Славен город Полоцк

Век пятнадцатый. БЕЛАЯ РУСЬ

Не раз уже заглядывала в комнату жена Семена: давно пора ему отпустить учеников. Но и он, и они забыли о времени и месте. Семен рассказывал об удивительном путешествии Ильи Муромца к князю Владимиру, и ученики не спускали глаз с его худого подвижного лица. Угольком чертил Семен на стене путь от Мурома до Киева, увлекшись, начинал изображать в лицах Соловья-разбойника и самого Илью, вскакивал и показывал руками, как сек Илья голову Змию... Вчера на этой же стене чертил море эллинов, показывал, где остров Сирены, где Сцилла с Харибдой, где сходил Одиссей в подземное царство.

Три зимы старался Семен над тем, чтобы вдолбить в головы учеников все, что знал сам. В первую зиму обучал их чтению, письму и счету, во вторую читали часослов и псалтирь, в третью полагалось изучать евангелие. Но случилось так, что когда дошли до истории о всемирном потопе, ученик Микита Зубов спросил, откуда возникло все множество зверья, если в ковчег было взято Ноем лишь семь пар чистых и семь пар нечистых. Семен должен был признаться, что и сам не постиг этой тайны. Не ответил он и на второй вопрос Микиты: имел ли Ной в ковчеге одну жену или несколько, а если одну, то откуда все нынешние народы. Посмеялись все над веселым вопросом, а Семен высказал предположение, что, возможно, потоп не всю землю покрыл, ибо есть на ней такие равнины среди гор, куда не каждая птица залетит, а люди там живут, овец и коз пасут, про потоп ничего не знают.

Так случалось не раз. Наскоро дочитав главу из евангелия, Семен принимался восполнять святую науку — рассказывал, что сам повидал да что узнал от бывалых людей. Слушать Семена было много интереснее, чем зубрить нелепости «откровения божия». В эти часы ученики не перебивали Семена непристойными шутками.

Особенно воодушевлялся Семен, если случалось к слову вспомнить времена прапрадедов, когда Полоцкая земля была еще Белой — свободной от иноземного порабощения. Маленький, тщедушный, с седой бородой, которой можно было бы прикрыть три таких лица, как Семеново, он иногда казался своим ученикам добрым карликом, знающим прошлое и будущее. Затаив дыхание, слушали они сказ про братьев-богатырей Алфея и Ондрея, вдвоем вставших навстречу неисчислимой черной рати. Кинулись на них тевтонцы, да не тут-то было. Ударил Ондрей двумя молотами по щитам врагов, взмахнул Алфей двумя мечами над головами врагов — вся черная сотня и полегла.

Знал Семен и сказ про каменщика Иоанна и жонку его Февронию, вдвоем осиливших десять недобрых князей. Связали их гуськом — Иоанн вел, а Феврония погоняла, — так и привели бесчестных на суд ко Владимиру святому...

Закончив быль про Илью, Семен стал рассказывать про то, как некогда шли из Полоцка люди Белой Руси в Москву, чтобы с князем Димитрием совместно против татар стоять. Выстояли, головы свои сложили, да успели с князя московского слово некое взять.

Семен умолк, словно давая ученикам самим додумать. Они не стали спрашивать, какое слово дал князь московский, а спросили, не забудет ли про полочан. Значит, поняли. С охотой Семен ответил:

— Он забудет — сами не забудем. Снова будет земля наша Белой.

Микита Зубов шепнул своему товарищу:

— А есть нашему Семену лет за пятьдесят?

Тот не колеблясь ответил:

— С пятьсот, чай, прожил — сколько повидал.

Семен задумался. Вырастут ли его ученики такими, какими он хотел их видеть, — разумными и бесстрашными, как те древние герои? Ибо смелость, сила и разум нужны людям теперь не меньше, чем тысячу лет назад.

Вот уже скоро экзамены, которые, как и в прошлые годы, будет принимать отец Иона, настоятель церкви при кушнерском братстве, содержавшем школу. И станет батюшка снова спрашивать про ангелов, про страшный суд, про казни египетские... Да бог с ним, с отцом Ионой.

На экзамены придут и отцы учеников. Они тут же назначат Семену мзду за науку. В иные годы они давали ему щедро зерна и живности, в иные годы скупо. Случалось и так, что вместо хлеба доставалась Семену брань, а однажды и побить его хотели — ни один ученик не знал твердо «Отче наш». Семен оправдывался тем, что ученики в тот год подобрались непослушные, непонятливые.

— Ты бакаляр, ты и учи, — ответили ему. — Сам же говорил, что никто умен да учен не родится и младенец не больше соображает, чем любой зверек.

Да, Семен однажды высказал такую мысль. Когда об этом стало известно отцу Ионе, он объявил уподобление человека скотине наущением дьявола и наложил на Семена эпитимию. Семен не стал упорствовать, подчинился. Но именно с того времени от него стали требовать невозможного: ему присылали на «правеж» всяких отбившихся от рук детин, пакостников, мучителей кошек, драчунов. Немало горя доставляли Семену такие ученики. И все же с началом зимы звал к себе новых учеников — не мог обходиться без них. К счастью, большинство учеников училось с охотой.

Первые два часа после заутрени Семен занимался с учениками «первой зимы», затем приходили ученики «второй зимы», остаток времени до поздней обедни доставался ученикам «третьей зимы». Нынешний год оказался для Семена удачным — ни одного нерадивого ученика не было среди его выпускников. Вот они сидят рядом — все пять учеников «третьей зимы» — на сосновой скамье за длинным некрашеным столом и ловят каждое его слово.

Однажды, помогая перекладывать очаг в доме отца Ионы (приходилось Семену выполнять и такие работы), он обнаружил у того на полке, кроме давно примелькавшихся потрепанных требников[21], новую книгу, взятую для прочтения в монастыре, как пояснила матушка. От предложенного ею угощения за труды — стакана браги с куском сала — Семен отказался, а попросил на несколько дней эту книгу.

— Возьми, — охотно согласилась попадья, зная аккуратность Семена. — Мой все равно не читает, лишь ради славы берет.

Книга называлась «Александрия». Семен читал ее ночами, затем пересказывал содержание ученикам. В ней писалось о встречах Александра Македонского с людьми с птичьими ногами, с говорящими деревьями, о пребывании его в странах, где царит вечная ночь, и о многих других диковинных приключениях.

Когда через несколько дней Семен вызвался зайти вместо отца Ионы в монастырь поменять книгу, тот охотно согласился. Лишь потребовал, чтобы Семен сам платил за прочтение. Плата за прочтение одной книги превышала стоимость курицы, и как ни трудно было Семену нести такие расходы, он согласился. Хорошо уж и то, что отдельного залога ему вносить не придется.

Книгам церковного содержания он предпочитал такие, как «Повесть о Трое», «Аристотелевы врата». В последней разъясняюсь, куда девается солнце на ночь и почему оно зимой не греет, а гром и молния почему бывают только летом. Семен радовался тому, что имеет возможность дополнить свой однообразный курс преподавания столь интересными сведениями. Он сожалел, что в книгах не нашел ответов на вопросы: откуда берутся реки и почему дует ветер, сотворил ли господь одних людей боярами, а других смердами или они сами так поделились, может ли человек быть непогрешимым, как изгонять из человека болезни, как по звездам узнавать грядущее. Он слыхал, что книги об этом есть, да вот ему не попадались.

