня, на котором сидел, странно икнул, закашлялся, и хлынула у него горлом кровь, а лицом стал темен. Упал и извивался в судорогах. Слушатели разбежались, опустел церковный двор.

Дома Иван рассказал обо всем матери.

— Помолиться надо было сразу, может, бог и отвратил бы беду, — в отчаянии промолвила она. — Что ж там, пение не началось? Почему сбежал?

— Забыла, что после татьбы в церкви сорок дней петь нельзя? Да и где слыхала, чтобы бог сразу и помог?

Иван задумался. Две гривны он и за год не сбережет. В углу перед ним лежала куча лычениц, которые он продавал на рынке. И хоть были они изящные, с цветной полоской по бокам и с узором на носке, — в таких не стыдно девушкам ходить на пляс, — их все равно не брали — плесть лапти нынче умели все. Не привлекал покупателей красивый пестрый лапоток, привязанный Иваном на высоком шесте на торгу.

Где взять две гривны?

Вспомнила Онисья, что служба в соборе идет нынче в присутствии самого владыки, и повела Ивана туда.

— Пойдем, пойдем, владыка заступится, — твердила она всю дорогу, торопя Ивана. — Владыка добрый, владыка справедливый, владыка разумный, — бормотала она, не то обращаясь к сыну, не то моля епископа.

К началу службы они опоздали. Иван остановился возле входа, прислонился плечом к опорной колонне. Его внимание быстро рассеялось. Служба шла где-то далеко, помимо него. Чтение протопопа, выкрики дьякона, пение хора, нестройные и торопливые, как топот бегущих вперегонки, голоса молящихся — все это, будто дождь, морось, град, падало на Ивана сверху, холодное и неприятное. Его глаза скользили по иконостасу от одного образа к другому. Вот огромное, во всю стену, изображение худой женщины с сиянием вокруг головы. Перед ним согнула спину другая женщина, убогая, наказанная жизнью, — его мать. Иван поднял глаза кверху, и ему примерещилось там, под тонущим в полумраке куполом, куда стекались в мутное облако все струйки дыма от многочисленных свечей и благовонных воскурений, расплывающееся лицо человека, княжеского вирника, тычущего в него пальцем: «Плати две гривны!». Иван вздрогнул, и у него вырвалось:

— Господи, помоги!.. Господи, накажи их, проклятых!

Он не знал, кого должен бог наказать, как. Не знал, кто виноват в многочисленных несправедливостях, которыми только и одаривала его жизнь. Вирника он теперь ненавидел. Но разве только от него зло на свете? Разве нет подлых людей среди ремесленников, смердов, монахов, бояр?

Рядом стоял мужчина, он толкнул Ивана в плечо:

— Чего в храме скверну молвишь?!

Иван очнулся, перекрестился. Недаром мать настойчиво твердила, что грехи бывают и невольные. Вот и он погрешил.

На амвон взошел владыка. Он заговорил выспренним, высоким слогом, и не все было Ивану понятно. Владыка напоминал о греховности людей:

— Заповедей господних чадь не блюдет, службы божией бежит, от святых отвращается. Женятся без венчания, поимают жены своя с плясанием, и гудением, и плесканием. Невест по языческому обряду водят к воде. В субботние вечера сбираются вкупе мужи и жоны и играют, и пляшут бесстудно, и скверну деют в нощь святого Воскресения. Яко Дионисов праздник празднуют нечестивые эллины, так вкупе мужи и жоны, яко кони, выскают, ржут и скверну деют. — Повысив голос до визга, владыка выкрикнул: — Проклинати тако повелеваем!

Иван давно уже слушал внимательно. То, о чем говорил владыка, было забавно. Но когда загремело и протяжным эхом отозвалось под куполом его «проклинати», а в разных концах храма послышались рыдания женщин, Иван вздрогнул, улыбка сбежала с его лица. Нет, не ради забавы говорил владыка. Тот продолжал:

— На торжищах ходит чадь в балаганы, где зрят бесовские обычаи треклятых эллин, где деются позоры и игрища со свистанием, и с кличем, и с воплем, где бьются дрекольем... Купцы тщатся вылгать себе куны, а прибытки торговые таят, десятину в церковь не несут. Так и бояре таят и урожай, и приплод скотины, и сбор меда... Крещеных челядинов продают поганым, с иноверцами пируют, у своих воруют...

Иван уже понял: владыкино «проклинаю» относится не к нему, а к боярам, лихварям, бесчестным купцам. Все, что они творят, — вот оно названо владыкой, — все это нечестиво, все это обман...

Служба кончилась. Владыка не уходил. Кто алчет совета, кому нужно доброе пожелание, кто преступил святые заповеди и ищет покаяния — тех он выслушает. Люди целовали края его одежды, дотягивались до нее пальцами и целовали следы на них. Недужные и калеки поднимали к нему руки. Он всех благословлял, осенял своим крестом, напутствовал добрым словом.

Паства расходилась. В храме остались вдовица несмелая и рядом с нею худой, как жердина, отрок. Владыка подошел к ним. Волнуясь, оттолкнув от себя Ивана, дабы не слышал того, чего не нужно, Онисья сбивчиво рассказывала про свою жизнь, про то, как молодой девкой была куплена некиим боярином и поставлена в его покоях убирать, а потом, отяжелевшая, была изгнана стирать белье... Теперь вот с сыном несчастье...

Не слишком далеко отошел Иван, все понял, чего раньше не знал. Понял, почему так часто мать просила бога внушить боярину Ратибору ласку и доброту к людям. Она была рабой боярина, а вместе с нею и Иван. В любой час боярин мог призвать Ивана, продать его или бросить в яму, на погибель. Так надо ли ему и впредь молиться во здравие боярина? А как скажет владыка?..

По вместо того, чтобы задать свой вопрос, Иван вдруг выпалил:

— Дай, отец святой, две гривны откупиться.

— Дам, — ответил тот, улыбнувшись. — А будешь ли впредь клясть Ратибора?

— Не знаю, — не стал обманывать Иван. — Нет в моей душе любви к боярину.

— Ну, может, появится еще, — примирительно сказал владыка. — «Не суди господина твоего...»

Онисья упала на колени перед владыкой, заголосила:

— Не слушай глупого, отец святой! Не дай ему погибнуть, спаси!

Владыка обнял Ивана за плечи.

— В сей собор служить пойдешь? Обучим тебя чтению, станешь теремником.

У владыки внимательный, всезнающий взгляд, улыбка его сулит добро. Никогда никто не обнимал Ивана, кроме матери, да и то было очень давно, Иван уже забыл тепло материнской ласки. И вот он снова почувствовал его. Если он иногда сомневался, может ли бог внять молитве каждого человека, то теперь верил: бог справедлив, а владыка свят. И все же больше слезы и отчаяние матери, чем вера в бога, заставили Ивана сказать:

— Пойду, буду учиться всему, как велишь.

Владыка был доволен. Он надеялся, что этот ученик не сбежит из школы, подобно многим другим, которых иногда и разыскать не удавалось. Один добровольный ученик стоит десятка принуждаемых.

В тереме собора, на обширных полатях, сберегалась казна: деньги, книги, церковные сосуды и драгоценные ткани. Тут же хранилась «капь» — образцы мер веса, длины и объема, за точность которых во всем княжестве отвечал епископ. Ведать капью он и хотел поручить Ивану, поверив в его неподкупность. Предшественник Ивана на этой должности не сумел устоять против соблазнов — при проверке гирь и посудин, которыми пользовались разные купцы, он именем владыки покрывал их обман. Однажды его на рынке изобличили в нечестности, сорвали с него одежду и избили едва не до полусмерти.

