Смерть не заразна

ЯПОНИЯ

За время весенних каникул в школе на Гавайях случился пожар, уничтоживший половину здания, и я еще на неделю задержалась в отеле «Кейо-Плаза», где у меня был свой номер на двадцать шестом этаже. Отец жил на тридцать пятом. В отношениях между нами создалась примерно та же дистанция. Я редко поднималась наверх. Разговаривали мы в основном по телефону. Но утром в день моего приезда отец пригласил меня к себе. Завтрак он заказал в номер.

— Тост и вареные яйца, — попросила я.

— Вполне безопасный выбор, — прокомментировал он.

Зайдя в номер, я удивилась стоявшему там полумраку. Шторы были закрыты, и только сквозь щель пробивался солнечный свет. Это была милая, в нейтральных тонах, комната, но присутствия отца в ней совершенно не ощущалось. Я не совсем понимала, почему отец проводит в Японии столько времени, разве что там ему легче работалось. За предыдущую свою поездку, в 1976 году, отец написал цикл стихов «30 июня, 30 июня». Так что я с любопытством смотрела на комнату, где он прожил почти целый год.

Отец сказал, что просит прощения за то, что отель у него без бассейна, но можно ходить в оздоровительный клуб по соседству, куда он купил мне абонемент. Он был опять мой отец — отец, который помнил о том, что дочь любит плавать, и заботился обо мне. В двенадцать лет я вместе с ним поехала в Санта-Фе, ж мы ужасно там огорчились, потому что в гостинице, которую он выбрал только ради бассейна, бассейн оказался закрыт на ремонт, и мы узнали об этом, когда уже распаковали вещи. Впрочем, в тот раз я подхватила ангину, так что мне в любом случае пришлось бы обойтись. Отец позвал мне тогда врача, накупил лекарств, и я валялась в постели — спала, заказывала себе в номер апельсиновый сок и читала комиксы.

В Японии я решила избавиться от своего пристрастия к валиуму, недолгого и совершенно случайного. Начала я его принимать — и той весной принимала уже по шестьдесят миллиграммов в день — по одной-единственной причине: моей подружке удалось раздобыть его где-то целый большой пузырек. Вечером в день приезда отец предложил мне выпить на ночь полтаблетки в пять миллиграммов — чтобы, как он сказал, легче привыкнуть к разнице во времени. Я смотрела, как он аккуратно разрезает таблетку пополам, и едва удержалась от смеха. Сама я собралась принять две с половиной и сомневалась, что их почувствую.

В тот раз мы с ним были вполне подходящая парочка. Я, без валиума заторможенная, и он, в очередном запое.

Днем Токио оказался пустым и унылым. Отец ложился поздно, потом отсыпался, так что я была предоставлена самой себе. Я изучала гигантское здание отеля и ходила в бассейн.

Но все же запои запоями, а развлекательную программу отец для меня придумал шикарную. Ему хотелось, чтобы я тоже полюбила эту страну, и он показал мне «Японию Ричарда Бротигана»: витрины с пластмассовой лапшой, пачинко, цветущую сакуру при луне и Киото, куда мы съездили сверхскоростным экспрессом.

На второй вечер мы пошли болтаться по центру города, где над домами, как яркие, разноцветные звезды, сияли неоновые огни. Отец привел меня на какую-то площадь, вроде нашей Таймс-сквер. Почти на всех углах там сверкали рекламы нового фильма с Барбарой Стрейзанд «Рождение звезды». У отца было отличное настроение, он шутил, смеялся. Я сыграла в пачинко, выиграла носки, которые потом весь вечер не знала куда деть и таскала в руках, а отец меня из-за них то и дело поддразнивал. Ужинали мы в ресторане, где были низкие столики и скамеечки, и нам подали целого морского окуня и суши. Как положено держать палочки, отец показал мне заранее:

— Никогда не бери вот так, иначе — смерть!

К счастью, суши мне понравилось — к счастью, потому что питались мы главным образом им. Единственным местом, где были американская кухня и вилки, был ресторан в отеле «Кейо-Плаза». Но по вечерам мы ели обычно в городе. Отец любил японские кафе и засиживался за бутылкой часов до двух-трех ночи. Я пила только «отвертку», потому что только ее и научилась заказывать. За отцом было не угнаться, но что алкоголь и впрямь заглушает боль, я уже поняла.