Из-за перегородки снова показалась жена Семена. Она выходила на улицу, узнала там потрясающую новость и должна была поделиться ею немедленно. Стоя в проеме, так, что ветхая полотняная занавеска падала ей на голову и плечи, она сказала:

— Перебежал в латинство боярин Ратибор.

Не так уж редко за последние годы переходили православные в католичество. Новую веру принимали богатые купцы, ростовщики, бояре, даже попы. Ратибор был влиятельнее всех других перебежчиков. Много лет он состоял старостой соборного клира, его предки построили в городе монастырь. Сам Ратибор целую улицу застроил — Ратиборову. Есть и Ратиборов перевоз через Двину. Боярину принадлежали в окрестностях деревни, в городе он имел рыбозасольный погреб. Десятки ремесленников города работали на него: делали боченочную клепку и плели кошевы, ковали ножи и подковы, гнули дуги и ободья, шили сбрую, готовили снасть. Сотни людей зависели от боярина, и сотни людей, вероятно, думали: зачем он так сделал? Ему-то уж определенно не нужны гривна серебра и кусок холста, которые выдавались всем вновь обращенным католикам. Неужто воистину латинская вера прав ильная?

Семен видит на лицах учеников то же смятение, которое испытывает сам. «Может быть, мы не правы?» — читает он в глазах самого умного из них, Микиты Зубова. Может быть. Давайте думать вместе.

И ровным спокойным голосом Семен рассказывает про «Великую битву». Было это в самом начале века между прусскими селениями Грюнвальд и Танненберг. Когда рыцари-тевтонцы стали одолевать литовское войско Витовта и оно попятилось, вперед пошли смоленские хоругви[22] князя Юрия Мстиславского. Они и спасли Витовта. Тут и польские полки Ягайлы осмелели. А всего русских хоругвей участвовало в войне числом до ста. Победив тевтонцев, стали брататься русские люди с литовцами и поляками и говорили: «Хоть разная у нас вера, а судьба, видно, одна».

Семен закончил рассказ, но ученики так и не поняли, к чему он.

— К тому веду, — пояснил Семен, — что когда мы спасали князя Витовта, не спрашивал он, какой мы веры. Теперь спрашивают нас, нудят в латинство. Мнят паны, что вместе с верой отцов и род свой забудем. А нам ли свой род забывать? Чем же паны недовольны? Не тем ли, что долго наш край Белым оставался? Или тем, что к Москве тянемся, она же, скинувши черную татарскую орду, братьями нас назвала и к себе зовет? А Ратибор куда же тянет — в Белую сторону или в Черную?

Передохнув, подумав, Семен далее пояснил, что правду время покажет. Если боярин раздаст свои богатства бедным, да монастырям, да в братчинную казну, как призывал Христос и делали первые христиане, значит истинно новой вере привержен.

Кажется, не все они поняли, что он хотел им внушить: что судить поступки Ратибора да и любого русского человека нужно по тому, способствуют ли они их земле снова стать Белой или препятствуют этому. Ибо бог сотворил все народы Белыми и таковыми быть повелел! — торопливо заключает Семен, повысив голос.

— О том в писании есть? — спрашивает Микита.

— Есть! — уверенно отвечает Семен, хотя не может сейчас припомнить, читал ли он где-нибудь подобное или эта мысль явились результатом его собственных раздумий. — Все народы должны быть Белыми, — повторяет он и тут же, поймав на себе полный мольбы взгляд жены, устало добавляет: — Все, идите!

Когда распахнули дверь, в комнату донесся звон далекого бубенца.

— Епископ, — узнал этот звон Микита. — Давайте его спросим! Приловчившись, он поднял стол и поволок его к выходу.

— Куда?.. Что задумал?

Но товарищи уже поняли замысел своего вожака. Они схватили скамью и табурет. На узкой улочке выросло заграждение. Когда закрытая сверкающая лаком и серебром коляска остановилась перед ним, пятеро парней до земли поклонились лошадям, надеясь, что епископ через переднее окошко увидит их смирение и выглянет. Они не ошиблись. Епископ показался из своего крохотного дворца на колесах. Еще раз поклонились парни. Микита Зубов повинился: они переносили эти вещи в дом, остановились передохнуть, не успели освободить дорогу. «Понесем!» — скомандовал он своим товарищам в доказательство их доброй воли. Четверо подняли стол, пятый взял табурет. Скамейку некому было принять. Из дому выбежал тем временем ошеломленный Семен.

Он приложился к руке епископа, попросил прощения за своих учеников. Узнав, что Семен учитель, епископ снизошел до вопроса, как успешно продвигаются занятия. Семен осмелел. Занятия идут успешно, отвечал он, но не на все вопросы хватает у него разума ответить. Вот, хотя бы, как объяснить ученикам поступок Ратибора?

Вопрос для епископа тоже не из легких: уже многие годы он дружит с Ратибором, и, надо думать, боярин и впредь не обойдет его своим вниманием.

— Неугодный то господу поступок, — говорит епископ. — На том свете наказан будет отступник.

— А Христос же Иуду проклял и на этом свете, — заметил Семен.

Вернулись ученики, не торопились убирать скамью.

— На этом свете чти человека не только за веру, но и за дела его, — внушительно говорит епископ. — Бывает, что и поганой веры человек содеет угодное богу, а христианин согрешит.

— Истинно так, — охотно согласился Семен. — Вчера из-за Ратиборовой кривды христианская девушка топилась, вытащил же ее из воды сапожник еврей Шлема.

— Такова воля господня, — произнес епископ нетерпеливо.

Однако, рискуя разгневать его, Семен позволил себе еще один вопрос. Он спросил, бывают ли случаи добровольного перехода в иную веру бедных людей. Сам он таких случаев не знает. Рядом работают ремесленник-католик и ремесленник-еврей или православный. И ни разу между ними не возникало споров из-за того, чья вера правая, как никогда люди не спорят из-за того, чья жена красивее. Кому что дано, тот тем и довольствуйся. Случалось, если один ремесленник перехватывал покупателей другого, его иногда били. Но никогда за то, что он иной веры. Как же теперь понять поступок Ратибора?

— А смысла и я не вижу, — ответил епископ и пнул ногой скамейку.

Пятеро молодцов торопливо убрали ее, коляска покатила дальше.

Отец Иона отслужил короткую литургию, и все члены кушнерского братства — человек около ста — бросились расставлять по трапезной сдвинутые к ее углам легкие некрашеные скамьи. В церкви царил полумрак, густо пахло сыромятными кожами — весь подвал был ими набит. Люди быстро расселись. К столу впереди иконостаса вышли трое старост братства. Они поклонились, каждый поцеловал поднесенный ему отцом Ионой крест, двое из них сели, третий заговорил.

Андрей Зубов отчитывался о деятельности старост за год. Почти все «братья» вовремя вносили в казну свои обязательные взносы. Немало выручено денег от продажи на рынке меду и воска с братчинной пасеки и за проданные в церкви свечи. Поступали в казну и перевозочные гроши — на перевозе через Двину братство имело несколько вместительных лодей. Приносила доход и братчинная пивоварня. Всего прибытку за год — 16 гривен новгородских, три гривны киевские да 326 рублей широких.

Перевернув страницу, Зубов продолжал.