— ...Верю, что ты не будешь бит, — сказал епископ Ивану, когда тот, пройдя четырехлетний курс обучения и проявив редкостные способности, мог уже принять капь на свою ответственность. — Помни, что служба сия — и людям, и князю, и богу не на год или два, а на всю жизнь.

— Верь, отец святой, — с жаром ответил Иван. — Буду служить и богу, и людям по дни живота моего.

— И князю, — тихо подсказал владыка. — Ибо князь дан людям богом, дабы жили все мирно, чтили законы. Без князя рассыпалась бы община, жил бы всяк особно, зверем в логу. Чти князя, чти своих настоятелей, чти и бояр, слуг княжьих...

Получив первый сан священнослужителя и приняв имя Феодор, Иван стал теремником при соборе.

Все эти годы по княжеству гуляла пришедшая с востока черная смерть. Никто не знал средства уберечься от нее, не помогали ни молитвы, ни заклинания, ни тесовые ворота, ни высокий род и сан.

В своих ежедневных молитвах Феодор просил господа уберечь от болезни его мать, владыку и всю «людь полочаны». И когда произносил эти слова, имел в виду и боярина Ратибора.

Не ведал Феодор, не ведали люди, что еще более мрачное страшилище двигалось на Полоцк с запада.

Мальчишки-рыбаки первыми разнесли по городу весть об удивительной лодье, показавшейся из-за острова впереди «Борисовых камней». Это был громадный парусник, по причине безветрия шедший на веслах. В два яруса они торчали из борта корабля, мелькали ритмично, черные и длинные, и казались издали ножками огромной жирной гусеницы, медленно ползущей против течения. Не успел корабль полностью выйти из-за острова, как показались мачты второго такого же, третьего, четвертого...

На городском берегу — наверху, где ломаным рядом стояли дома, и у кромки воды, и на грядках и тропинках сбегавших к воде огородов — всюду собирались всполошившиеся жители. В одиночку и небольшими группами они с беспокойством следили за невиданными кораблями.

Прикрыв ладонью глаза, Феодор тоже глядел на реку. Тщетно пытался разгадать назначение лодей — не рыбацкие и не торговые. Ни одного человека не видно на палубах. Гнетущей тайной веяло от кораблей.

Передовой давно скрылся за далеким поворотом выше города, когда из-за острова выплыл последний корабль.

— Двадцать три, — вполголоса сосчитал Феодор. — А куда идут? Разве такие громадины через волоки перетащишь?

Но вот совсем недалеко как-то неожиданно снова показался головной корабль. Он шел теперь в обратном направлении. Его сто черных ножек все подняты — сто лап, занесенных для удара. А на верхней палубе теперь видно множество людей. Все в черных шлемах, в блестящих латах, с алебардами, пиками, мечами. И на каждом развевается широкий белый плащ с нарисованными на нем крестом и мечом.

Потому ли, что солнце светило прямо в глаза, или на фоне плащей так лишь казалось, — и латы, и оружие, и каменные лица этих загадочных людей выглядели черными.

— Теперь видишь, кого бог послал? — услышал Феодор чей-то голос. — Немецкое войско.

С миром едут или как?

Не один Феодор задает себе этот вопрос.

Вдоль пристани, оттесняя праздных, выстраивается сотня княжеской дружины, сюда же спешит отряд ополчения.

Но корабли, слава богу, проходили мимо, увлекаемые течением. Лишь одна небольшая лодчонка отделилась от головного, пристала к берегу. Из нее вышел человек в таком же, как у остальных, белом плаще, вооруженный коротким мечом в драгоценных ножнах, с большим серебряным крестом на груди.

«Поп с мечом?!» — удивился Феодор, удивились все вокруг. Нигде не было слыхано, чтобы человек одновременно надевал оружие и крест священнослужителя.

Из лодки выскочил второй человек, проще одетый, без оружия. Они поднялись по деревянным ступенькам. Передний отыскал глазами старшего над выстроившимся войском и, как требовал освященный временем обычай, подошел к нему с приветствием. Не по- здешнему поклонился, сложив руки на груди, не по-здешнему заговорил. Но все на берегу поняли его знаки уважения и облегченно вздохнули: гость, а не воин прибыл, гостям всегда рады. Его спутник был переводчиком.

Иностранец осведомился о здоровье местного князя, выразил сожаление, что по недостатку времени лишен возможности лицезреть его, просил передать ему пожелание долгих лет жизни от епископа Альберта — начальника над всеми этими кораблями. Говоря, иностранец не переставал улыбаться. Но и улыбка его казалась черной Феодору, издали наблюдавшему церемонию.

Затем иностранец сообщил, что с благословения его святейшества папы Римского он уполномочен пригласить всех желающих знатных граждан сего города со слугами и оруженосцами принять участие в общем всего христианского мира крестовом походе против куронов, ливи, чуди, жемойти и иных язычников морского побережья, ибо искоренять поганство повелел сам господь.

Вероятно, не такими словами и не в столь ясной форме говорил иностранец — до Феодора его речь не доходила. Но именно так поняли ее и передали остальным те, кто стоял ближе.

Приглашение было данью вежливости: корабли шли мимо, ни на миг не замедляя движения, никого они не собирались ожидать.

Еще раз склонив голову, иностранец удалился.

Вечером Феодор рассказывал владыке обо всем, что видел и слышал на берегу: задумали немцы искоренять язычество.

— Искоренять язычество... — задумчиво произнес владыка. — Хотят убивать ливь, чудь, куронов.

— Чем же они провинились?

Феодор вспоминал проживавших в городе ливонцев и чудинов. Их было немало, они занимались ремеслами и торговлей, несли исправно подати и пользовались наравне с прочими гражанами защитой князя и одинаковыми со всеми правами. Никогда Феодор не слышал, чтобы кто-нибудь ставил язычникам в вину их нехристианскую веру. Словом «нехристь» обычно ругали христианина, совершившего бесчестный поступок. Но уважение людям воздавалось независимо от веры. Зачем же истреблять язычников?

— Об этом спрашивай папу римского, наславшего немцев, — с раздражением ответил владыка. — Не стали тут никого ждать, ибо знали, что никто с ними не пойдет на убийство... Если случится тебе когда-нибудь на человека меч поднять, — с неожиданным жаром произнес он, — десять раз подумай и — опусти меч в ножны, не проливай крови... Бог создал многие твари, бог создал многие люди, бог создал многие веры. Каждая тварь живи по-своему, каждый человек трудись по-своему, каждый веруй, как знаешь. Но в каждой вере же сказано: «Не убий, не укради, не обмани, не обижай убогого и сирого». Сие есть истинно от бога, и кто сие блюдет, тот и есть истинно человек.

Феодор внимательно слушал, не пропуская ни слова.

— А как ныне, Феодор, про господина твоего Ратибора мыслишь? — неожиданно спросил владыка. Вопрос застал Феодора врасплох. Он почти забыл о боярине. Ратибор не ходил в собор, предпочитая молиться в своей домашней молельне.

— Нет надо мною господина, кроме бога и князя, — ответил Феодор, смело глянув на владыку, — а злости против боярина не держу.

Владыка похвалил ответ, поблагодарил Феодора за мудрость. Ведь если ненавидеть человека за заблуждения, то он, владыка, должен был бы ненавидеть весь род людской. Ибо нет на свете людей безгрешных. Даже попы, случается, грешат: гонят зверя божия в лесу, принимают принос в божий жертвенник от иноземцев, от корчемников и волхвов, нудят нищих на работу к себе. Про бояр и говорить нечего — от живых жен женятся на других, ротятся в церквах, хитростью людей неволят... Потому ненавидеть надо недостатки людские, но не самого человека — творение божие...

