Смерть не заразна

ПОЕЗДКА

Находишь обычно не то, что ищешь. В детстве, когда мы куда-нибудь собирались, я любила себе представлять, что это будет. Потом я никак не могла взять в толк, чем они восхищаются. Отец показывал мне на все так, будто боялся, что если я чего вдруг не увижу, то оно сразу исчезнет. Очертания облака, наклонившийся ствол, птичку на ограде из ржавой колючей проволоки. Теперь я сама учу свою дочь все это видеть. Наблюдательность — отличное свойство для будущего писателя или ученого. Я вспоминала об этом, когда мы ехали в Орегон по шоссе номер пять, через всю центральную Калифорнию, через маленький, буквально сверкавший на солнце городок Кламат-Фоллз, в белой «вольво», которую Каденс окрестила «вальвеной», втроем с Каденс и Элизабет. Каденс, насмехавшаяся над «вальвеной» года два, наконец ее оценила: «Разворачивается на любом пятачке!»

Мне ужасно хотелось остановиться в Кламат-Фоллз, но времени у нас было мало, и я только разглядывала его из окошка машины. Непременно сюда вернусь, пообещала я себе.

Мы собирались оставить Элизабет в Бенде, по эту сторону гор, и вдвоем с Каденс двигаться в Юджин знакомиться с моей бабушкой. В сравнении с Калифорнией Бенд был безупречно чистый. В городе добывали газ, и потому никакого мусора, никакой безработицы не было, а было большое строительство.

— Ну просто оторопь тут берет, — сказала Каденс. — Где же следы кризиса?

Мы отвезли Элизабет к подружке, и они страшно обрадовались друг другу, а мы с Каденс, после десяти часов непрерывной езды, страшно обрадовались тому, что изрядная часть пути осталась позади.

Перед тем как ехать дальше, мы купили аэрозоль от мошкары. Каденс села за руль, а я зарылась в карты, которые так и не научилась правильно складывать, и они у нас из чистеньких, гладких быстро превратились в мятые бумажонки. На одной из карт, доставшейся нам от бывшей подружки нынешнего приятеля Каденс, была жирная черная линия от фломастера. Вся нужная нам информация оказалась замазана.

— И зачем так черкать? Ничего же не разобрать.

Каденс согласилась:

— Потому-то она и стала бывшей.

Чарли мне нравился, и я за него порадовалась.

Из Бенда дорога шла через Каскадный хребет, где за перевалом находился Юджин. По обеим сторонам дороги тянулись сосновые леса, и вдруг неожиданно мы увидели первые черные потоки застывшей лавы. Дорога шла через них, буквально прорезанная в темной вулканической породе. На перевале мы нашли небольшую парковку, битком забитую туристскими автомобилями. Туристы все были на лестнице на смотровую площадку в черную башню, сложенную из той же породы. После двух часов езды по совершенно пустой дороге мы никак не ожидали увидеть такую толпу народа. Они все так проводили отпуск. Многие взяли с собой собак. Карабкаясь по крутой, выщербленной лестнице, мы останавливались не раз, поджидая, пока очередная собачонка вскарабкается на очередную ступеньку. Из башни, откуда, как нам сказали, в каждом окне было видно другую гору, вид оказался так себе. Трех Сестер мы все-таки разглядели, но еле-еле. Наверху был ветер, и мы обе продрогли.

Дальше мы решили ехать не по главной дороге, а по боковой, старой, которая шла по другому склону и оказалась настолько извилистой и узкой, что проезд по ней тяжелым грузовикам был запрещен. Примерно через час, который промелькнул для нас как несколько минут, пейзаж совершенно переменился. Основным цветом стал не черный, а зеленый. Шотландское озеро, ключ Адлера, Индейский брод, Лягушачий ручей, ручей Белой Ветки, ручей Перемирия — я старалась запомнить каждый указатель, каждое название, все больше и больше проникаясь красотой гор, где вырос отец. Среди корней, оголенных зимними ветрами, росли нежные папоротники. Сквозь сплетенные над дорогой ветви пробивалось солнце, и на приборном щитке и на руках Каденс, державшей руль, играли кружевные, пятнистые тени. Лес поглощал все звуки, и даже нашего мотора было почти не слышно. Это был один из тех редких случаев в моей жизни, когда действительность превзошла ожидания.