Из общественных средств плачено попу, дьяку, служке при церкви, учителю Семену. Послано епископу на его нужды. Подарено святой Софии от братства подсвечников серебряных три, больших свечей восковых пять сотен да ткани парчовой на ризы протопопу. В трапезной кушнерской церкви обновлены деревянные полы, обшиты дубовой плашкой с резью столпы под хорами, исправлены перила лестницы, ведущей на хоры, куплен новый лик Николая-чудотворца. В монастыре куплено для школяров пергаменту тонкого листов малых сто. Поставлен при церкви дом для недужных — большая землянка на пять лежанок, в которой неимущие члены братства могут отлежаться до выздоровления либо помереть спокойно, зная, что их похоронят на общественный кошт с отпеванием и чтением заупокойных молитв. Открыт дом для странников — тоже землянка, в которой наряду со странником- богомольцем может отдохнуть и подкрепиться любой приезжий кушнер. Кроме того заготовлен сруб для новой школы — большой избы на три комнаты. Нынешнюю же школьную избу предлагают старосты отдать Семену за его старания. Просит еще Семен купить для школы три книги, а это уж как скажет братство — книги стоят дорого. Всего в казне лишку сорок рублей да грошей четыре копы.

И Зубов поднял на стол железный сундучок с большим висячим замком и положил поверх сундучка ключ. Он оглянулся на остальных старост. Те поклонились — они подтверждали все им сказанное. Зубов сел.

По традиции первым после казначея говорил отец Иона — он бывал у протопопа собора, был вхож к самому епископу. Через него святые отцы передавали братству свои наставления и пожелания.

Отец Иона был недоволен и не стал скрывать причин. По требованию Семена куплен новый сруб для школы, а вот на ремонт божьего дома дано мало. Не к чему пергамент покупать для школяров — об этом пусть заботятся родители. А какие это книги требует Семен для школы? Есть у него псалтирь, катехизис и часослов, а больше ученикам и знать ничего не надобно.

Школа готовит не только церковных служек для богомольцев, вставил тут Семен, но и людей книжных, чтобы торговлю вести могли, не ошибаясь в счете, чтобы не заблудились ни в лесу, ни на море и знали бы, какие где страны есть и какие там ныне живут народы. Надо знать, каковы тех народов законы и обычаи, и те законы на чужбине чтить, дабы и они наш русский обычай чтили.

Отец Иона сердито глянул на Семена, дерзнувшего перебить его столь длинной репликой, но, когда тот сел, продолжал и сам растерянно молчать — упустил нить рассуждений.

— Про баловство школярское скажи, — напомнил ему сидевший справа от Зубова старшина Коноплев.

— Да, — вспомнил отец Иона. — От лишних книг смятение ума происходит. И я в тех книгах не все понимаю, которые Семен своим ученикам читает. А они даже осенить себя крестом правильно не умеют. Вчера же пятеро из старшей группы, по наущению ли Семена или нет, учинили на улице глум над владыкой. Лучше в собор взнос сделать, чем тратиться на книги.

Так закончил батюшка и с достоинством направился к выходу. Не дойдя до двери, обернулся, крикнул:

— Епископу пожалуюсь, если на церковь не прибавите!

— Обожди, батюшка, еще слово к тебе, — остановил его Зубов.

Готовясь к отчету, старосты выяснили, что не все деньги, данные на ремонт церкви, использованы по назначению. Попользовался ими поп своекорыстно — купил попадье корову да еще и сарафан.

Староста Коноплев полагал, что не надо срамить батюшку при всех. Зубов был иного мнения — пусть братство знает, каков поп. Но прежде, пожалуй, надо обсудить другое, более важное. И он просит отца Иону высказаться по поводу бегства Ратибора к врагам истинной веры.

— Проклят да будет, проклят да будет! — громким басом провозгласил тот. — На вечном адовом огне ему гореть.

— Можно, значит, теперь не платить Ратибору долгов? — спросил кто-то.

— Можно, — не думая рявкнул батюшка и пожалел в этот момент, что сам не догадался раньше одолжить у Ратибора денег.

— Пускай бы уж ныне огонь его дом пожрал! — шепнул еще кто-то.

— Аминь! — снова рявкнул батюшка.

— Не то, отец Иона, говоришь! — резко воскликнул Зубов. — А вы, братья, не слушайте. Споры небесные с делами мирскими путать нельзя. Если станем дома всех инаковерующих поджигать, а они наши — что получится? За богоотступничество бог пускай и накажет, он посильнее нас.

Отец Иона опустился на свободное место недалеко от двери — дольше торчать в проходе, когда все сидели, было неудобно.

Поднялся Семен. Он сидел в переднем ряду на почетной скамье — единственной со спинкой скамье, разделенной подлокотниками на семь отдельных мест. Семен сказал, что считает неправым отца Иону. Мир велик, и много новых дел беспрерывно творится в нем людьми. В катехизисе об этом нет ничего, ничего из того, что нужно людям знать сегодня. Поэтому надобно не только церковные книги учить, а и мирские.

— На книги деньги давайте, — почти грубо крикнул он. — Пусть дети больше нашего разумеют. Ябеды же поповской не бойтесь, не может нас владыка принудить попу каждый год покупать новую корову.

Оказывается, он тоже знал про проделку отца Ионы. И не только, видимо, он. Еще несколько человек стали откровенно смеяться над батюшкой, укорять его.

Тут бы отцу Ионе рассказать, как нечистый подбил его так ошибиться. Посмеялись бы, возможно, еще немного, да на том и конец, тем более, что нетрудно батюшке и рассчитаться с братством. Но самообладание покинуло его. Он вскочил, яростно замахал руками, крикнул смеющимся «братьям»:

— Подавились бы этой коровой!.. Прокляты да будете, прокляты будете!

И выбежал из церкви.

Неожиданно пришлось братству думать сегодня и о том, где взять нового попа — просить ли у епископа, или своего поставить, как давно уже велось в Полоцкой земле.

— Где епископ возьмет? — усомнился Зубов. — Разве не найдем своего честного да разумного человека? Уплатим за сан, пускай требы служит.

— Семен чем не батюшка? — крикнул из самого заднего ряда Микита Зубов, и сидевшие рядом его товарищи по школе подхватили:

— Семена попом!

Не полагалось школярам присутствовать на братчинных пирах, как и ученикам ремесленников. Лишь подмастерьям разрешалось сидеть здесь и слушать — говорить они не имели права. Никто не заметил, как эти пятеро школяров проникли сюда, но их предложение оказалось дельным — более достойного, чем Семен, никто не назвал.

— И дом поповский пускай забирает, — предложил другой школяр.

— И корову.

— И рясу.

При общем смехе все поднялись. Пора переставлять скамьи, размещать между ними столики: два человека уже внесли стопку деревянных стаканов и большой жбан с медом.

Тут в трапезную вбежал Кирилл-перевозник, член братства. То, что он опоздал, никого не удивило. День был базарный, многие жители деревень за Двиной стремились в город, и надо было только поспевать возить туда и обратно. Выручка одного такого дня превышала сбор всех остальных дней недели. Удивил же людей огорченный вид Кирилла. «Лодья перевернулась», — подумали иные, глядя на него, — люди потонули».