Феодор и это внимательно выслушал, молчал, хотя не все, сказанное владыкой, мог принять без разъяснения.

Теперь, закончил владыка беседу, когда азарт нерассуждающей юности в душе Феодора погашен, он хочет поручить ему более ответственную службу, чем держание капи. Просил князь Всеслав прислать ему наставника к княжичу Владимиру.

— Разве я достоин сей чести? — не поверил Феодор.

— Я уже назвал князю твое имя, сын мой.

— Что ж, благослови, владыко. Твоему приказу я подчиняюсь.

— Помни однако, что будешь ныне часто боярина Ратибора зреть — у князя он по правую руку сидит. И самому тебе придется князю советы давать...

И, как несколько лет назад, ответил Феодор:

— Верь, отец святой: буду служить богу, и людям... и князю.

Кончился мор. Стали забываться немецкие корабли.

Князь часто осведомлялся об успехах сына, о его радении. Однажды спросил, не пора ли понемногу знакомить Владимира с делами управления, не пора ли ему почаще бывать под рукой отца.

Пора, согласился Феодор. Разумом и справедливостью бог не обделил княжича, любопытства проявляет много и, не в пример иным детинам княжьим, не только к забавам, но и к делам полезным склонен.

— Приходите же оба в думную комнату, — повелел князь. — Письмо от немчины Альберта переведешь.

Сам Всеслав, как многие князья его времени, не был учен грамоте и поневоле прибегал к услугам дьяков-писцов. Но, в отличие от иных, он понимал, что это не достоинство, а беда для князя, как и вообще беззаботность. Всеслав не раз потешался над теми князьями, которые до зрелых лет гоняли лис и козуль, а когда приходило время занять отчий стол, они с таким же азартом, как прежде на охоте, с тем же гиканьем и свистом и бездумной торопливостью принимались управлять доставшимся наследством. Не раз уже в истории Руси случалось таким князьям головы терять. Сам Всеслав хорошо запомнил, заставив несколько раз прочесть себе, то место из «Поучения» Владимира Мономаха, где говорилось об умеренности, аккуратности и хладнокровии, столь необходимых мужу, поставленному богом над другими людьми. Для сына же он решил взять наставника. По всем видимостям, княжич привязался к своему учителю, и Всеслав был этим доволен — Феодор производил на него хорошее впечатление.

В назначенный час Феодор и Владимир входили в думную комнату князя. Это была самая большая во дворце комната о три окна, с белеными стенами, затянутыми желтым шелком — от кого-то князь слышал, что желтый цвет унимает страсти. По той же причине ни меча не висело на стенах, ни лука, как в других комнатах, ни даже оленьей головы. Кроме княжеского стульца да небольшого стола для писца, в комнате стояло до десятка простых дубовых кресел — для приближенных князя и лиц разного сословия, по надобности вызываемых на думу. Одно кресло было шире других, стояло рядом с княжеским, и занимал его всегда боярин Ратибор.

Боярин уже сидел на своем месте. Он приветствовал княжича ленивым кивком головы, а Феодора не удостоил даже взглядом. Впервые Феодор видел боярина, да еще так близко. Живот у боярина тяжелый, шея и лицо полные, нос широкий, но все же, видимо, узковатый для его груди — дышал боярин шумно.

Князь указал Владимиру место в креслах против себя, а Феодору протянул исписанный латынью пергаментный свиток. Феодор нерешительно топтался на месте, не зная, можно ли ему сесть, или он должен читать стоя.

— К окну отойди, — грубо крикнул ему боярин, — к самому дальнему. Не пристало князю так близко зреть черного холопа.

Феодор повиновался даже с каким-то облегчением. Сначала он разобрал письмо про себя, затем стал медленно, время от времени поправляясь, переводить.

— Так просто и написано: «Слуга господень и брат мой Всеслав»? — недоверчиво перебил Всеслав. — И ни разу не упомянуто, что я князь? Так, может, и не нам письмо, а смерду какому?

Толстые губы Ратибора едва заметно раздвинулись, он усмехнулся в бороду:

— А что ж!.. Смерд ли, князь ли, — перед его святейшеством папой и епископом папским все одинаковы, значит... Так что он нам повелевает? Не уразумел я.

Феодор поклонился, ответил, что по его мнению...

— ...Низкого человека разумению! — строго осадил его Ратибор. — Чина не забывай. Сей немчина князя нашего поносит, так и ты туда же?

Глаза боярина — мутные, недобрые, с кровяными жилками, — напоминают закат, предвещающий на завтра вьюгу-завируху. Феодор торопливо отвел взгляд от этих злых глазок, поклонился, послушно поправился: по его, низкого человека, разумению, епископ Альберт, жалуясь на трудности, которые он встречает, проповедуя слово божие среди язычников, опасается, что упорство язычников питается отсюда, из Полоцка. Много-де льгот им тут предоставлено, вот они и не чувствуют трепета.

— И я так давно говорил, — перебил его снова Ратибор, уяснивший, наконец, о чем говорилось в письме. — Много вреда от язычников нашей вере христианской. Глядя на них, люди князя не чтут, в церковь не ходят...

— ...По многу жен имеют, — добавил ехидно князь. Ратибор поперхнулся, умолк.

Альберт ссылается на то, продолжал Феодор пересказывать содержание письма, что разрешение проповедовать христианство между язычниками этого края было дано еще в 1186 году Мейнгарду князем псковско-новгородским. Из этого будто бы следует, что теперь князь полоцкий обязан помогать ему, Альберту.

— А по-моему, — не сдержался Феодор, — пусть лучше уезжает отсюда. Всяк пусть верует в того бога, который ему помогает. Уж немало насилий сотворили латиняне тут за 18 лет со времени появления Мейнгарда.

— Но и ливь не оставалась в долгу, — заметил князь и усмехнулся: вспомнил, как несколько лет назад ливонцы в битве изрубили преемника Мейнгарда — Бертольда. Впрочем, это мало что изменило. Каждую весну на побережье приезжали немецкие рыцари, опустошали страну, губили людей, подчиняя их латинству. Осенью же, когда рыцари возвращались домой, язычники разрушали их имения, били оставшихся проповедников, сами окунались в Двину, дабы «смыть» с себя крещение, и восстанавливали свои старые порядки.

Ввиду того, что оба немецких укрепления — замок Гольм и торговые склады Икскуль у устья Двины — оказались недостаточными, продолжал переводить Феодор, Альберт, дабы было немцам «где поставить свои ступни», строит ныне новый город при Двине, именем Рига. Там осядут немецкие колонисты, получат землю в лен[17]. Там же из немецких рыцарей образован орден Меча, утвержденный папой Иннокентием Третьим. Просит Альберт тех меченосцев чтить, а немецких купцов свободно по Двине пропускать.

— Так, — произнес князь, когда Феодор закончил и возвратил ему письмо. — Что отвечать будем?

Боярин медлил с ответом, а княжич нетерпеливо, ломким голосом воскликнул:

— Писать надо, что если не уберутся, то сгоним их.

Усмехнулся князь, усмехнулся боярин.

— Как на войну идти, не зная силы врага? — спросил князь. — А если он сильнее? Даже когда отваги станет — мысль про себя таи, пока не будешь готов... Значит, советуешь воевать? А ради чего? Дань вноситься мне будет ливью, как и прежде, — в том немчина клянется богом...