Конечно, живя среди всех этих озер, рек и речушек, отец не мог не полюбить рыбалку. В детстве он овладел этим искусством так же, как потом, когда стал взрослым, живописно описывая Маккензи и все здешние ручейки, овладел искусством изящной словесности.

Я опустила стекло, чтобы сразу услышать реку. На дороге мы были одни. Примерно около часа мы ехали высоко вдоль берега. По склонам росли цветы. На каждом изгибе дороги мне казалось, вот сейчас откроется река. Наконец дорога перестала петлять, пошла вниз, и я поняла, что Маккензи близко. Сердце у меня забилось. Раньше я думала, что здесь мрачная глушь. Но солнце светило вовсю. Мне даже стало страшно. Захотелось выйти из машины.

— Как ты думаешь, здесь всегда такая погода? — спросила я у Каденс. В детстве года два она прожила под Вудлендом, штат Вашингтон.

— Нет, — ответила Каденс. — Если здесь как в Вашингтоне, то чаще дождь.

Я взглянула на Каденс и не нашла у нее в лице ни малейших признаков страха, она думала только о том, где мы разобьем палатку. Каденс терпеть не может гостиниц и почти убедила даже меня, что в палатке удобнее.

Вскоре мы увидели идеальную площадку для лагеря, Лимберлост. Разбираясь с вещами, Каденс положила бумажник на крышу машины, когда мы съезжали по этой идеальной площадке к ручью, он, конечно, слетел. Что бумажника нет, Каденс заметила, когда мы закончили ставить палатку. Мы обыскали все, даже справились о нем в доме смотрителя. Попрощавшись с бумажником, а заодно с кредитными карточками и правами, мы отправились в аккуратное маленькое кафе, где весьма неплохо позавтракали. Пока мы ждали заказ, мы обе корили себя за беспечность. Но потом утешились тем, что вероятность того, что и я потеряю бумажник, очень невелика, а обязательный пункт программы у нас только один — повидать бабушку. Я пошла собирать ежевику на берегу за кафе. Ее было много, ягоды были огромные, и сквозь кусты проглядывала рябившая на солнце река.

Потом мы вернулись в лагерь и пошли на прогулку в горы, карабкаясь вверх по огромным, заросшим мохом камням. Лето в том году выдалось жаркое, жарче обычного, и мох стал сухой. Я то и дело приставала к Каденс с вопросами, вроде нет ли в этих камнях змей, и вскоре ей надоела. Мы разделились: Каденс захотелось поснимать на видеокамеру, а я пошла вверх по ручью искать «ядовитый дуб». Распознавать его отец научил меня в раннем детстве, в числе самых первых правил, которые положено знать.

Вода в ручье была кристально чистая, кроны деревьев сошлись над ним ровным куполом. Набежали тучи, но все равно было тепло. Я про себя отмечала места, где отец непременно остановился бы порыбачить. Журчанье воды успокаивало. Часть души моего отца навсегда оставалась здесь — и он был здесь, трогал тонкими пальцами листья и смотрел в зеркальную воду голубыми глазами. Я села на старое, поросшее папоротниками бревно и наблюдала, как вода перекатывается через камни. Внезапно мне мучительно захотелось домой. Увидеть дочь, мужа, нашу собаку. Скорее домой. Я увидела достаточно. Хватит. Хватит. Я легла, вытянулась на бревне, закрыла глаза и слушала, как в воде играет форель.

В лагере мы разожгли костер, распечатали ужин в вакуумной упаковке. Когда костер прогорел, мы решили сходить в кафе, попробовать ежевичного пирога и позвонить своим. Звонили мы по очереди из единственной будки, где горел яркий голубоватый свет — необыкновенно яркий на фоне темного леса. Под конец мы обе ужасно устали.

В лагере наши соседи подарили нам пять прекрасных форелей. Каденс им сделала замечание за то, что они втянули лодку на наш участок. Лодку они не убрали, зато подарили форелей, еще сохранивших холод ледяного ручья. Я взяла их, и пальцы сами вспомнили гладкие, скользкие спинки. Ребенком я часто ходила на рыбалку с отцом. И чистить форель научилась, как только научилась держать в руке нож. Этих рыбин нам подарили уже вычищенных. В темноте я спустилась к ручью и сполоснула руки. Форель была очень свежая и еще не утратила запах.