Люди, с которыми отец встречался в токийских ресторанчиках, были писатели или художники, и я стеснялась вступать в общий разговор. Я обычно сидела молча и слушала, как они беседуют между собой, сбивчиво, подыскивая нужное слово, мешая английский с японским. Бар «Колыбель», где собирались художники, оказался одним из самых замечательных, интереснейших мест, но, когда мы пришли туда в первый раз, я была такая уставшая, что у меня уже слипались глаза. Это заметила хозяйка бара, добрый друг отца, Сиина Такако, и уложила меня у себя на диванчике.

Приглашая меня в это время в Японию, отец приурочил мой приезд к празднику цветущей вишни. В ночь праздника мы отправились на прогулку и долго бродили по городу, глазея на людей, которые пели караоке на зеленых газонах под плотным розовым пологом распустившихся крон.

Один раз мы сели в такси и смотрели город из такси. В другой — он повел меня на спектакль в экспериментальный театр, в каком я была впервые в жизни. Помню, что все действие актеры ели капусту. На следующий день отец познакомил меня с моей будущей мачехой, необыкновенной красоты женщиной по имени Акико. Перед этим он дал мне понять, что их отношения очень много для него значат. Акико приехала в белой малолитражке и, по обычаю, преподнесла мне подарок — бумажных маленьких птиц.

В Киото я увидела японские храмы. В них загадывают желания.

— Ианте везде загадывала желания, ни одного храма не пропустила, — потом рассказывал друзьям отец.

Он даже не поинтересовался, о чем я так отчаянно там просила, и, по-моему, вообще в тот день мало обращал на меня внимания. После обеда мы все время провели в «Саду мхов» храма Сайходзи, где было спокойно и тихо. У меня до сих пор лежит купленный там, обтрепавшийся постер, напоминая, как я спускалась вслед за отцом к водопаду разглядывать камни.

Один раз мы выбрались в парк на пикник, и отец потом совсем заморочил мне голову, почта убедив, будто там на табличках написано «Осторожно. Обезьяны», но мне до сих пор не верится, чтобы дикие обезьяны могли свободно разгуливать по парку.

В наших прогулках по Токио я очень быстро поняла, что если хочу попасть в отель не к утру, то должна сама следить, сколько отец выпьет, и проситься домой, пока он еще в состоянии встать со стула.

Экскурсию на гору Фудзи из-за его похмелья пришлось отменить, зато на следующий день мы сели в тот же сверхскоростной экспресс и поехали на телестудию смотреть, как снимали телесериал. Там была актриса — как всегда в Японии, в кимоно, — которая по сценарию должна была войти в комнату и зажечь фонарь. Фонарь не желал зажигаться, и они снимали и снимали одну эту сцену. В конце концов помощник режиссера пошел спрятался за столом и в нужный момент зажег фонарь сам.

На день рождения отец купил мне очень дорогие прелестные часики в виде кулона на золотой цепочке. Мне было крайне приятно получить такой подарок. Отец сделал его на свой вкус, и эти часы мне очень дороги. Обычно он мне дарил то, что я просила.

Улицы в Токио казались мне красивыми, но одинаково тусклыми, серыми, как цвет тамошнего неба. Отец беспрерывно пил, хотя понять почему невозможно. У них с Акико только-только начинался роман. Отец должен был быть тогда счастлив. Но счастлив он не был.

Перед самым моим отлетом на Канарских островах случилась авиакатастрофа: на взлетной полосе столкнулись два «Боинга-747» и погибло больше ста пассажиров. Фотографии изуродованных тел напечатали во всех американских журналах, какие я покупала в Японии, и, когда я летела назад, они так и стояли у меня перед глазами. В конце концов я решила попытаться уснуть и легла, вытянувшись на трех пустых креслах. Я сложила руки на груди, а стюардесса, которая подошла помочь, защелкнула пристяжные ремни на ногах и на поясе, чтобы во сне я не свалилась.

В четвертое, и последнее, лето в Монтане я чувствовала себя лишней. Лошадь моя погибла. У отца появилась жена, которую я не знала и видела только один раз в Токио. Акико мне нравилась, но была совершенно чужая.