Нет. Случилось нечто иное. Кирилла согнали с перевоза. Кто мог согнать, если у него лодка от братства? В том-то и дело, что и лодку у Кирилла отобрали за какой-то давний грошовый долг Ратибору. И не у одного Кирилла, а у всех двадцати лодочников на Двине и Полоте, занимавшихся перевозом. Зачем отобрали? Это же разбой! То, что бессвязно рассказывал Кирилл, отвечая на нетерпеливые расспросы обступивших его членов братства, не укладывалось в их головах. Нет, не разбойники напали, а боярин Ратибор повелел, пояснил Кирилл. Боярин получил от наместника откуп на перевозы, никто теперь не имеет права лодку на реке держать, кроме Ратиборовых людей. Сразу вдвое поднялась плата за перевоз. Все клянут Ратибора, стали бить его людей, да прискакала охрана.

И еще кое-какие удивительные новости сообщил Кирилл, ставшие известными в городе за последние часы. Продано ныне Ратибору от наместничества много земель и деревень литовских на Вилии. А раньше не мог он их купить, не будучи католиком. Теперь же от той земли, говорят, будет назначен в сейме сидеть, что ему раньше тоже недоступно было.

Семен поднял руку, крикнул: «Тихо!», как покрикивал, бывало, на расшалившихся учеников. Он не возмущался, подобно остальным, он был доволен. Теперь каждый понимает, ради чего Ратибор перебежал в латинство. И, выставив свою бороду, Семен говорит, что правая вера та, которая и человека и отчину его от поневоления боронит. Ратибор же всех продал, и вера его черная. И все латинство черное, ибо Русь одолеть желает.

— А была земля наша Белой и будет Белой! — закончил Семен при всеобщем молчании.

Он поклонился, развел руками, как бы приглашая всех за столы. Но хозяином трапезы был-то не он.

— Не уйдет мед, — сумрачно произнес Андрей Зубов, снова занимая свое место за столом старост. Он был более других озабочен сообщением Кирилла. Поделился своим мнением: надо помочь должникам Ратибора, а таких среди членов братства свыше десяти, уйти от грозящей им боярской кабалы. Впредь же, дабы люди не одолжались у Ратибора, впавшим в нужду помогать из братчинной казны.

В этот момент второй староста, Коноплев, бочком протиснулся к двери, с порога сказал:

— Обойдемся и без перевоза, не много он прибытку дает... А с Ратибором тягаться станет ли сил?

И исчез прежде, чем кто-нибудь успел слово сказать.

К задним воротам большой усадьбы на берегу Полоты, выходившим на пустынное поле, от недалекого леса скакало несколько всадников. К седлам приторочены забитые козули, охотничьи сумки полны дичи помельче. Все охотники одеты одинаково скромно: в костюмы суровой ткани, юфтевые сапоги, войлочные шляпы. Вот так, вероятно, неотличимыми друг от друга, предстанут люди на страшном суде: «Все мы равны перед судом твоим, боже: и кто был богат, и кто был убог и тих, и кто многое совершил, и кто был бессилен. Суди же нас по заслугам нашим за грехи и за благие дела!»

Но отец Иона, который после братчинного пира провел всю ночь без сна и все утро без отдыха и, не найдя себе успокоения, шагал теперь по окраинной дороге неизвестно куда и зачем, отчетливо видел, что охотники скачут не на божий суд. Усадьба, к которой они устремлялись, принадлежала лишь старшему служителю бога, полоцкому епископу Илье. Отец Иона давно слышал, что епископ отдыха ради от трудов великих частенько ездит на ловы, ио не верил этому. Не далее как месяц назад епископ читал проповедь в соборе о греховности охоты, а затем объявил, что смещает с должности за пристрастие к ловам попа из Сиротино.

И все же передний всадник даже в этой бедной одежде очень напоминал епископа.

Нет, не может быть, внушал себе отец Иона. Он повернул в другую сторону. Вспомнилась притча о Хаме, который, увидя наготу своего отца, не прикрыл ее. «Не может быть, не может быть», — твердил Иона, шагая домой. Вскоре он забыл, к чему это «Не может быть» относится — к епископу ли, или к нему самому, изгнанному из прихода.

А дома ждал его поп из Сиротино — одинокий, опустившийся, погрязший в пороках человек. Уже две недели он жил у своего полоцкого коллеги, плакался на судьбу, каждый день ходил в консисторию[23] и все не мог удостоиться быть принятым владыкой. С каждым днем его общество становилось все более невыносимым отцу Ионе, но не мог же он выгнать несчастного на улицу.

— Иди к людям, — крикнул ему теперь отец Иона с порога. — Не епископу кайся, а людям.

...Охотники между тем остановили коней у задних ворот епископской усадьбы. Если бы Иона мог наблюдать их теперь, он удивился бы, как изменились их лица. От беспечности и азарта гонок ничего не осталось. Вот человек загрустил — вспомнил, что упустил кабана, которого гнал другой охотник, чином повыше. Поэтому промах становился виной. На иных лицах написаны подобострастие, угодничество, лесть. Эти готовы будут поклясться, что возвращаются не с охоты, а из монастыря, если им прикажут. Закрыв глаза, они станут уверять, что теперь ночь. Лишь одно лицо выражало спокойную независимость, уверенность праведника в каждом своем поступке. На нем ни страха, ни угодничества, ни низкой готовности покривить душой — ничего, кроме приятной усталости и сознания своего права на предстоящий отдых. Это лицо самого епископа.

Ворота распахнулись перед ним своевременно. Рядом с привратником уже стоял конюшенный. Епископ бросил последний взгляд на своих товарищей по ловам — с этого прощального мгновения он снова их повелитель. Легкой подпрыгивающей походкой, будто все еще сидел в седле, он взбежал по ступенькам крыльца.

Здесь ему сообщили, что его ждет высокий гость — митрополит Климент Болгарин.

Епископ уже слышал об этом человеке — это был посланец Ватикана. Сан его выше, и Илья не знал, поспешать ли к гостю, или можно заставить его еще обождать. Он умылся, переоделся, но есть не стал. С крестом на шее поднялся в светлицу на втором Этаже.

Гость сидел у окна, читал книгу. Окно выходило на ворота, через которые епископ вернулся с охоты. Впрочем, вряд ли гость мог узнать его среди десятка одинаково одетых мужчин. Лицо Климента в первое мгновение показалось епископу знакомым, затем это ощущение прошло.

Илья улыбнулся, поклонился, выражая радость видеть у себя столь дорогого гостя. На мгновение он запнулся, не зная, называть ли митрополита «отцом своим», как полагалось по чину, и назвал его «братом своим». Митрополит в свою очередь тоже назвал его «братом своим», а не «сыном», похвалил его библиотеку. Это был худощавый человек примерно одного возраста с епископом, но совершенно, должно быть, не умевший улыбаться. Наряд его из дорогих тканей был прост. Крест носил из черненого серебра.

О цели его приезда епископ догадывался. Месяца два тому, вскоре после прибытия Климента из Рима в Вильно, он разослал всем православным архиереям княжества Литовского «пастырское» послание, в коем от имени папы призывал к единению христианских церквей к «вящей славе господней». Послание было составлено в неопределенных выражениях, условия, предлагаемые папой, не излагались. Илья ответил вежливым коротким письмом: православие на этой земле существует от Владимира святого, а латинство много позже принесли сюда крыжаки-тевтонцы. Народ местный старине привержен, и он, Илья, тоже.

