Следы апостолов

44

После разговора с Виктором Алька еще долго не могла успокоиться. «Отчитали как девочку, — думала она, накручивая круги вокруг ратуши. — Интересно, как Вадим догадался, что анонимку написала я? Ведь кроме меня об этом никто не знал. А может Гришка сболтнул? Однако, что он мог ему сказать, кроме того, что я присутствовала при их разговоре с Францем? Нет, — оборвала она сама себя, тут что-то другое. Или сам догадался… Я тоже хороша, надо было не писать этой дурацкой записки, а пойти к нему и все рассказать. Может быть, Франца этого и не убили бы тогда».

В половине седьмого, как и было заранее условлено, Алька перебежала через сад и постучалась в дверь дома Григория, который в это время как раз заканчивал разговор по телефону с Островским. Настроение у нее было совсем не творческое.

Загрунтованный холст уже стоял на подрамнике, вызывая своей девственной белизной необузданное любопытство мух и комаров, залетавших через открытое окно.

— Приступим, — деловито сказала Алька, придирчиво осмотрев кисти.

Григорий разместился в кресле вполоборота к окну. На нем был синий уланский китель, взятый напрокат через одного работавшего на Беларусьфильме знакомого. Волосы он зачесал назад.

— Жаль, только ладанки не хватает, — вздохнул он, стараясь разглядеть свое отражение в маленьком круглом зеркале, стоящем на столе.

— А это что?! — воскликнула Алька, вытаскивая из заднего кармана джинсов небольшой тряпичный сверток.

Григорий даже приподнялся от неожиданности.

— Неужели Серафима дала? — удивился он.

— Как же, — бросила Алька, — сама втихаря взяла. Разве ж бабку допросишься. Она с этой ладанкой, как с писаной торбой носится. Постоянно проверяет, на месте ли, а перед уходом в тайник за печкой прячет — я проследила. Сейчас она у подруги и будет там до позднего вечера. Надо успеть до ее прихода вернуть, а то шуму будет…

Григорий осторожно взял у нее из рук сверток и развернул его. Потемневшая от времени витая цепь змейкой скользнула между его пальцев.

— Посмотрим, что ты нам скажешь, — прошептал он, поглаживая нагретый алькиным телом металл.

— Что она вам скажет? — засмеялась Алька. — Это же кусок серебра и не более.

— Ничего-то ты не знаешь Алевтина. Каждая вещь может очень многое рассказать о себе. Да и не только о себе.

— А, так вы об этом, — вспомнила она. — Я уже видела. Лихо это у вас получается. Копперфильд отдыхает.

— Причем тут Копперфильд? — обиделся Григорий. — Есть вещи, в которых скрыта особая, не каждому доступная энергетика. Это своего рода хранилища информации, которая может быть понята только тем, кто сможет ее извлечь.

— А вы и есть тот самый человек, который это может?

— Так и есть, — ответил он, надевая ладанку на шею. — У каждого из нас есть какой-то дар, только надо его вовремя распознать. Вот ты, например, можешь писать картины. Я могу разговаривать с предметами. Это то, что нам дано. Ты же не станешь этого отрицать?

— Не стану, пожалуй, — согласилась Алька, которой вдруг начало казаться, что сквозь черты лица Григория начинает проступать лицо Доминика Радзивилла.

Чушь какая-то подумала она, и, чтобы встряхнуться, потерла глаза тыльной стороной ладони. Однако видение не исчезло. Перед ней все так же сидел Доминик Радзивилл и улыбался улыбкой двадцатипяти летнего юноши.

После вечернего совещания у майора Миронова, где Островскому снова перемывали кости, следователь, не заходя к себе в кабинет, сел в машину и отправился на встречу с Григорием. Ему не терпелось поскорее прижать того к стенке, чтобы начать действовать. Бездействие тяготило его.

Подъехав к дому, он решил первым делом позвонить Альке, чтобы узнать, какие у нее планы на вечер. Он набирал несколько раз, но она не брала трубку. «Шляется где-то», — решил он и, бросив пиджак на заднее сиденье, закрыл машину и позвонил у калитки.