— Как мы утром ее приготовим? — спросила Каденс. — У нас больше нет дров.

— Ничего, что-нибудь придумаем.

Каденс только пожала плечами, и мы забрались в палатку, заимствованную для поездки у ее приятеля, и под журчание ручья крепко уснули.

Утром Каденс попыталась соорудить костер из веток и кусков картонной коробки, в которой мы привезли растопку, но ничего не вышло. Все в нашем лагере с утра пораньше успели побывать на рыбалке, и форель была у всех, за исключением только одной семьи, расположившейся в двух участках от нас. у них горел костер, хозяин готовил завтрак, показавшийся нам шикарным: жареную картошку с беконом.

Я отправилась к нему с форелью и выторговала немного дров, кусок фольги, небольшой кусок масла и чуть-чуть какао. Человек этот оказался шеф-поваром. Здоровенными железными щипцами он выхватил из своего костра огромное пылающее полено и принес к нам. Увидев дымившие ветки, он только покачал головой и принес еще дров. Из фольги я сделала подобие сковородки, растопила масло и поджарила рыбу. Свежей форели я не пробовала после смерти отца. Корочка вышла хрустящая, мякоть — нежная.

Потом, чтобы двинуться дальше, я села изучать карту, которую выдал нам мой муж. Мы с Каденс двинулись вниз по Маккензи в сторону Юджина.

Я все время помнила и, как мантру, повторяла: здесь жил мой отец, здесь жил мой отец. Здесь он бродил мальчишкой. Я никогда не думала, что таинственные места его детства окажутся так прекрасны. На полпути до Сахали-Фоллз меня в ногу укусила пчела. Я не сразу вспомнила, что у меня аллергическая реакция, и в этой глуши без врача можно и умереть. Вспомнила, когда стали распухать пальцы. Каденс сидела на заднем сиденье, и я не знала, как ей сказать. В конце концов, минут через пять, я все же решилась:

— Каденс, у меня распухают руки.

— У меня тоже. Это от высоты. — И потом, будто прочитав мои мысли, добавила: — Все будет в порядке. Ты здесь не умрешь.

Слова ее меня успокоили. Укус я промыла в ледяной воде реки, с грохотом катившейся среди огромных камней.

Дорога пошла вниз, к Юджину. Мне захотелось остановиться в Вайде, городке, в память которого отец назвал так героиню в своем романе «Аборт». Нужно было открыть карту, посмотреть, сколько миль до Вайды, но было не оторвать глаз от рыбачьих лодок.

На въезде в Вайду стояло придорожное кафе. На самом деле это был старый односпальный фургон. Сквозь окошки на безупречно чистый пол светило солнце. В крошечных кабинках сидели посетители, немолодые, с суровыми лицами, и либо обедали, либо читали газету. Мы устроились возле стойки.

Мы с Каденс заказали себе по сэндвичу и по куску торта. В ожидании сэндвичей я разглядывала посетителей и гадала, кого из них можно спросить, не помнят ли здесь молодого светловолосого парня, который погожим днем, похожим на этот, зашел купить кока-колы и, может быть, пирожное двадцать пять лет назад. Никто из посетителей на меня даже не посмотрел. Буфетчице было лет шестнадцать. Она так старательно пыталась нас не замечать, будто ей больно было смотреть на людей из большого города. В кафе зашли двое мальчишек с удочками, обоим было лет по одиннадцать. Пристроив удочки возле окна, они тоже сели за стойку. Потом долго подсчитывали мелочь и решали, что заказать. Один полюбопытствовал, какой сэндвич у Каденс.

— Клубный,[38] — ответила она.

Мальчишка кивнул понимающе, повернулся спиной, и они опять принялись решать и подсчитывать. Ни буфетчица, ни посетители не обращали на них внимания. Наконец, все обдумав и взвесив, мальчики сделали свой заказ, и буфетчица приняла его без каких бы то ни было комментариев.

Попробовав торта, я спросила мальчишек, откуда они пришли и далеко ли шли, чтобы попасть в кафе. Мальчики оживились, оба крутнулись на табуретах и показали в сторону, куда мы собирались ехать. Посовещавшись, они сошлись на трех милях, о чем нам и сообщил тот, кто сидел ко мне ближе.

— У нас тут мало где посидишь.

— Зато у вас много где погуляешь, — сказала я и откусила кусок лимонного торта с меренгами, чувствуя, как они разглядывают меня и фотоаппарат, который лежал на стойке.