— Боги-то у нас разные, — заметил Феодор. — Клятвы одному не принимаются другим.

И тут князь спохватился:

— Повтори, как ты сказал. Каждый пусть верует в того бога, который ему помогает? А бог-то един.

— Един бог, — согласился Феодор, — да по-своему каждый его разумеет. Как докажешь, кто прав? Вот и говорю: бога в стороне бы оставить при таком деле, решать же его по-людски. И мы люди, и язычники. Неужели нам до них только и дела, что дань с них собирать? Да и дань усохнет, если немцы всех перебьют.

— Всех не перебьют, — вмешался в разговор боярин. — А нам за поганых подставлять головы ни к чему.

— Отвечать Альберту будем так, — произнес князь, прекращая споры. — «Мир тебе там, где сидишь, а ливь нашу не бий». Как скажешь, Владимир? — неожиданно обернулся он к сыну.

— Так само скажу: каждый веруй и молись, как знаешь, а других по-своему не силуй и кривды никому не чини. Не мечом слово божие насаждай, а словом же, — твердо отвечал княжич.

Вчера только он долго беседовал с Феодором о делах земных и небесных и был рад, что теперь князь предоставил ему возможность высказать свои взгляды.

Боярин поднялся.

— Ты князь, тебе и отвечать Альберту, — произнес он недовольно. — А спорить с немчиной нет у нас силы, и про ливь не стал бы ему ничего писать... А ризника сего стерегись, — неожиданно ткнул он пальцем в сторону Феодора. — С язычниками нас равняет, сам, значит, в душе язычник.

Феодор склонил голову. В присутствии князя он не смел спорить с боярином. Но тут вскочил Владимир, несдержанно бросил:

— Не тебе, боярин, моего Феодора судить. Он мой верный человек.

Князь топнул ногой, взглядом оборвал Владимира, заставил его сесть. Хоть и сам недолюбливал боярина, не понравилась ему горячность сына. Не понравилось и то, что княжич назвал своим «верным человеком», то есть другом, черного холопа.

Разгадал Феодор мысли князя. Низко склонился перед Владимиром, преувеличенно смиренно произнес:

— Спасибо, княжич, за великую милость к твоему холопу недостойному.

Князь Всеслав удовлетворенно хмыкнул: нет, этот выученик владыки знает свое место, пусть и впредь остается при Владимире.

К князю пришел купчина Киприй, грузный человек с густым голосом. На последнем вече его выбрали старостой от одного из концов города, и князь обязан был считаться с ним.

— Заступись, князь!

— Какая у тебя беда? — спросил Всеслав, не приглашая купца сесть.

— Не у меня одного, а у всего братства купеческого. Не вольно стало русским лодьям в Варяжское море ходить.

Да, князь уже слышал об этом. Нарушили немцы уговор, потому что с князем смоленским не поладили: тот, мол, не пропустил каких-то немчин на Днепр. Но тут князь ничего поделать не может. Со Смоленском Всеслав ни в мире, ни в войне, как и со многими другими русскими князьями, и просить о чем-либо Смоленск он не желает. А не получив свободы хождения по Днепру, немцы, известное дело, будут мешать судоходству по Двине, хотя он, Всеслав, и объявил своевременно, что в споре немцев со Смоленском ой стоит в стороне.

— Так не торгуй там, где худо. Мало тебе иных дорог? — сказал князь, не зная, что еще ответить купцу.

— Дорог много, да и без единой тесно, — сразу же отозвался тот. — Дело торговое такое: на все стороны свободу дай.

И он подробно разъяснил, что янтаря больше негде брать, как на морском побережье, что и на русские меха здесь больший спрос, чем в Греках, где не столь холодно и где поэтому берут только дорогие меха: соболя, куницу.

— А куда белку повезем, простую овчину?.. Нет, княже, открывать нужно дорогу на запад. Уже три месяца рухляди не принимаем, ловцы плачутся. Как хочешь думай, а дорогу дай. — И после короткой паузы Киприй заключил: — Пока свинью жердиной не достанешь — не отойдет.

Хорошо ему говорить! А попробуй убедить Ратибора, который заладил одно: не ссорься с немчиной, ищи с ним мира — пригодится. Конечно, лучше жить в мире, чем в ссорах, но только в том случае, если и другая сторона хочет мира. Однако воевать из-за купцов с Альбертом, конечно, не стоит, да и сил для этого нет.

— Жердина крепкая нужна, — отвечает он купцу, — еще не выросла.

— Есть и люди, и оружие, и припас, и кони... Лишь воеводу дай.

— Подумаю, дай срок, — отвечает князь, сознавая, что с каждым днем война становится неизбежнее: немцы делают все, чтобы обозлить и купцов, и ремесленников, и всех гражан Полоцка. Без конца текут к князю жалобы на немцев, и нет предела требованиям этого собаки-епископа. Уже и так многих льгот добился: водной пошлины его купцы не платят, на волоках их товары перегружаются в первую очередь, на торг приходят оружно... На то, какими способами Альберт доказывает язычникам истинность слова Христова, князь давно закрыл глаза. А чего еще хочет немчина — самих полочан латинянами сделать?

— Подумаю, — повторил он, отпуская купца.

А вскоре к князю пришли четверо ливонских старшин. Пожилые, просто одетые, с крепким охотничьим запахом, они стояли с понурыми, какими-то детски наивными, виноватыми лицами: пусть-де князь не гневается, что им пришлось его потревожить.

Владимир и Феодор тоже были здесь. Не раз видел княжич ливонцев на торгу, где они продавали дичь, овец, живых медвежат, гончарные изделия. Многие из них, имевшие в городе собственные дома, пользовались наряду с прочими правом участвовать в вече.

Старший из четверых, его звали Ако, говорил за всех.

Не хотят немцы жить в мире и не умеют сохранять его. Запрещают охотиться там, где им самим понравилась охота; отбирают скот и не дают ничего взамен; силой сгоняют людей в латинские церкви, а местных богов сжигают или бросают в реки; берут себе на ночь ливонских жен и дочерей и тоже ничего за это не дают, обещают за все уплатить на том свете; заставляют глину возить, камни собирать и стены класть, а кто не желает, того бьют и за оскорбление виры не платят, как приказывает князь.

Перечень преступлений был неимоверно длинен, жалоба заканчивалась просьбой к князю прийти, спасти своих верных данников от немцев. Остальные ливонцы, молчавшие, пока Ако говорил, один за другим повторили его заключительные слова:

— Приди, князь, прогони немцев!

Слушая их, можно было подумать, что епископ Альберт всего лишь шкодливый кот — стоит топнуть ногой, и он убежит.

— Так, — озабоченно промолвил князь. — Много зла нам чинят немцы.

— Но и вы, видно, не умеете в мире жить, — неожиданно обратился к ливонцам боярин Ратибор, тоже призванный князем. — Вот епископ жалобу прислал, что вы людей его не привечаете, не помогаете в их нуждах, проходите мимо беды ближнего своего... Не по-христиански это.

— А мы и не христиане, — возразил Ако. — Но наши люди уважают гостей, мясом кормят, ночлег дают. Да разве немцы гости? Однако князь велел, и мы стараемся им угодить.

— Как вы стараетесь, князю известно, — вызывающе продолжал Ратибор. — До сих пор ваши ловцы не внесли лисьей подати, а еще медвежья, да рыбная, да утиная.

— Теперь ли, боярин, этому счет вести, — вне себя от негодования воскликнул Владимир.