Ждать пришлось долго. Вадим даже заволновался, прислушиваясь к звукам, доносившимся из-за забора. Наконец на крыльце показался хозяин.

— Что за маскарад? — удивился Островский, разглядывая своего главного свидетеля. — У тебя совсем крыша тронулась?

— Это у тебя крыша тронулась, — заметил Григорий, пропуская его во двор. — Я же говорил тебе, что Алевтина работает над портретом.

— Прости, — улыбнулся гость, — так ты в образе.

— Да пошел ты…, — разозлился Григорий.

Они прошли в комнату, где Алька, успевшая изобразить на лице полное безразличие, продолжала аккуратно наносить мазки.

— Не стой за спиной, — бросила она, заметив, что Островский выглядывает из-за ее плеча. — У меня рука начинает дрожать.

— А ты почему трубку не берешь? — спросил он, увидев лежащий на столе алькин телефон.

Григорий снова устроился в кресле. Он был недоволен, что им помешали, но гнать следователя было не в его интересах.

— Надо поговорить, — сказал тот, деликатно откашлявшись в кулак. — Дело у меня безотлагательное, так что давайте-ка, ребята, сделаем перерыв.

Алька не тронулась с места. Она поджала губы и сделала вид, что не слышит его.

— Барышня, — обратился он уже персонально к ней, — может быть, сходишь покурить или побрызгать? Нам с Гришей надо перемолвиться парой фраз. А то, кто знает, может, уже и не доведется. У нас в Несвиже просто какая-то эпидемия, народ мрет как мухи.

— Ты как про записку догадался? — спросила она, вытирая руки обрывком старой хозяйской рубахи. — Брат меня чуть не порвал сегодня по твоей милости.

— Про записку? — переспросил Островский и совершенно искренне рассмеялся. — Так ты ж сама, недотепа, дала мне ответ. Зашел я к Григорию, а он мне и говорит, что, мол, ездил в Минск, выполнял твои заказы. И список показал. Смекаешь?

— Бляяяя! — воскликнула Алька. — Блокнот! Точно!

— Как видишь, все просто. Только надо было, Аля, тебе не записки писать и играть в деревенского детектива, а придти ко мне и все рассказать. Вот это бы было правильно и профессионально, если хочешь.

— Ну, правильно — согласна, а почему профессионально?

— Потому, что будущий юрист должен научиться, в первую очередь, брать на себя ответственность. И за слова, и за поступки.

Пристыженная Алька схватила сигареты и выскочила на улицу. Ей очень хотелось сказать ему что-нибудь обидное, но как назло подходящих для этого слов не нашлось.

— Я так понимаю, — начал Вадим, присаживаясь перед Григорием, — Виктор тебе уже все разъяснил?

— Разъяснил, — подтвердил тот, расстегивая непослушными пальцами непривычно крупные пуговицы. — Даже от себя кое-что добавил.

— Так я слушаю.

Григорий встал и прошелся по комнате. Несмотря на то, что уже несколько раз мысленно проигрывал этот диалог, он не знал, с чего начать. Он боялся, что Островский ему не поверит, начнет подозревать и, в конце концов, вообще перестанет общаться неформально, переведя их знакомство в русло, ограниченное рамками делопроизводства.

Островский ждал, устало опустив голову и разглядывая носки своих пыльных туфель. В этот момент он думал о том, что без доверия в его работе все же никак нельзя. Однако ему никогда не удавалось нащупать эту тонкую опасную грань, за которой доверие заканчивается и начинается долг.

Вдруг Григорий заговорил:

— Ты ведь знаешь, что я всегда мечтал найти Золотых Апостолов Радзивиллов? Это стало буквально целью моей жизни. Я многое отдал бы только за то, чтобы приблизиться к разгадке их тайны. Пойми, это не имеет ничего общего с одержимостью. Просто, у каждого человека должна быть цель. Вот у меня она такая, и не надо меня за это винить. Я, конечно, понимаю, что вся эта история с Юркевским и Францем выглядит дико. Однако думаю, все, что произошло — всего лишь цепь нелепых случайностей…

— Ничего себе нелепые случайности! — перебил его Островский. — Случайно убиты два человека… Гриша, ближе к телу. Мне твои исповеди не нужны, мне нужны факты, которые я мог бы приобщить к делу.