После двух-трех вопросов о здравии митрополит выразил огорчение по поводу того, что две христианские церкви в княжестве живут немирно. Он возвращал разговор к начатому в письмах спору.

Православие папу не оскорбляет, возразил Илья. Сам же папа сосед беспокойный. По его совету великий князь чинит препятствия монастырям православным в приобретении новых земель и деревень с людьми.

Климент, казалось, был удивлен, что такие неразумные поступки приписывают папской воле. Что ж, он попытается убедить князя отменить свой запрет.

— Но и вы не встречайте бранью каждый случай перехода в католичество.

Не от церкви исходит злоба, а от паствы, возразил Илья. И если бы сегодня он выступил с проповедью единения, его наверняка свергли бы. Он пояснил:

— К Москве паства тяготеет и к вере, от Москвы исходящей. Митрополита московского слушают, а от нас отвернутся.

— Но вы-то понимаете, что две веры — это противно воле божией! Бог велит слуге быть покорным власти, а если господин католик, а его слуги православные, то они могут и не слушаться, сопротивляться, мстить за справедливую строгость, даже убить своего господина: чужой-де он веры, бог не взыщет за убийство... Имею я право утверждать, что, уклоняясь от объединения, вы расшатываете устои государства?.. Папа так и писал великому князю: всех закоснелых в православии считать сторонниками Москвы в княжестве Литовском.

Неожиданно обнаружилось, что этот митрополит не так сдержан, как казалось вначале. Лицо его беспрерывно дергалось, в разговоре то и дело обнажались зубы. Зол человек, зол, про себя определил Илья, не приведи господи такого над собой иметь. И вдруг он его узнал: да ведь это младший брат Ратибора, лет пять или шесть тому исчезнувший из Полоцка неизвестно куда. Тогда он не имел никакого сана, а слыл развратником и скандалистом. Вот, значит, где он пропадал эти годы — учился в иезуитском колледже, судя по манерам. Сколько же он должен был уплатить, чтобы сразу получить такую высокую должность? Гору серебра! Богат, богат род Ратиборов!

На правах старого знакомого епископ мог бы теперь разговаривать со своим гостем более свободно. Но он предпочел «не узнавать» его и заговорил более сдержанно.

— И мы, православная церковь, стоим за сильную власть и за безоговорочное ей послушание, — сказал он. — Не об этом спор. Как сразу менять все обычаи, молитвы, обряды, веками освященные?! Народ не допустит.

— Не надо ничего менять, — поспешил сказать Климент, поняв, что епископ колеблется. — Вы только признайте папу над собой, а обряды себе сохраните.

— И на это не сразу скажешь «да», — уклончиво ответил епископ, досадуя на свою опрометчивость. Затем, чтобы закончить затянувшийся спор, он пригласил митрополита в трапезную.

— Охотно отобедаю с вами, — сразу согласился тот. — Люблю свежую дичь.

В ожидании пока подадут на стол, митрополит продолжал говорить. Он сетовал на то, что за четырнадцать веков, несмотря даже на восемь крестовых походов, так и не удалось привести все человечество к Христу. Еще сильны враги истинной веры — буддизм и ислам, а все потому, что вера расколота...

Но тут накрыли на стол.

Беседа двух князей церкви приобрела, наконец, вполне светский и дружественный характер. Коснулись вкуса разных вин, затем заговорили об особенностях местных обычаев. Хотя собеседники были во многом несогласны, они спорили без горячности и опровергали друг друга вежливо и добродушно.

Когда обед кончался, епископу сообщили, что его настойчиво добивается видеть настоятель кушнерской церкви. Епископ пытался припомнить лицо этого попа и не мог. Несколько лет назад он, кажется, посвящал его в сан, но с тех пор ни разу не встречал.

— Что ему нужно? — спросил он недовольно. — Пускай бы пришел в консисторию.

Здесь Илья уловил настороженный огонек в глазах митрополита и пожалел о своих словах: только что он сам обвинял католицизм в жестокости и невнимании к отдельному человеку.

— Вы простите меня, друг мой, если я отлучусь на минутку?

Случайно епископ нашел еще более подходящее обращение к гостю — «друг мой». Оно не задевает ничьей гордости, не роняет достоинства. Друзьями могут быть и не вполне равные чином. Обстановка и настроение после сытной еды подсказали это удачное слово.

— Зачем же отлучаться? Пусть проситель войдет сюда.

Со стола уже прибрано, и епископ велел привести просителя.

Отвешивая частые поклоны, в комнату вошел отец Иона. От него исходил сильный запах сырых кож, ряса на нем была помята, покрыта на груди лоснящимися пятнами. Он припал к руке епископа, и тому стоило больших усилий не дать вдруг возникшему чувству брезгливости выйти наружу.

— В чем твоя просьба, сын мой?

— Отрешили меня от прихода, святой отец! — взвизгнул поп. — Заступись, владыка святой... Жена... дети... — И он упал на колени.

— За что отрешили, сын мой?

Ничего не утаивая, отец Нона повинился во всем. Тут же и покаялся: не нужна ему корова, не должен был проклинать своих прихожан.

— Верно, сын мой, истинно так!

Епископ оглянулся на своего гостя: пусть он поймет, что такую своенравную паству, изгонявшую попа без епископского соизволения, нечего надеяться склонить к признанию папы. Как нельзя более кстати явился к нему этот незадачливый священник со своими горестями.

Но неожиданно Климент говорит епископу:

— Таких случаев наша римская церковь никогда не знала. Она умеет защищать своих слуг. Подумайте еще, друг мой.

Отец Иона вздрогнул. Он понял, с какой целью находится у епископа этот мрачного вида незнакомый церковник. Он один из слуг сатаны. Ныне, как и в прошлые века, они отнимают у православных лучшие церкви, изгоняют монахов из монастырей, дабы устроить там свои кляшторы. Глумятся над русской верой, сравнивают ее с поганством. Они осеняют своим нечистым крестом всех отступников и предателей. А епископ мирно беседует с ним, называет братом и другом.

— Вот видишь, сам ты во всем и виноват, — говорит между тем епископ Ионе. — Надо искать в себе слова любви к пастве, внушать ей доверие к своему сану. Иначе и сочтут, что ты его не достоин.

— Недостоин, отец святой, недостоин, — пробормотал Иона, из речи епископа уловив только последние слова. Он еще называл его «отцом» по привычке, но уже не испытывал к нему благоговения. Это он, конечно, епископ, скакал сегодня впереди охотничьей своры, а рядового попа за этот же грех жестоко наказал. И Иона медленно поднялся с колен.

— Поставили кого вместо тебя или мне посылать? — деловито спросил епископ.

— Семена бакаляра.

Снова Климент проявил бестактность.

— Нельзя ли видеть этого Семена? — обратился он к Илье. — Пускай бы пришел сюда. Любопытно, кого ваша паства выбрала попом.

Илье ничего не оставалось, как кивнуть Ионе:

— Вели Семену сейчас же идти ко мне... А сам поезжай попом в Сиротино.

Иона словно очнулся ото сна. Впервые за годы служения забыл опустить глаза перед старшим по сану, пристально глянул в лицо епископу. Это было холеное и потрепанное лицо сластолюбца и неженки, не менее порочное, чем лицо сиротинского попа. И неожиданно для самого себя Иона говорит:

— Сиротинского попа ты бы обратно послал. Не больше он грешен, чем иные, саном повыше.