— Не о том, Ратибор, говоришь, — сказал и князь, но боярин еще успел крикнуть Ако:

— Вы не христиане, князь же наш христианин, и подло вы делаете, что на христиан его натравливаете.

— О чем наши данники просят, я выслушал, — заключил князь. — Подумаю, как с немцами помирить вас.

— Сегодня немцы ливь сгонят, завтра сюда придут, на Смоленск и Новгород полезут, — как бы про себя произнес Феодор.

— Есть на Смоленск и Новгород иные пути, минуя Полоцк, — отозвался князь. — Много эти города нам помогают?

Феодор и Владимир переглянулись. Княжич понял тревогу своего учителя — нехорошие слова произнесены отцом, не так должен был бы говорить мудрый русский князь, каким Владимир представлял его себе из поучений Феодора. Надо поправить отца, поправить во что бы то ни стало, иначе ливонские старшины унесут с собою чувство обиды и несправедливости, недоверие к князю, у которого они искали защиты. И торопливо, стараясь, чтобы ливонцы обязательно услышали, — а они уже потянулись к двери, — Владимир проговорил:

— С ливью в одном дому живем, они и братья нам. Купно против немцев стоять надо. Выстоим — тем и Смоленску и Новгороду поможем, тоже русские они города.

Так! Это было сказано по Феодору. Учитель взглядом поблагодарил ученика. Кажется, князь прислушался. К счастью, он не такой надменный, как иные князья, которые и от родного сына никогда не выслушают совета.

Князь сделал Ако знак обождать. У самой двери ливонцы остановились.

— Как бы вы на моем месте поступили? — спросил князь.

— Прогнали бы немцев, — отвечали они.

— Все вы так думаете, — раздраженно сказал князь. — А про припас никто не помыслит.

— Бери, князь, что надобно, и не спрашивай, — горячо отозвался Ако, повторив то, что недавно говорил здесь русский купец Киприй.

— Хорошо, Ако, я еще подумаю... Воевать всегда успеем. Пока пошлю к Альберту послов.

— И верно, князь, — вставил наконец Ратибор. — Давно я говорю, что слово меча дороже.

— Ты послом и поедешь. Его переводчиком возьми, — кивнул князь на Феодора.

— Как же меня без него оставляешь? — с шутливым недовольством произнес Владимир. — Пошли уж и меня... хоть за стремянного.

— Езжай и ты, — согласился князь. — И Ако с собою возьмите.

Дружественный Всеславу кукейносский князь Вячко, подвижный, хлопотливый, услужливый старик, обрадовался приезду полоцких послов и старшин ливонских. Он подтвердил все, что говорили ливонцы, и даже нашел, что они о многих своих обидах умолчали. Намерению Ратибора ехать для переговоров в Ригу Вячко решительно воспротивился:

— Много чести Альберту. Ты же нашу честь блюди. Сюда зови немчину — ни ему, ни тебе не обидно.

На этом согласились. С приглашением Альберту прибыть в Кукейнос Вячко отправил в Ригу своего дьяка Стефана, а сам стал деятельно готовиться к встрече немецкого гостя: было известно, что Альберт пьет только рейнские вина, мясо ест только тощее, почивает только в хоромах с дощаным полом, а где есть блохи, тех людей хулит.

До Риги пути — один хороший переход. Надо быстро со всеми делами управиться. Приказал Вячко во всех дворах собак привязывать, а голосистых запирать в хлевах. Войску своему — двум сотням детин — велел мыться в бане, для чего щедро выдал мыльной глины.

Еще не успели воины кукейносские помыться, а князь Вячко еще не выбрал опочивальни для переборчивого епископа, как уже и сам он прискакал. Нет, не сам — лишь возок Альберта катил по пыльной дороге. А в возке вместо епископа ехал некий барон Винно фон-Рорбах, магистр ордена Меча, с коим епископ слал свой ответ послам полоцким. Ответ гласил, что по обычаю всех земель послы должны являться к тому двору, куда посланы. Поэтому ждет их епископ к себе. А для охраны от коварных и клятых ливонцев шлет епископ с сим бароном три сотни рыцарей отборных.

Не успели воины кукейносские одеться — были заперты немцами в своих баньках и те баньки пожжены. Не успел князь Вячко обставить свои наилучшие хоромы под опочивальню епископа — был поднят на немецкие копья.

Старшин ливонских рыцари заковали в железные кандалы. А перед послами барон с деланным смирением склонил голову, осведомился, не терпят ли в чем нужды, не угодно ли им сразу же скакать узреть град Ригу — чудо сего края, воздвигнутое на месте старой славянской деревеньки Руги повелением папы.

Епископ Альберт был сухой, изможденный старик с крючковатым носом и маленькими глазками на темном лице, изрезанном во всех направлениях глубокими морщинами. Ни радости, ни огорчения, ни печали такое лицо не может выразить. Вот какая-то поперечная морщина возле подбородка дрогнула, медленно раздвинулась, образуя черный провал. Из него короткими толчками стали вылетать слова.

Епископ искренне сожалеет о случившемся, просит дорогих гостей вымолить для него прощение у его брата, князя полоцкого, за содеянное его исполнительными рыцарями. Дело в том, что они не разобрались и приняли голых воинов за язычников. Истинные христиане никогда не моются скопом, с гоготом и ржанием, добавил он скорее в осуждение погибшим, чем в оправдание своим рыцарям. Для того же, чтобы перед богом искупить невольную вину рыцарей, он, епископ, прикажет убить столько же язычников, сколько загинуло христианских душ.

Переводя похожую на кашель речь Альберта, Феодор успевал вставить и свои замечания:

— Душегуб, а братом себя называет.

— Тебя не спрашивают, — толкнул его Ратибор. — Переводи без лишку.

А еще, продолжал епископ, он велит на месте сгоревших банек поставить церковь, и пусть в ней его провинившиеся рыцари отмаливают свой грех.

— Пусть рыцари-убийцы уходят из русского града Кукейнос, — приказал отвечать Владимир, — а молиться сами умеем.

— Дерзко говоришь, — заметил Ратибор.

— Молиться должен сам провинившийся и именно там, где провинился — таков закон ордена, — бесстрастно отвечал Альберт Владимиру. — И не было убийства, была ошибка. Бог милосерд, терпелив и всепрощающ... Если же жители Кокенгаузена хотят сами ставить церковь, то я прикажу моему наместнику там звать местное население на строительные работы.

— Не называй наш город Кукейнос на немецкий лад, — выкрикнул Владимир, но спорить дальше не стал: было уже очевидно и вероломство епископа, и собственное бессилие, и двусмысленное поведение Ратибора.

— Не было бы язычников — не было бы причин для споров, — продолжал епископ. — Искореним их и уйдем отсюда, так и папа велел.

Он обернулся к стоявшему у двери вооруженному рыцарю, сделал ему какой-то знак. Тот удалился.

Догадываясь, говорил дальше епископ, что по малодушию или иным причинам его полоцкие братья во Христе терпят в своей среде язычников, он, епископ, взял на себя подвижнический труд по очищению...

Его прервал рыцарь, вернувшийся с большим блюдом в руках, на котором возвышалось что-то круглое, прикрытое белой салфеткой. По знаку епископа рыцарь сдернул салфетку, и русские послы увидели голову Ако. Рыцарь унес голову, а Владимир остановившимися глазами смотрел туда, где она только что была, и уже не мог слушать того, что говорилось далее.

— Иди, княжич, погуляй, бледен ты очень, — предложил Ратибор. — И ты, Феодор, выйди с ним. Есть у епископа и свои переводчики.