— Короче, мы с Францем собирались вернуться к поискам Апостолов. Я знал, что у Юркевского имеются какие-то бумаги, которые могут пролить свет на историю с их исчезновением. Однако старик наотрез отказался их отдавать и даже показывать, заявив, что все передаст в музей. Я предлагал ему очень хорошие деньги, а ему нужна была слава, признание, интерес общества к его героической персоне. Он позвонил в редакцию и попросил прислать корреспондента. Это было в апреле. Но в редакции его интервью сочли слишком длинным и путанным, оставили только то, что касалось деятельности партизан в годы войны, включая историю немецких поисков. В таком укороченном виде оно и вышло накануне дня Победы. А потом произошло это убийство. Франц был там, но он никого не убивал. Это сделал его сообщник, который проник в дом и выкрал бумаги. Юркевский неожиданно вернулся и получил молотком по голове.

— Ты знаешь сообщника?

— Нет, и даже не предполагаю, кто это. Франц так и не назвал его.

— Хорошо, что было дальше?

— Дальше… Франц скопировал украденные бумаги, а заодно присвоил себе камень, который лежал вместе с ними в холщовом мешочке. Я не знал об этом. Он принес этот камень мне, чтобы я попробовал определить его назначение.

— Это и была та вещица, которую видела Алька?

Григорий кивнул.

— И это все?

— Нет, — ответил Григорий, останавливаясь перед следователем. — Есть еще кое-что. Но сначала я хочу, чтобы ты дал мне слово, что когда камень и бумаги окажутся у тебя в руках, ты позволишь мне ими воспользоваться.

— С какой стати?

— Без второй части моего признания, — продолжал Гриша, — у тебя будет только два трупа и не подкрепленная ни одним фактом версия убийства, которую твое начальство вряд ли сочтет убедительной. Мои слова — это только слова, пустой звук. Их, конечно, можно подшить в дело, но они не дадут ответов на главные вопросы — кто и почему.

Островский в сердцах стукнул кулаком по столу, хотя именно в этот момент ему очень хотелось дать Григорию в нос, а потом еще пару раз пнуть его под ребра.

— Ловко ты все придумал! — воскликнул он, обуздав свое желание. — Все рассчитал стратег хренов. Недооценил я тебя. Ладно, выкладывай, чего ты хочешь.

— Я уже все сказал. Мне нужны бумаги и камень на сутки. Обещаю, что верну тебе все в полной сохранности.

Островский задумался. У него не было оснований не верить Григорию, но и верить ему он тоже не хотел. Слишком хитер, пройдоха. Вдруг обманет? Черт его знает, какую ценность имеют эти бумаги. Возьмет все и ищи его потом, свищи. А то еще в Польшу дернет…

Григорий ждал, стоя со сложенными на груди руками перед Островским. На его лице не шевелился ни один мускул.

«Ладно, черт с ним, — решил Вадим. — Пан или пропал».

— Даю слово, — тихо сказал он, глядя на Григория снизу вверх. — Получишь все на сутки. Попытаешься обмануть, я тебя своими руками придушу.

— Значит по рукам? — оживился Григорий, и на лице его появилась широкая улыбка.

— По рукам!

В комнату заглянула Алька.

— Вы тут закончили? — спросила она с недовольным видом. — Я уже и побрызгала и покурила два раза.

Островский встал.

— Ну, вот и хорошо, Гриша, — сказал он, хлопнув хозяина по плечу. — Проводи меня до машины, там и закончим наш разговор. А то тут у художника краски сохнут, — добавил он, оглядываясь на Алевтину. — Смотри, выставит тебе дополнительный счет.

Они вышли на улицу. Было около девяти. Где-то за домом вовсю надрывались кузнечики. Пахло свежескошенной травой.

— У меня будет еще одна просьба, — вдруг признался Григорий, придержав своего гостя за локоть.

Вадим, мысленно составлявший план своих действий на завтра, резко повернулся к нему на каблуках.

