Смерть не заразна

1976–1977

Пока отец был в Японии, лошадь моя повредила ногу. Доктор Колми ее усыпил, и я села рядом на землю, положила лошадиную голову к себе на колени, гладила шею и смотрела за луг, на черепичную крышу нашего дома. От ветра трава полегла, и было видно амбар и окно кабинета, куда скрывался отец. Потом, спустившись, он всегда говорил, какой был день, хороший или не очень. Однажды я спросила, а какой день хороший. Отец испытующе посмотрел на меня и сказал:

— Когда восемь страниц. Когда шестнадцать, то еще лучше.

Теперь кабинет пустовал, отец был в Японии. Вернуться он должен был только в конце июля.

Мимо проходили наши соседи, закончившие работу в поле, и, увидев меня, сказали, что у них есть заступ и они похоронят лошадь. Дин с Лекси отвезли меня в Милл-Крик. Они записали меня участницей на местный турнир «Королевского родео». Моей лошади больше не было, пришлось сесть на белогривого пегого красавца жеребчика из конюшни Дин. Он был с норовом, любил подстеречь, когда седок отвлечется, и сбросить не сбросить, но рвануться в другую сторону. Мне с ним было, конечно, не совладать. Судьи там весьма озадачились, услышав, что у них в штате Монтана пятнадцатилетняя девочка живет сама по себе, без отца и матери.

К тому времени, когда отец наконец вернулся, я уже понимала, что он не в состоянии нести за меня ответственность. Дом на ранчо оказался иллюзией. Моя комната была не взаправду. Что бы отец ни дал, все потом отнималось. Когда я сейчас вспоминаю Монтану, мне становится грустно. Жизнь на ранчо была миражом, надеждой на жизнь, какой не суждено было сбыться. Основания для надежд у меня были. Было все, что отец способен дать дочери: еда, посуда, своя комната, милые развлечения вроде лошади, — не было лишь отца. Отец страдал и был занят собой, что хорошо видно по дневниковым записям осени 1975 года. Отец здесь чем-то напоминает своего Камерона из «Чудовища Хоклайнов».

Отец записывал, что съел на завтрак:

Записывал, что написал:

Отец считал походы к друзьям:

Считал походы на рыбалку:

Писал он, что пьет много, что, кажется, не в состоянии с собой совладать, что разочарован в себе:

Но все-таки чаще он писал в дневнике о наших маленьких радостях. Честно говоря, тогда я не отдавала себе отчета в том, сколько он пьет. Я смотрела в будущее, конечно, чересчур оптимистично, за исключением разве что случая с телефонами (запись о нем у отца тоже есть). Краткость его похожих на отчет дневниковых записей вполне объяснима. Отец пил, на похмелье уходили целые дни. Тем не менее он успевал вычитывать корректуру (тогда готовилась в печать «Ртуть грузят вилами»), просматривать рецензии на «Уилларда», находить время для новой подружки, начать новую книгу, куда-то ездить, ходить в гости и на рыбалку, вести дела и уделять время мне.

На следующее лето — лето 1976 года, — после семимесячного отсутствия, отец, решив доставить мне удовольствие, купил Каденс билет на самолет, и она приехала к нам. Таксист встретил ее у самого выхода с летного поля. Отец сидел в машине на заднем сиденье, шутил всю дорогу и был очень мил. Один раз он назвал Каденс «Ширли», перепутав ее с ее матерью, но тут же сам исправился. Тем не менее вот что потом сказала Каденс, каким он ей тогда показался: «деспотичный, властный, сосредоточенный на себе».

— Естественно, он тебя подавлял. Не знаю, как и что запомнила ты, но, на мой взгляд, ты слишком близко принимала к сердцу его нытье и капризы и слишком о нем пеклась. Ты его очень любила, но, насколько я помню, в тебе всегда чувствовалась решимость — мрачная (или, может быть, героическая) — не позволить себе сломаться. Ты никогда не плакала и не жаловалась.