Феодор обернулся к боярину, глянул в его мутные, с кровяными жилками глаза, и вдруг ему вспомнилось далекое: полутемная бревенчатая церковушка, два убогих смерда, спорящих из-за корчаги меду, которую требовал от каждого вот этот боярин, и его, Феодора, палка, которой один смерд убил другого... А истинный убийца — вот же он, перед ним!

Он молча взял Владимира за руку, повел на двор.

...Через пять дней русские послы вернулись в Полоцк. Здесь они узнали, что рыцари Альберта захватили и Герсику — вторую важную крепость полоцкого княжества в Ливонии.

Теперь Всеслав понимал, что не миновать войны. Кукейноса с Герсикой Альберт не отдаст, русских купцов в море не пропустит, ливь будет истреблять по-прежнему.

Князь отпустил послов — он любил подумать наедине. Феодор и Владимир вышли, боярин замешкался.

— Не все я, княже, мог открыть при посторонних, — сказал он без смущения. — Предлагает тебе Альберт вечный мир и дружбу.

Князь насторожился.

— Мне или всему княжеству? — спросил он сухо.

Суть Альбертова «мира» сводилась, как пояснил Ратибор, к тому, чтобы совместно «искоренять язычество»: рыцари — на побережье, а он, Всеслав, — во внутренних землях княжества. А все имущество язычников надо раздать верным слугам христовым, слугам князя.

Всеслав пытливо глянул на своего советника.

— Это Альбертов план или твой? — спросил он напрямик. — Помню, не раз уж ты советовал мне то больше дани брать с ливи, то отнять их земли, то заставить их чинить мосты и дороги, а тебя, боярина, уволить от этих тягот... Поживиться коштом ливи — давняя твоя мечта.

— То были мои мысли, князь, а теперь я докладываю тебе план Альберта, — выдержав взгляд Всеслава, отвечал Ратибор. — Мир лучше ссоры. Так мы оба думаем.

— Вы оба! — с горечью воскликнул князь. На мгновение он представил себе Ратибора и Альберта рядом. Но Альберта князь ни разу не видел, не знал, каков он собой. Два одинаково жирных существа рисовало ему воображение. Кажется, это была даже одна туша с двумя боярскими лицами, и одно из них говорило по-немецки, а другое переводило по-русски: «Дай нам, княже, поживиться!» — Да, с немчиной ты теперь заодно, — продолжал Всеслав. — Какой это мир, если надо истребить тысячи людей!

— Что внутри княжества творится, до того никому дела нет, — упрямо отвечал Ратибор. — А епископ согласен крест целовать, что едва последнего язычника изведем, уйдет он из края этого насовсем.

— А и глуп ты, — не удержался обычно вежливый Всеслав. — Последнего язычника немец оставит — вот и причина не уходить...

В безлунную августовскую ночь на пологом берегу Двины верстах в двадцати от Риги из плоскодонных лодей выгружалось войско князя Всеслава: шесть сотен лучников, две сотни мечников да столько же копьеносцев. Сюда же лесными дорогами сошлись пять полусотен верховых и около сотни двуконных повозок с припасом.

Ратибора князь оставил наместником в Полоцке, поручив слать войску при надобности припас и пополнение.

Командовал выгрузкой княжич Владимир. В сопровождении Феодора он шел от лодьи к лодье, окликая десяцких. По его возбужденному голосу, по широкому шагу, по тому, как он помахивал шлемом, который снял с головы вместе с суконным подшлемником, Феодор понимал, что княжич счастлив.

Утром к войску прибыл князь Всеслав. Накануне он повел большой отряд на Икскуль, и тут выяснилось, что война не была для немцев неожиданностью. Дорога к Икскулю, оказалась перекрытой завалами, а в одной горловине между крутобокими холмами путь отряду преградил свежевыкопанный ров. Замковые стены были обновлены, хотя за неделю перед тем разведчики доносили, что стены старые, рвы полузасыпанные. В крепости оказалось много смолы и камнеметательных машин, взять ее с наскоку нечего было и думать.

— Идти надо ночью, — предложил Владимир. — Не увидят немцы, куда смолу лить и камни бросать.

— Немцы не увидят, а ты увидишь, кого рубить? — отклонил князь его совет. — Где слыхал, чтобы ночью воевали?

Прибыл связной из отряда, посланного к Гольму, сообщил, что немцы успели укрепить замок, ворваться в него не удалось.

Вернулся конный десяток из-под Риги, куда был послан на разведку, вернулся почти без коней: немцы спрятали в траве перед крепостью доски с острыми гвоздями. Лошади покалечились, пришлось их оставить. Стало также известно, что с немцами в крепости сидит летгола.

Это была черная весть. Уже раньше князю доносили, что немцы задабривают вождей леттских племен. А поселений леттов много к югу от Двины. Жди новых бед.

Огорченный многочисленными неудачами, опасаясь гнева полочан, Всеслав растерялся. Не лежала у него душа к этой войне, почти всю жизнь обходился без войн, не надо было и теперь затевать.

— Каково ныне думаешь — правильно воевать пошли? — спросил он Владимира, когда понял, что никакого успеха в войне не дождаться.

В вечерних сумерках они сидели втроем у костра, в дыму которого коптилась кабанья нога. Жердиной подталкивая головни к центру, чтобы ярче горело, Владимир молчал.

Шумный стан раскинулся вокруг. Но все его звуки: чьи-то грустные воспоминания о погибшем товарище, разговоры вполголоса, оборвавшаяся тягучая песня, тюканье топоров, треск уминаемого валежника — все эти звуки казались Владимиру ненастоящими, словно во сне. А настоящее, живое было в нем самом, едкое, как этот дым, тоскливое, как плач о покойнике. Но Владимир никак не мог понять свое чувство, назвать его.

— Что молчишь, княжич?

Владимир очнулся, вскинул голову, ждал, чтобы отец повторил вопрос. И неожиданно понял, чего не хватает стану: бодрости, веры в удачу. Неужели он, Владимир, виновник этой горечи, незримо присутствующей в каждом звуке и шорохе лагеря?

Вчера, и позавчера, и все дни, предшествовавшие походу, и на протяжении недель колебаний князя Феодор уговаривал Владимира, а Владимир Всеслава: «Нельзя спускать немцам, обнаглеют — пойдут и на самый Полоцк, и дальше». Владимир хорошо запомнил эти слова своего наставника. Но почему же все идет не так, как мнилось?

— Неправильно, князь, пошли, — вместо Владимира отозвался Феодор и поднялся: разговаривать с князем даже в такой обстановке полагалось стоя.

— И верно!.. Хорошо, что хоть поздно, да поняли.

Но Феодор продолжал:

— То неправильно, что припасу мало наготовили, а теперь вот не шлют из города. Еще то неправильно, что пошли сами, не сговорившись наперед с прочими русскими князьями. И время плохо выбрали. И разведчиков плохих послали.

— Станешь воеводой — по-иному сделаешь, — недовольно оборвал его князь. — Пора домой возвращаться.

— Как возвращаться! — вырвалось у Феодора. — А немцы по пятам пойдут, и не только в Полоцк, а и на Новгород полезут, на Смоленск, на всю Русь замахнутся.

— Больно ты боязлив, — презрительно сказал Всеслав. — Не нужен Альберту наш Полоцк, а с побережья нам уж его, видно, не согнать.

— Так кто же боязлив — он или ты, князь? — подал наконец голос и Владимир, не замечая непочтительности своих слов. — Ты или мы? — повторил он, давая понять, что он с Феодором заодно.