— Какая? — спросил он, подбросив на ладони тяжелую металлическую зажигалку.

— Чтобы все осталось между нами.

— Можешь не переживать. Обещаю. А теперь выкладывай свой козырь, пора переходить к подсчету очков.

— Матка Боска! — воскликнул пан Бронивецкий, когда его пальцы коснулись тугого свертка, плотно засунутого между листом шифера и кирпичной кладкой. Это был полиэтиленовый пакет молочно-белого цвета, перевязанный матерчатой изоляционной лентой. Ежи расстегнул рубашку и положил пакет за пазуху, а затем бросился бегом к машине. Он долго не мог попасть ключом в щель замка зажигания, так как у него сильно тряслись руки, а глаза заливал пот, градом катившийся по лицу. «Только бы сердце не прихватило, — думал он, вдавливая до пола педаль газа. — Сейчас же надо будет сообщить куратору, что бумаги и камень у меня. Потом быстро собраться, и — домой, назад, в Краков. Хватит уже испытаний на мою голову, пора вернуться к той жизни, которая мне более всего подходит. А осенью, глядишь, уже решится моя участь, и можно будет, помолившись и простившись с родными краковскими углами, отправляться в Рим, где в стенах Григорианского института продолжится мое служение».

Запарковав автомобиль возле гостиницы, пан Бронивецкий уже собирался подняться к себе в номер, когда вдруг подумал, что будет лучше, если он на время спрячет пакет где-нибудь в укромном месте. Но где? Где найти такое место? Он лихорадочно стал перебирать в памяти все возможные варианты. Их было немного. Наконец после недолгого размышления он принял решение передать пакет на хранение ксендзу Тадеушу, с которым у Ежи были хорошие отношения, сложившиеся задолго до приезда в Несвиж: «Этот не спросит, — рассудил он. — Пусть до моего отъезда пакет полежит у него, так будет надежнее».

Ксендз Тадеуш жил недалеко от костела в старом кирпичном домишке с мансардой, из окна которой в просвете между кронами лип была видна отражающая небо гладь Замкового пруда. Не доезжая несколько десятков метров до дома ксендза, Ежи остановил машину и потянулся к пакету. Ему не терпелось заглянуть в него, чтобы своими глазами увидеть то, ради чего он пошел на такие испытания. Но еще больше ему хотелось знать, что же на самом деле не дает покоя кому-то в Ватикане. Он достал из перчаточного ящика складной швейцарский нож и, на мгновение замешкавшись, решительно вспорол сверток. Внутри оказались два сложенных в несколько раз листа плотной пожелтевшей от времени бумаги, перетянутые широкой шелковой лентой, и осколок камня величиной с ладонь, испещренный какими-то непонятными знаками. Пан Бронивецкий включил подсветку салона и развернул первый лист. Это оказался реестр ценностей, длинный список, написанный по-польски от руки. Ежи без колебаний узнал почерк Доминика Радзивилла. Документ был скреплен круглой сургучной печатью с оттиском княжеского фамильного герба. Второй лист оказался продолжением реестра. Внизу была коротенькая приписка, сообщавшая, что сим документом владелец Несвижского имения князь Иероним Доминик Радзивилл сообщает своим наследникам о тех сокровищах, которые по праву принадлежат им и могут быть употреблены во благо их рода и святой католической церкви. Также там сообщалось, что распорядителем он назначает своего эконома Адама, а посему быть так и да будет на то воля Божья. Последними в реестре значились фигуры двенадцати Золотых Апостолов, украшенных драгоценными камнями, чья судьба, судя по всему, особенно волновала куратора Ежи, а значит и Ватикан.

«Так вот оно в чем дело, — размышлял пан Бронивецкий, продолжая рассматривать оказавшиеся в его руках артефакты. — Неужели эта бумага и этот камень стоили человеческой жизни? Мне ли судить об этом, — тут же одернул он себя. — Разве могу я понять помыслы тех, кто действует от имени Святого престола?»

Он достал из багажника свой портфель, вытряхнул из него содержимое и положил туда рукопись Радзивилла и камень, после чего сбил код на замке.