И повернулся, вышел.

Дома он сказал сиротинскому попу, что епископ простил его, велел возвращаться в свой приход, а впредь на ловы не идти и браги не пить.

— Простил, — вне себя от радости воскликнул тот. Он обнял Иону, не замечая его угрюмого вида и не задумываясь над тем, почему владыка не лично отпустил ему грехи, как полагалось, а через кого-то.

...Два князя церкви переглянулись. Смущение было на лице одного, удивление и злорадство на лице другого.

— Я вижу, что не только паства не чтит пастырей, но и священники не ведают уважения к старшим, — произнес митрополит, поднимаясь из-за стола. Сделав несколько шагов по комнате, он остановился перед епископом. — Если паству можно простить... Наказать и простить, то этого попа... эту тварь у нас бы... у нас бы...

У него перехватило дыхание. Он вытянул вперед обе руки с цепкими длинными пальцами и сжал кулаки до хруста в суставах.

— А вы еще раздумываете. Да вам нужен Ватикан, как воздух задыхающемуся! Вам нужна его помощь, его дисциплина, его твердая рука. У нас такой священник, как этот, часа не оставался бы на свободе. Он сгнил бы в подземелье, а вы отпустили его с миром.

— «С миром пришедший, с миром и уйдет», — процитировал епископ, обретший наконец способность говорить. — Я рад, что я не папа и ни одной человеческой жизни нет на моей совести.

— Я вижу, и вы не чужды дара издеваться над старшими, — с грустью сказал митрополит. — А чего стоит человеческая жизнь, когда она противится высшей силе?.. Перед величием церкви человеческая жизнь — песчинка. Если хотите, католицизм — идеальное военное общество, и я горжусь принадлежностью к нему. Не качайте головой, католицизм нужен в первую очередь лично вам, дабы не подвергаться повторному риску услышать дерзости. Да, вам нужен Ватикан, сын мой.

Он очень ловко, вскользь и словно бы невзначай вставил это «сын мой», но епископ, кажется, еще не заметил этого.

— Жаль, что вы не знакомы со святой инквизицией, — продолжал Климент.

— В качестве ее жертвы, не так ли? — покосился на него епископ. Его вдруг захлестнула такая волна отвращения, что еще немного — и он предложил бы этому долговязому посланцу Ватикана замолчать.

Семен опешил, когда ему передали повеление епископа. Поразмыслив, он пришел однако к выводу, что беспокоиться нечего. Не он поднял крамолу на отца Иону, и должности попа он тоже не добивался. Если епископ откажет ему в посвящении, он не станет спорить. Учеников ведь у него не отнимут, а это главное. Но в душе Семен был убежден, что вполне справится с обязанностями священника.

Он захватил выданные ему из казны деньги и отправился в епископский дворец. Серебро не уместилось в карманах, он положил его в ящик для малых свечей. Так, с ящиком под мышкой, в будничной одежде учителя он и предстал перед святым отцом, вернее — перед двумя. Митрополит не согласился отдыхать, несмотря на настойчивые приглашения хозяина, — ему хотелось увидеть, кого прихожане выбрали попом.

Семен поцеловал руку епископа, источавшую какой-то странный запах, а от протянутой руки епископского гостя отвернулся, по одеянию признав в нем служителя латинства. Затем Семен сообщил, что его выбрали священником, ради чего он смиренно просит посвятить его в сан. А на оплату посвящения пожертвовал приход толику серебра. И Семен раскрыл свой ящик и поставил его на стол.

Мзда была не из великих. Кушнерское братство могло бы и поболе дать. Но торговаться в присутствии гостя епископ не захотел — хватит на сегодня неприятностей. Он задал Семену несколько вопросов из евангелия, проверил, твердо ли усвоил он важнейшие молитвы, достаточно ли бегло читает и пишет. В домашней молельне епископа Семен опустился на колени перед небольшим образом Спасителя. Епископ надел ризы и возложил руки на непокрытую голову Семена. Пока он вполголоса читал молитву, Семен прислушивался, нисходит ли на него благодать господня через руки епископа. Но, кроме легкой дрожи этих рук и все того же неприятного запаха, ничего не ощутил.

Обряд продолжался недолго. Семен поднялся. Они вернулись в светлицу.

— Понял, сын мой, — спросил епископ, — чему ныне посвящен? Тебе не только знать, какие когда творить молитвы, но и толковать людям слово божие. Мы слуги бога и посредники между ним и людьми.

— Понял, владыка, — подтвердил Семен.

Ящик с серебром стоял на том же месте, и теперь, когда обряд был завершен, Семен пожалел, что так много принес денег. Они пригодились бы на другое, хотя бы на покупку пергамента для учеников. В какое-то мгновение ему так остро захотелось протянуть руку к ящику, что он должен был закусить губу, чтобы не поддаться наваждению.

— Понял ли, чему обязан учить людей? Чтобы ни в мыслях, ни в делах не забывали бога.

— Понял, владыка, понял, — машинально отвечал Семен, думая о своем.

Разве справедливо таким способом посвящать в сан? Семен вспомнил, как недавно в одну городскую церковь епископ назначил попом неграмотного и невежественного человека, давшего великую мзду — тридцать гривен. Ни умнее, ни благочестивее он не стал оттого, что епископ над ним помолился. Не вернее ли было бы вообще обходиться без поставления владыкой? Кто способен, тот и будь священником.

— Понял, какой образ жизни должен отныне вести?

— Понял, владыка.

Семен вспомнил многочисленные рассказы о развлечениях владыки и, еще раз вздохнув, узнал запах, исходивший от рук епископа, — это был запах псины. И ему захотелось уйти поскорей.

— Скажи, — с плохо скрытой неприязнью и с желанием смутить неожиданно обратился к Семену гость епископа, — какой мудрости ты учишь своих школяров?

Семен мог бы и не отвечать этому человеку с острыми зубами и темными мышиными глазками. Но лучше ответить, да так, чтобы больше не спрашивал и не ездил сюда. Что привело в покои владыки этого мрачного гостя — Семен угадывал. Не впервые за последние годы, как и за прошедшие два с половиной века, пытается папа одолеть свободу русского человека. Пробовал оружием, пробовал гонениями, пробовал хитростью и заигрыванием, напускал на непокорных короля и князей, призывал на их головы проклятия, голод и мор. И чем больше папа лютовал, тем больше выдавал свою сатанинскую суть. А нечистого чего же бояться? Бояться надо лишь бога, у него и защиту ищи. И Семен говорит:

— Учу школяров, что Белой Руси они сыны и слушать им посланцев черной веры не к чему. Истина лишь от московской митрополии исходит... Учу не забывать, как раньше встречали на Белой Руси черных незваных гостей...

— Но ведь между двумя христианскими религиями разница не столь уж велика, — с напускной терпеливостью, притворяясь, что не замечает оскорбительного тона Семена, возражал митрополит. — И если бы от имени бога тебе приказали целовать крест папе Римскому яко духовному отцу, как бы ты...

— А разве кто из ныне живущих может знать волю бога и от его имени приказывать? — перебил Семен.

Его ответ не понравился ни Клименту, ни Илье.