Князь поднялся с войлока, на котором сидел. Вскочил и Владимир, спохватившись, что оскорбил отца, да еще в присутствии постороннего. Он склонил голову перед хмурым отцом, опустился на колени. Не для того, однако, чтобы просить прощения за дерзкие слова. Он сказал:

— Дозволь, княже, рассчитаться с немчиной за Кукейнос, за князя Вячко, и за людей его ратных, и за старшин ливонских. А уйдем — полезут немцы на Полоцк и на Смоленск и на всю Русь замахнутся.

Незаметно для себя Владимир заговорил словами своего наставника. Эти были мудрые слова дальновидного человека, и отныне они стали его собственными мыслями.

— Будешь князем, по-своему сделаешь, — недовольно возразил Всеслав. — А ныне слушайся меня. Утром начнем собираться.

Он круто повернулся, направился к своему шатру, белевшему среди деревьев.

К Владимиру подскочил Феодор, подал ему руку. Владимир поднялся. Только минуту длилась его растерянность. Нет-нет, князь неправ. Князь не видел, как убивали доброго и услужливого Вячко. Князь не слышал воплей заживо сжигаемых людей. Князь не видел голову Ако на серебряном блюде. И князь не заглядывал в желто- зеленоватые глаза хищной птицы с крестом на шее, именем Альберт. Но все это видел он, Владимир, и он не простит этого немцам.

«Господи, дай скорее стать князем!»

Владимир не заметил, как губы его прошептали эту страстную, страшную, кощунственную молитву.

Утром, когда сборы в обратный путь были в разгаре, в стан прискакал Ратибор. Был он утомлен, в незастегнутых портах, с всклокоченной бородой. С трудом сполз с хрипевшего коня, с трудом выпрямил затекшие ноги. Видно, скакал всю ночь и весь день, меняя коней. Недобрые вести привез испуганный боярин. Сообщил князю, отозвав его в сторонку, что все поселения к югу от Двины и вся область Торейда по наущению немцев опустошаются литвинами, которые до сих пор были дружественны полочанам. Узнав об этом, и жители Полоцка стали громко хулить князя и его верного слугу Ратибора. Недовольны гражане ходом войны, винят его, Ратибора, в измене, хотя он денно и нощно — бог тому свидетель — молился в своей домашней молельне за погибель врагов. На площади собираются гражане, спорят, так ли князь воеводит, готовят новое ополчение, а на кого — на немцев или на князя — неведомо.

— Без дружины и не являйся в город, — закончил боярин. Косясь на подходившего Владимира, боярин стал нашептывать князю верный выход из всех затруднений: надо мириться с Альбертом какой угодно ценой. Пусть немчина забирает весь берег, зато поможет против леттов и литвинов, а также против полочан.

Не очень-то доверял боярину князь, но все же не подумал, что этот жадный к жизни, трусливый человек способен умышленно преувеличивать опасность: обычное бурное вече выдавать за мятеж, а ватагу разбойников, подкупленных немцами, — за восставшие племена.

Что ж, видит бог, не желал Всеслав войны с Альбертом, но и дружбы его не искал. Да есть же силы над человеком, есть промысел господень. Теперь, когда княжество вот-вот готово ускользнуть из его рук, Всеслав не находит иной для себя возможности, как ехать самому к Альберту. И пусть вина за все беды, которые могут от этого произойти, падет на головы непокорных полочан.

Сборы были отложены. Князь приказал Владимиру снова вести войска на запад, стать в виду Риги, вне полета стрелы, дабы показать немцам свою силу, и там стоять, пока он, князь, не вернется от Альберта. Не ожидая выступления войска, князь поскакал по рижской дороге, сопровождаемый Ратибором.

Впервые в жизни Владимир ослушался отца, превысил полученные полномочия. Послал новых разведчиков к немецким крепостям с наказом найти хорошие подступы, разузнать, сколько в крепостях силы, сколько оружия и припасу. А в Полоцк отрядил двух десяцких просить пополнения. Все это он предпринимал с согласия Феодора.

Пополнение из Полоцка — три сотни отлично снаряженных лучников — прибыло в тот же вечер: полочане сами догадались прислать их. Прислали и наказ Всеславу — немцев от русских рубежей отвадить, а боярина выдать головой: против веча он пошел, Полоцку изменил.

К исходу другого дня вернулись разведчики. Рассказали, что силы в крепостях немного, дороги удобные есть, только сперва расчистить их надо, потом уж войску идти. Открытые пространства перед крепостями можно быстро проскочить, урон будет невелик.

Через три дня возвратились князь и Ратибор. Сопровождали их два десятка немецких рыцарей. Не доскакав несколько сажен до места, где ждали Владимир и Феодор с передовым десятком охраны, немцы почтительно поклонились князю, улыбнулись боярину, повернули обратно.

— За что тебе такие почести, отец? — спросил Владимир, а Феодор добавил:

— Берегись, князь, меча врага, берегись и его объятий. Не бойся хулы его, а бойся улыбки.

— Не враги они нам больше — помирились, — угрюмо отвечал Всеслав.

Все сели на коней, в молчании поехали к войску, стоявшему на холме верстах в полутора. В центре ехали князь и Ратибор, справа — Владимир, слева — Феодор. Десяток охраны следовал в полусотне шагов.

— Как же помирился без ведома веча? — произнес наконец Владимир.

Вече? Нет, не намерен князь больше спрашивать вече. Мало разве бывало случаев, что на вече шел князь князем, а уходил постригом[18], пленником, ослепленным, а то и увозили его на катафалке. Пусть Владимир вспомнит, скольким князьям вече полоцкое говорило «Лишается нас», и они должны были бежать из города: Давиду Всеславичу, Рогволоду Борисовичу, Святополку Давидовичу, Ростиславу Глебовичу, Всеславу Васильковичу... Теперь вече замыслило и его, Всеслава, лишить стола, это сейчас-то, когда племена литвинов у самых ворот города стоят. Кто ныне страшнее Полоцку, от кого большая опасность — от меченосцев, что за триста верст стоят, или от литвинов?

— Может, и от литвинов, — согласился Владимир.

— А есть у нас сила туда и сюда лицом стоять? Значит, надо в одной стороне замиряться, чтобы в спину не ударили.

Владимир молчал. Многое в словах отца казалось ему справедливым, а в чем был он неправ — не сразу и поймешь.

— Дозволь, княже, и мне слово молвить, — попросил Феодор.

Князь кивнул.

Конечно, жить в мире, это согласно и божественным заповедям, и природе человека, говорил Феодор. Не для битв созданы люди. Да с тем ли человеком помирился князь, можно ли верить слову немчины? Не для того ли на мир он согласился, чтобы леттов, литвинов и чюдь себе подчинить, а потом, набравшись сил, и на Полоцк пойти? Разве нет у князя иных соседей, с которыми замирения ждут и гражане, и смерды, и монастыри, и многие князья? Было при Всеславе Брячиславиче полоцкое княжество великим и сильным, потом распалось на три. А ныне в скольких местах независимые князья сидят? В Полоцке, Минске, Витебске, Орше, Изяславе, Логойске, Слуцке, Новограде, Городне, Друе, Друтьске, Копыси, Клеченске, Свислочи, Лукомле... Да еще ж и не все названы. Эти княжества — родные братья, а и одного дня в согласии не прожили. Одно призывает на помощь литвинов, другое — леттов или жмудь, а теперь князь Всеслав за немецким мечом против братьев своих потянулся. А немцы бы и не подступались близко, живи дружно русские князья. Вот с кем мира искать — с братьями, а не с собаками.