На ранчо Каденс вела себя с ним вызывающе. Ее стремление противостоять отцу всегда и во всем меня даже пугала. Помню, мы как-то решили его разыграть и, когда он ушел в кабинет, перевели все часы в доме на час назад, но отец потом не посмеялся, а пришел в настоящую ярость. Каденс отказалась извиниться.

— Сделал из мухи слона, — отрезала она.

Кроме Каденс в то же время на ранчо были еще два гостя — странноватая женщина, с которой отец спал, и его давний друг. Тот самый, кто вместе с отцом «настрелял» когда-то нам в кухне «часы».

Однажды, примерно в час ночи, я проснулась от грохота мебели. Шепотом я позвала Каденс. Увидела в темноте ее широко распахнутые глаза. Мы молча лежали и слушали. В гостиной, то есть чуть ли не за стенкой, отец крушил все, что подвернется под руку. Это был первый раз, когда я по-настоящему испугалась.

— Пошли отсюда, — шепотом сказала Каденс.

Босиком мы проскользнули в ванную и выбрались через окно. Так же, босиком, добежали до соседей, которые оказались в отъезде. Нам открыли нанятые сторожа, приятного вида хиппи, и разрешили воспользоваться телефоном. Нас не спрашивали, почему нам понадобилось звонить среди ночи. За нами приехала Дин, сестра Лекси. Утро мы провели у нее, и туда заехали друг отца и та самая женщина — она и послужила причиной ночной драмы. Отцовский друг, которого я знала всю жизнь, мастер рассказывать смешные истории, приехал со мной попрощаться:

— Хочу, чтобы ты знала: больше я не приеду. Он кого угодно сведет с ума.

Нервничая, он случайно запер ключи в багажнике, и пришлось взламывать новенький взятый напрокат автомобиль отверткой.

Примерно в полдень Лекси отвезла нас обратно. Мой отец, напившийся до потери сознания, так и не узнал, что нас не было. Он собрал битые стекла, подмел пол, отнес на чердак сломанную мебель. На какое-то время он бросил пить и стал снова прекрасным отцом. До отъезда Каденс все было хорошо. Он смешил нас по утрам, когда приходил нас будить, нарядившись в широченное японское кимоно и ковбойские башмаки. Гримировался и устраивал перед нами «танцы» — пел фальшивя и топтался по кухне, отбивая нечто похожее на чечетку, так что мы с Каденс хохотали, и в конце концов он тоже начинал смеяться. Отец считал Каденс умной и относился к ней с уважением.

— Помню, мы с твоим отцом говорили про сборники рассказов или стихов, как их составлять. Объяснял он четко и ясно. Больше всего мне в нем нравилось то, что он говорил с нами на равных.

В тот раз он пожаловался на журналистов, которые брали у него интервью про «Осадочное сомбреро», — как они ему надоели. Сказал, что ему задают какие-то такие дикие вопросы, на которые нет ответа.

По утрам мы с Каденс пили растворимый кофе с ароматом «мокко». Спорили об экономических трудностях фермеров. Чтобы скрасить «ужасы деревенской жизни», Каденс предусмотрительно привезла с собой пластинки, и среди них — новый альбом Джони Митчелл «Court and Spark». «Кантри-энд-вестерн» при ней мы не ставили. Только иногда отец заводил «Jolene» Долли Партон, чей тягучий, гнусавый голос он мог слушать без конца.

— Да уж, твой отец любил эту песню.

— Как ты думаешь, от чего я убегала тогда, из окна ванной? — несколько лет спустя спросила я у Каденс.

— От смерти, — сказала она. — Думаю, ты убегала от смерти.

В конце лета 1976 года я уехала на Гавайи, где пошла в старшую школу. Это была двенадцатая по счету школа. Мое сражение было почти проиграно, я устала. Всю ту осень, до начала зимы, когда отец еще раз уехал на Дальний Восток, я летала с Гавайев в Сан-Франциско, туда и обратно. Весной он пригласил меня в Японию, где я отметила свой семнадцатый день рождения.