Возвратившись из Токио на Гавайи, я продолжала глотать транквилизаторы, и тянулось это до тех пор, пока я однажды вдруг отчетливо не поняла, что если не брошу, то жизнь моя рухнет. Закончив школу, я вернулась в Монтану с намерением поселиться там навсегда. Дин и Лекси помогли мне найти работу в Чико-Хот-Спрингз, знаменитом курорте в той же долине поблизости от Пайн-Крик. Отец отвез Акико в Сан-Франциско, а сам опять улетел в Японию. Акико в Штатах оказалась почти совсем одна, и я жалела ее, потому что сама не раз бывала в таком положении и прекрасно знала, что такое одиночество. Полететь с отцом она в тот раз не могла из-за сложностей с визой.

Я пошла на службу, где выполняла обычную канцелярскую работу, но поначалу ужасно боялась, что не справлюсь и меня выгонят. К своему великому удивлению, справилась я отлично. Немного поверив в себя, я решила отправиться в Калифорнию и поступать в колледж.

Отец прилетел в Сан-Франциско уже перед самым началом учебного года. В то время он, под влиянием Акико, не пил и потому, заглянув и ко мне в Монтану, помог разобраться с моими планами. Мы вместе уехали в Сан-Франциско, я записалась в колледж и несколько месяцев прожила у них, в новой квартире, а потом перебралась в Болинас. В Болинасе дом стоял пустой, и оттуда до моего колледжа, находившегося по другую сторону Тамальпаиса, было всего около получаса ходьбы. Жить одной в компании с привидениями было не очень приятно, но я с этим смирилась.

В жизни отца всегда возникали новые интересные люди. «Апокалипсис наших дней» мы пошли смотреть домой к самому Фрэнсису Форду Копполе. Чаще всего он знакомил меня с кем-нибудь в кафе «Бар и гриль» на Вашингтон-сквер, куда они все любили прийти посидеть, и то ли поздно завтракали, то ли рано обедали, а я обожала слушать их болтовню.

С Деннисом Хоппером я познакомилась у отца дома, в их с Акико квартире на Русском холме, когда отец с Деннисом веселились до утра. Я уже ушла спать, а они все пили, Деннис по просьбе отца, считавшего того лучшим исполнителем Гамлета, всю ночь читал из Шекспира, и голос его разносился по всей квартире. Утром, когда я проснулась, то не нашла Акико, которая, рассердившись на отца, ночью ушла из дома. Отец спокойно спал в своей спальне, а протрезвевший Деннис рыскал по кухне в поисках чем опохмелиться. Я стала ему помогать, но они на ночь прикончили все. Я нашла только сувенирную бутылочку японского ликера с плававшей в нем ящерицей. Потом вернулась Акико, и никогда не забуду, как она, увидев, что Деннис еще не ушел, завопила: «Дерьмо! Дерьмо! Дерьмо!» Прежде я ни разу не слышала от нее ни единого грубого слова.

Вскоре после этого вечера Акико усадила меня в кухне за стол перед собой и попыталась завести разговор об алкоголизме отца, но я ничем не могла ей помочь, я была беспомощна, как любой подросток, у кого кто-то из родителей пьет. К тому же я, в отличие от Акико, считала, что с тех пор, как они поженились, он стал пить намного меньше. Я плохо знала Акико, знала лишь, что она любит отца, хорошо относится ко мне, и всё.

Акико ушла от отца. Со мной она даже не попрощалась. После бракоразводного процесса отец уехал в Монтану. Процесс обошелся ему в немалую сумму, и это тоже его отрезвило. Отец сказал, что хочет меня увидеть, и в начале осени я в последний раз приехала в Монтану. Отец должен был вскоре отправиться в Японию, в большое турне, подготовленное издателем «Экспресс Токио — Монтана», а я должна была улететь в Нью-Йорк учиться в актерской школе. В Монтане меня ждали разные новости: Лекси вышла замуж за очень славного человека, который так же любил лошадей — почти как она. Наши соседи, Хьортсберги, развелись, и отец подружился с Марион Хьотсберг. Я пошла поработать на прежней работе в Чик-Хот-Спрингз. Отец бросил пить. Тем не менее, всякий раз возвращаясь домой, я не знала, что меня ждет. Однажды я, решив провести тихий, спокойный вечер, осталась дома и сидела в кухне, ела какие-то макароны, и вдруг в нашу заднюю дверь постучал незнакомый человек, небольшого роста и хорошо одетый. Я разрешила ему воспользоваться телефоном в отцовской спальне, и он сказал, пока набирал номер, что, кажется, те, кто его пригласил, уехали в Дип-Крик, находившийся от нас в восьми милях, на ранчо к Макгуэйнам.