— Выходит, по-твоему, никаких пастырей, знающих слово божье, ныне существовать не может? — неодобрительно заметил епископ.

Семен такого вывода не делал, он никогда не додумывал этого вопроса столь далеко. Но теперь, когда толчок его мыслям был дан извне, он вдруг задумался. А нужна ли верующим столь длинная лестница посредников между ними и богом — протопопы, архиереи, епископы, митрополиты? Не ближе ли к богу станет человек, если их будет разделять только фигура приходского священника, да такого, чтобы не только слово божие знал, но и помысли людские понимал? Семен не мог сразу ответить на свои вопросы. Во всяком случае, ни один апостол не носил серебряных риз, не ласкал собак в своем доме и не брал мзды за свои поучения.

И Семен говорит:

— Нет уж ныне таких святых людей, какие были когда-то.

— Папа римский такой человек, — тихо подсказал митрополит. — Он единственный среди смертных непогрешим. Каждый шаг его свят. Вот же признали его многие бояре ваши, великий князь Литовский.

Семен вспомнил про боярина Ратибора, с неприязнью ответил:

— Разве хуже мы богу служим и разве не дойдут до него наши молитвы, оттого что не ведаем папы? Безразлично богу, какие кресты ставить на церквах и на каком языке ему молиться... А человек не может быть непогрешимым. Потому и бояре, поклонившиеся папе, нечестивы, своекорыстны. Для того боярин Ратибор перебежал в латинство, чтобы еще больше лютовать, чтобы некуда было жаловаться на него.

— Ратибор — единственный среди вас человек, — не мог уже митрополит сдержать своего негодования и, обернувшись к епископу, сказал по-латыни: — С этим мужиком поздравляю вас! После него только собак возводить в сан...

Как и предполагал митрополит, Семен латыни не знал. Лишь одно слово из сказанной фразы он уловил, да и то потому лишь, что слышал его однажды от отца Ионы, — слово «канис», означающее «собака». А что это слово относилось к нему, выдал ему епископ, переведший:

— Мой высокий гость недоволен твоими речами.

— В гостях не принято высказывать недовольства, — ответил Семен и попросил разрешения удалиться.

Не заходя домой, Семен свернул в монастырское книгохранилище. Он успел подружиться с монахом-книжником, таким же любознательным, как Семен, но несравненно более начитанным. Семен рассказал обо всем, что передумал у епископа. Монах выслушал, дал ему несколько разрозненных исписанных листков:

— Сие читай, а от стороннего глаза борони!

Дома Семен сел за листки.

Это был четвертый список (а может быть, и десятый, потому что при многократном переписывании обычно упоминались имена лишь первых трех переписчиков) письма некоего дьякона Карпа к своему другу дьякону Миките. Ссылаясь на евангелия и иные источники, автор доказывал, что церковные чины не ближе к богу, чем самый темный человек, а много дальше, потому что они сребролюбцы и мздоимцы. Монастыри и соборы, владеющие деревнями, угодьями и людьми, грешны против бога, ибо сотворил господь человека по образу и подобию своему. Кто человека унижает, унижает бога. Грех и в том, что духовный сан продается за мзду, а не за разум присуждается. Наоборот, писал Карп, проповедовать может каждый свободно, кто разумеет бога. Для этого надо лишь вовсе упразднить духовное сословие. И не в церквах надо проповедовать, а на улицах и площадях, дабы и тот, кто в церковь не ходит, мог внимать.

Далее в письме утверждалось, что разум человека есть искра божия, а матерь всему живому есть земля, в ней же и сила божия. Иного же бога нет. Кланяясь богу, припадать надо к земле, а не пялить очи горе. Хороня умершего в землю, возвращаем его богу. Зачем обряжать его в богатство, потребное живым? А молитвы над покойным не нужны, лишь ради дохода попами придуманы...

И еще много любопытного, умного и смелого было в письме. У Семена дух захватило. Ведь этот неведомый дьякон во многом так прав! Не одна из его мыслей являлась и Семену. Семен не знал, что плата за посвящение в сан называется грехом симонией, но чувствовал, что это несправедливо. Вероятно, прав дьякон и в том, что можно обходиться без сословия духовников. Бог вездесущ, ищи же бога каждый в себе и не спрашивай о нем попа. Поп столь же грешен, как и ты, и не более твоего разумен.

— Не более! — громко воскликнул Семен, дочитав. Он был счастлив, как человек, неожиданно нашедший сокровище. Взяв несколько листков пергамента, он тут же сел переписывать драгоценную находку. Перечислил три фамилии первых переписчиков, четвертой поставил свою. Жаль, что он не успел спросить монаха, кто этот Карп и как попало в монастырь его письмо. Да еще спросит. А пока надо ему готовиться к своей первой проповеди.

В воскресенье в церкви собрались все члены братства. Семен пригласил всех выйти во двор. Приказал распахнуть ворота, дабы прохожие, буде пожелают слушать, могли войти. Снял с себя ризы и епитрахиль — он ничем не хочет отличаться от своих прихожан. Каждый из них равен ему, каждый может сказать все, чем захочет поделиться. Слушайте же его!

Сначала Семен поведал, что уже несколько дней живет у епископа «черный гость» — посланец Рима. Оба хвалят Ратибора — не жди от них добра. Да и нужно ли сословие духовников, спрашивал он далее. Христос не ведал ни папы, ни епископов. А очень ли они святы?.. Зачем одним людям все милости на земле, а другим все беды?.. А попы же кому помогают?..

В заключение Семен сказал:

— Не истины предатели от веры ищут, а корысти, власти над людьми. А мы народ Белый, народ Руси Белой. Ратибора ли бояться?

Семена обступили. Кое-кто стал с ним спорить, грозил ему карами за дерзости против церкви и властей. Другие вступались за него. Ему задавали десятки вопросов, не на все он сумел ответить. Затем возникли споры между слушателями, уже кто-то размахивал кулаками.

Семен был смущен. Не прогадал ли он? Может быть, надо было излагать не сразу все учение этого славного дьякона, а по частям, понемногу, как азбуку ученикам?

У ворот остановилась парадная коляска епископа. Из нее вышли два служителя консистории. Через головы людей они крикнули Семену, что владыка требует его немедленно к себе. Плотный кружок расступился, церковники низко поклонились Семену, он прошел к коляске, ездить в которой почиталось за большую честь.

— Иди смелее, Семен, — крикнули ему вдогонку. — Должен тебя епископ возвысить за слова твои праведные.

Хоть и не верил Семен в такую возможность, а все же где-то затаилась мысль: авось и верно, что похвалить его хочет епископ...

Судорога прошла по лицу митрополита, едва он завидел входящего в светлицу Семена, судорога злой и мстительной радости. Он сказал что-то епископу по латыни, и тот, не дав Семену руки для поцелуя, сурово спросил:

— Сам проповедь сочинял или надоумил кто?

Так! Не для доброго напутствия зван сюда Семен. Что ж, он готов спорить. Лишат его сана — он и без сана будет проповедовать.

— От некоего разумного дьяка вычитал многое, — не стал утаивать Семен. — Именем Карп.

Снова митрополит шепнул что-то епископу, и тот спросил, известен ли Семену автор лично.

Нет, Семен впервые слышит это имя.