С первых же слов своего учителя Владимир понял: вот где правда! Ни секунды не колеблясь, он готов повторить все, что говорит Феодор. Ошибка в рассуждениях отца, которой он сразу не мог разглядеть, — вот она названа Феодором: не нужны сейчас русским князьям, в особенности полоцкому, ни чванство перед своими братьями, ни ложная гордость, ни гибельная нетерпимость друг к другу.

— Да хотя бы мы теперь на князя смоленского Мстислава Давидовича оперлись, — продолжал Феодор. — Силен он нынче, рука у него твердая.

— Скорей живота лишусь, чем поклонюсь ему! — вскипел Всеслав. — Не стану в его воле ходить, не желаю его мизинным человеком быть.

— Не сам умрешь, отец, а и княжество потянешь, — вступил в спор Владимир. — Сам как хочешь, а про вотчину помни: не единому тебе она. Будь я князем, стал бы на вече, сказал бы: «Двадцать нас князей перед вами, одного выбирайте, девятнадцать лишайте, и пусть земля наша будет едина перед врагом. Меня выберете — я княжить стану, иного старшим признаете — я подчинюсь».

Усмехнулся Всеслав. Не было и не будет, чтобы двадцать русских князей добровольно одному подчинились. Теперь, когда у него с Альбертом замирение, он еще поглядит, что скажут Витебск, и Минск, и прочие строптивые города.

— Как бы они не сказали, что ты предатель, отец!.. Они скажут... — Владимир не заметил, как голос его сорвался на крик: — Как же ты... Как мы с такой вестью в Полоцк вернемся?

— А мы туда не поедем, в Изяслав свернем, там переждем.

И снова заговорил Феодор. Он просит разрешения съездить в Минск, Витебск и Смоленск просить тамошних князей о помощи.

— Пусть едет, пусть едет, отец! — горячо поддержал Владимир.

Всеслав молчал. Похоже было, что он колеблется.

Тогда боярин Ратибор, слегка пришпорив своего коня, выехал наперед, загородил дорогу Феодору. Все остановились.

— Прежде, чем к князю обращаться, — заговорил боярин, — не худо бы меня спросить. Я твой хозяин, ты сын моей рабыни. Я не дозволяю ехать никуда.

А Феодор полагал, что если боярин когда-либо и знал о существовании своего рабынича, то давно запамятовал. Что ж, тем хуже для него, Феодора, но тем хуже и для боярина. И он напомнил своему врагу закон:

— «По смерти хозяина его наложнице-рабе наследства не давать, но сама свободна и с детьми».

— Смерти моей ищешь? — с угрозой вымолвил боярин. — А я тебя раньше велю живота лишить.

— Не знаю, боярин, кому из нас раньше назначено умереть, — спокойно возразил Феодор. Он сделал знак остановившимся охранникам подъехать.

Это были десять преданных детин, отобранных Владимиром по его, Феодора, совету. Здесь были сын купчины Киприя, брат старосты Ако, Феодоровы друзья детства — сапожник Васько и гончар Иван, дети ремесленников и рыбаков Полоцка. Пусть они, представители гражан, плоть от плоти Полоцкого веча, решают здесь их спор.

— Один из вас продался немцам, — резко крикнул им Феодор. — Что делать станете?

Воины переглянулись, в ужасе попятились. Никто не смел ответить, да и не понимали они ничего. Они вопросительно глядели на Владимира, на князя, на боярина, только не на Феодора. Он человек худого роду, всего-навсего наставник при княжиче, переводчик. От имени кого из этих троих высокородных он произнес такие страшные слова?

Боярин нагло усмехался, вытягивая меч из ножен.

Глядя на него, Феодор вдруг вспомнил некогда сказанное владыкой: «Если придется тебе в гневе извлечь меч на человека — подумай и... опусти его». А так ли поступит боярин? Нет, разумеется... Ты неправ был, владыка, теперь это Феодору ясно. Никогда он меча не поднимал, а теперь придется. Не на человека он поднимет его — на предателя, на убийцу.

Владимир с тревогой оглянулся на отца. Лицо князя было каким-то мутным, непроницаемым. Живые мысли, только что метавшиеся в его глазах, исчезли, уступив место тупому, сонному безразличию. Похоже, что князь решил не вмешиваться в спор, предоставить противникам прибегнуть к «суду божию во поле» — сразиться на мечах, по обычаю отцов. А бог правого покажет. Но ведь Феодор не воин, мечом не владеет. А боярин в седле сидит ладно, силы у него за двоих. «За себя и за проклятого немчину», — неожиданно мелькнула мысль. Нет уж, если прибегать к полевому суду, то выполнение воли божией он, Владимир, возьмет на себя. И он стал рядом с Феодором, выхватил свой меч.

— Вот ты, — обратился между тем Феодор к одному из воинов, — ты предал немцам своих братьев и сестер, своего князя, свою землю. Какой ты кары заслужил?

— Смерти, — прошептал тот, бледнея.

— А ты как скажешь? — спросил Феодор другого.

— Так и я скажу.

— А ты?

— И я...

— Слышал приговор себе? — глухо спросил Феодор дрогнувшего боярина. — Сам себя казнишь или нам велишь?

Изменила боярину обычная наглость.

— За дерзость и поклеп тебя бы сразу покарать, да не могу с рабыничем сражаться. Дома посчитаемся...

— Не дома, тут, во поле, — крикнул возбужденный Владимир. Ненависть клокотала в нем. Он глядел на побагровевшее лицо боярина, а видел острый клюв кровожадной птицы — Альберта, чью голову необходимо срубить во что бы то ни стало.

— Княжич!.. Ратиборе! — строго крикнул князь. Но поздно. Мечи уже сверкали. Сильным ударом Владимир снес боярину голову.

— Теперь ты свободный человек, — тяжело дыша, крикнул он Феодору. — И вам спасибо, вои, справедливо осудившие изменника, — сказал он охранникам. — И Русь наша свободна от одного предателя... А ты, князь Всеслав, — внезапно обернулся Владимир к отцу, — езжай в Изяслав, как задумал, жди там, пока парод полочаны простит твою вину. Я же его не боюсь — буду с ними всеми против немцев стоять.

На его перекошенном лице, еще охваченном азартом только что закончившейся схватки, отражалось столько боли, негодования, презрения, муки, что Всеслав ничего не мог ответить. Он глядел на энергичное, суровое лицо сына и видел — уже не простодушное дитя перед ним, а умелый детина, воин, не юноша, а муж, не княжич, а князь, чья рука, вероятно, окажется тверже отцовской. И если бы спросить воинов, за кого из двоих они, то все, вероятно, предпочтут Владимира. Так нужно ли спорить?

Всеслав обнял сына, поклонился Феодору. Потребовал себе десяток охраны и поскакал перелеском, свернув с дороги.

В тот же день возобновилась война.

К исходу следующего дня были взяты Гольм и Икскуль. Немецкий гарнизон Риги не мог бы выдержать длительной осады. Увидев непреклонность полочан, Альберт выслал парламентеров. Он согласился признать себя вассалом князя полоцкого и платить дань Владимиру, пропускать в море русские торговые суда...

Так закончилась первая в истории попытка немецких рыцарей через Полоцкую землю проложить себе дорогу на Русь. И долго еще Полоцкая земля, сплоченная князем Владимиром Полоцким, успешно противостояла их натиску, оставаясь передовым постом Руси «белой» — Руси непокоренной.