Не зная толком, как быть, я предложила его туда отвезти. Человек тот оказался большой знаменитостью. И не привык, чтобы о нем забывали. В дом к Макгуэйнам я не пошла. Я осталась сидеть в машине и оттуда смотрела, как он выяснял отношения. По-своему я любила всех этих блестящих людей, которые оказали на мою жизнь огромное влияние, даже не помышляя обо мне. Все они, как и отец, казались мне участниками веселого странствующего карнавала. Но с наступлением осени веселости поубавилось. Ветер трепал деревья, и с тихим шорохом листья слетали на землю.

Отец завел себе новую подружку, миленькую, но почти мне ровесницу. Он опять много пил, зато больше не злился на мои замечания.

Однажды, когда мы вместе ужинали в одном ресторанчике, он чуть не ушел оттуда со стаканом недопитого виски. Его остановила молоденькая официантка, он повернулся к ней и, глядя прямо в глаза, медленно разжал пальцы, и стакан упал и разбился.

— Теперь, кажется, никаких проблем, не так ли?

У официантки лицо стало такое, будто она вот-вот заплачет. Всю дорогу домой я не хотела с ним разговаривать. На следующее утро меня разбудил его громкий шепот у закрытой двери моей спальни:

— Я же не гад из Освенцима. Сжалься над бедненьким стареньким папочкой.

Через окно на пол спальни падало солнце. В кухне меня ждала чашка растворимого кофе.

Отец возлагал очень большие надежды на только что вышедшую новую книгу и книжное турне. Это было первое за много лет турне, на которое он согласился.

В один из последних остававшихся до отъезда дней я отвезла его на ранчо к Пег Аллен; там у него были свои места, где ловилась форель. Ему захотелось на ужин свежей форели, и он, едва выбрался из машины, отправился вверх по ручью. Я просидела одна до темноты, отбиваясь от комаров, тучей носившихся над водой. Отец появился так же беззвучно, как и исчез. В этот момент возле нас остановился грузовичок, из окошка высунулся фермер и крикнул отцу:

— Ну и как тут рыбалка?

Отец печально покачал головой.

— Мрак, — сказал он. — Ничего.

Пока он убирал снасти, меня волновало только одно: как развернуться на узкой гравиевой дороге. Уже на шоссе, сообразив, что мы остались без ужина, я вслух на это посетовала.

— Кто сказал? — удивился он.

— Ты, — ответила я. — Ты же сам сказал фермеру.

— Ах, я фермеру. Ну нет, ужин у нас есть.

Он рассмеялся себе под нос, а мне оставалось только неодобрительно хмыкнуть и покачать головой.

Дома, пока я занималась салатом, отец приготовил форель. Потом мы сели и, наслаждаясь беседой, ужинали в нашей теплой кухне, залитой светом, настолько ярким, что он озарил весь тот темный осенний вечер.

Через несколько дней мы налили в трубы антифриз и закрыли дом, еще не подозревая, что вместе мы здесь в последний раз. Американская критика враждебно встретила и «Экспресс Токио-Монтана», и следующую книгу отца, маленький шедевр «Чтоб ветер не унес все это прочь». Писал отец чем дальше, тем лучше, но времена менялись, и в восьмидесятые годы на волне консерватизма все спешили откреститься и от шестидесятых, и, вместе с ними, от моего отца. Тогдашняя критика отвергла его за то, что отец шел в литературе своим путем.

Вскоре после его смерти ранчо пошло в уплату за долги.

Как-то раз мне приснилось, будто я снова оказалась в нашем доме, вошла в ванную, открыла шкафчик, который у нас был над раковиной, и с изумлением обнаружила, что между стеклянными полками видно весь штат Монтана. Осторожно я вынула полки и выбралась через шкафчик на вершину горы над Парадиз-Велли. Я смотрела вниз, и во сне долина лежала передо мной без дорог и без телефонных линий. «Какая она большая», — сказала я себе. Я и забыла, какая она огромная, Монтана. Рано утром, проснувшись, я вспомнила свои прогулки высоко в горы, мелкие горные речки, вспомнила, как хорошо было лежать на лужайке и смотреть в ночное черное небо, где сияли миллионы звезд. Вспомнила я и о том, что именно в Монтане отец вступил на путь смерти.