Вести из соседних государств и княжеств доходили скупо до народа. Не очень сведущ был Семен в истории, не знал, что дьякон Карп жил свыше ста лет назад в Новгороде. Там же вместе с другом своим Микитой был казнен — с камнем на шее сброшен с моста в Волхов. Семену также никогда не попадалось послание епископа пермского Стефана против «злой ереси, прозябеши от Карпа дьякона», он не слышал о «Слове» суздальского епископа Дионисия, прибывшего в Новгород для увещевания рядовых приверженцев ереси по поручению константинопольского патриарха Нила.

Но всю историю этой ереси знали, конечно, Илья и его гость. Знали и то, что ныне в темнице под дворцом новгородского епископа Геннадия, ярого поклонника инквизиции, ждут казни проклятые собором русской митрополии чернецы Захар, Денис, Гавриил и ряд их сторонников. В вину этим еретикам вменялось то, что они начитались недуховных книг и стали отрицать божественность Христа, отказывались поклоняться иконам, отвергали догмат о триединстве бога и восставали против греха симонии.

Между епископом и его гостем разгорелся короткий спор по- латыни. Климент обвинял Илью в попустительстве врагам государства, грозился сообщить великому князю. Илья сдался, сказал Семену так, как требовал гость: посылает он-де Семена в Новгород с важным срочным посланием к тамошнему епископу Геннадию.

— Шесть человек будут охранять тебя в пути, сын мой.

С чистым ли сердцем отправляют его в Новгород, или затаив недоброе, но не подчиниться приказу епископа Семен, рядовой священник, не может.

...Пора уже Семену возвращаться, рассказать, о чем беседовал с ним владыка. Пятеро его учеников терпеливо ждали возле церкви. Возможно, что Семен предпочел обратно идти неторопливо пешком. И один ученик отправился ему навстречу. Возможно и то, что Семен по дороге от епископа завернул домой. И еще один ученик пошел к дому Семена.

Первым начал беспокоиться староста Зубов. С повадками святых отцов он, слава богу, немного знаком.

Илья был третьим в Полоцке епископом за последние десять лет. Один был кроток и тих, нищим подавал щедро, умел мирить спорящих и унимать взаимные их обиды, всем отпускал грехи, всех благословлял. На исповедях выспрашивал, не таит ли кто в помыслах недоброе против князя и его слуг. Кто каялся, того через день хватали власти. Пришел к нему однажды и Зубов. «В чем грешен?» — спросил привычно епископ. «Лишь тем погрешил, что худо про тебя подумал, — отвечал Зубов. — Подумал, не ты ли дорогу в темницу показываешь людям».

Скоро прислали другого епископа. Этот славился великим усердием. Денно и нощно молился в своем дворце за паству, и некогда ему было показываться людям, читать проповеди, принимать кающихся. Но пожелал народ Полоцка глянуть на столь великого святого. По совету Зубова десять молодцов перелезли через забор, сняли дверь с петель, вошли в светелку святого. Застали его не в богослужебном одеянии, а в исподнем. А с ним веселую вдовицу. Едва тогда не побили епископа, да Зубов отстоял, сказал, что такого простить можно. Но уж сам святой отец не пожелал оставаться, съехал.

И вот третий — Илья. Какую то он пакость сотворит?

Когда стало известно, что Семена дома нет, Зубов разослал нескольких парней созывать народ, говорить всюду, что новый-де поп кушнерского братства произнес необыкновенную проповедь. Скоро вернется от епископа и еще раз слово скажет. Ученики уж постарались. Рассказывали, что со времен апостолов еще никто так праведно не говорил. Против ненавистных бояр Семен говорил, против мздоимцев.

И многие горожане пожелали услышать слово смелого попа. Ремесленный люд города стекался к церкви кушнерского братства. Здесь их встречали два ученика Семена. Да, подтверждали они, такого умного и справедливого попа еще не было и вряд ли родится второй такой.

Но вот кто-то сообщил, что недавно видели люди, как из задних врат епископского дворца выехала простая коляска, запряженная четверкой, а за ней следовали шестеро верховых. Все поскакали по новгородской дороге.

К церкви шел отец Иона. Он вел свою злосчастную корову, а матушка подгоняла ее. Не нужна им отмеченная грехом скотина, и пусть народ простит бывшему попу его слабость. Привязав корову к воротам, Иона подошел к Зубову, сказал, что он, Иона, мог бы занять свободное место учителя, уходить же от братства не желает. Тут же он подтвердил, что около часа назад мимо его огорода промчались коляска и шесть верховых, и из окошка коляски глянул на него мудрый человек Семен.

Повел Зубов людей к епископскому дворцу. Ворота оказались на запоре. Калитку тоже не удалось открыть.

— Куда послал нашего батюшку? — раздались крики из толпы. — Отдай Семена! Сами выбрали его, не позволим отрешать!

Епископ не показывался, ворота оставались закрытыми. Да устоять ли им против сотни кувалд, камней, чурбанов? Скоро они затрещали. А уж несколько парней перемахнули через забор.

Перепуганный Илья пожалел, что послушался Климента, отправил Семена. Как бы все могло теперь мирно кончиться! Но митрополит, не сдерживая злости, прошипел:

— Какой вы... никчемный! Даже от одного человека избавиться не сумели. Надо было подстеречь его ночью в темном переулке, чтобы ни одна собака не пронюхала, куда девался.

— Верни Семена! — продолжали доноситься крики с улицы. — Вон гони сатанинского гостя!.. Выходи к нам, Илья!

Над набережной, где стояли склады Ратибора, расползалось по небу облако дыма. С разных сторон доносился тревожный колокольный звон. Надеяться было нечего. Илья знал, что власти рады каждому раздору между епископом и его паствой, видя в этом путь к быстрейшему насаждению в княжестве католицизма.

И Илья велел отпереть ворота. Он вышел к народу. Насилия чинить над ним не стали. Пятеро учеников Семена подбежали к нему первыми, вежливо осведомились, где их дорогой учитель. Выслушав ответ, посовещались вполголоса, подождали старших, предложили старосте решение: пока не вернется Семен, Илье в Полоцке не владычить и никому не владычить. Обходился в прошлые века город без князя, обойдется ныне без владыки. А вернется Семен — быть ему владыкой.

Зубов согласился с этим, согласился и народ.

Климента усадили в коляску, дали на дорогу каравай хлеба, вязку лука и кувшин квасу, кучером к нему посадили придурковатого парня и велели ему погонять, не останавливаясь, до самого Рима...

На большой площади в Новгороде происходило невиданное зрелище. Из подвала епископского дворца приволокли около десятка избитых, окровавленных людей, одетых в шутовские наряды. Держаться на ногах они не могли. Их усадили на коней лицом назад, привязали, дабы они не свалились, и каждому на голову надели берестяной колпак, ниспадавший до самых плеч. На колпаках было написано:

«Се есть сатанино воинство».

Затем по знаку новгородского епископа Геннадия, придумавшего эту казнь, колпаки на головах осужденных были политы жиром и подожжены...

Первым из казненных был чернец Захар, вторым — Денис, третьим — Гавриил.

История не сохранила нам имен всех казненных в тот летний день 1490 года еретиков, восставших против антинародной политики церкви.

Успел ли полочанин Семен доскакать, поспел ли в срок, чтобы занять свое место в этом скорбном строю мучеников за свободу мысли — это тоже осталось неизвестным.