— А что вы у нас тут делаете? — спросил один.

Каденс оторвалась от газеты, которую читала. Похоже, и ей это было тоже интересно. Теперь к нашему разговору прислушивались все.

— Мой отец в юности любил тут ловить рыбу, — сказала я и обратилась к буфетчице, которая смотрела в окно на дорогу и проезжавшие мимо автомобили. — А кафе ваше давно здесь?

Та пожала плечами и кивнула на пожилую пару за столиком в угловой кабинке:

— Спросите у них.

Женщина там перестала жевать и сказала, что раньше на этом месте стояло другое кафе, но то давно сгорело.

— Значит, старое кафе было здесь же, только помещение новое?

— Да, — ответила женщина и снова принялась за обед.

— А старое кафе долго тут стояло?

— Сорок пять лет. Тогда здесь работала Мери.

Я потянулась и поднялась с места, чтобы рассмотреть старые картинки на стенах, которые, как я решила, попали сюда из сгоревшего кафе. Я попросила у мальчиков разрешения сфотографировать удочки у окна. Они хихикнули и разрешили. Потом, взглянув на Каденс, я поняла, что ей уже не терпится ехать дальше. Я сказала, что только сфотографирую дорожный указатель с названием и взгляну на ручей, до которого от кафе был несколько шагов. Я расплатилась по счету, взяла фотоаппарат и быстрым шагом направилась к дорожному указателю. Ручей оказался мелкий, форель в нем вряд ли водилась, зато по берегу росла ежевика. Я остановилась и собрала самые крупные, сочные ягоды. Потом я заметила Каденс, которая стояла прислонившись к машине и ждала меня.

— Где ты была?

— Ела ежевику.

Она будто хотела что-то сказать, но передумала.

Мы продолжили путь вдоль берега в Юджин. В летнем воздухе дрожала дымка, от пятнистых зеленых теней рябило в глазах. Блестела река, теперь исчезавшая из виду лишь на минуту, на две. Перед самым Юджином горы вдруг расступились, и мы оказались в крохотной, почти плоской долине, где была территория национального парка и по берегам везде стояли летние домики.

Вскоре наша узкая двухрядная дорога вышла на шоссе. Я опять зашуршала картами и открыла справочник, чтобы найти мотель. Пейзаж из зеленого быстро стал серым. Виадуки, пешеходные зоны, площади с торговыми комплексами. Реки больше было не видно. Мотель мы решили искать в районе Университета штата Орегон, где они были нам по карману. В мотеле за стойкой сидела вполне современная молодая девушка с модной стрижкой, и мы наконец будто вернулись в настоящее время. У всех, кто попадался нам по дороге, прически, одежда были как в семидесятых. Девушка оказалась нам очень полезной. Она прекрасно знала, где школы, в которых учился отец: у нее там же учились родители. Она взяла нашу карту, отметила их кружочками, и я решила туда съездить на следующий день.

Номер оказался с телевизором. Мы с удовольствием сели смотреть дурацкий ужастик семидесятых годов «Байки из склепа». В тот момент, когда девочка собралась впустить в дом маньяка Санта Клауса, который убьет ее мать, Джоан Коллинз, Каденс вдруг уставилась на мои ноги:

— Я что, тебя вчера так обожгла?

Накануне, когда Каденс взялась ворошить непрогоревшие дрова, одна палка вылетела из костра и попала мне по ногам.

— Кажется, да, — сказала я, проследив ее взгляд.

Каденс присмотрелась и покачала головой:

— Никакой это не ожог. Это твоя идиотская ежевика.

Пятно действительно оказалось от ежевики. Я сняла тенниски и показала Каденс. Белые подошвы тоже все были лиловые. Я снова набрала номер бабушки и снова считала гудки, почти уверенная, что трубку она не снимет.

— Итак, какой план на завтра? — спросила Каденс.

— Едем к бабушке. Будем надеяться, она меня не выгонит.

Самой Каденс нужно было только купить подарок приятелю. Палатка и подарок были единственными условиями, на которых она пустилась со мной в путешествие.

Мы отправились в ресторанчик, съели скверный и дорогой обед, после чего вернулись в мотель. Я позвонила проверить, как там без меня моя дочь, и узнала, что она заблудилась в лесу и ее искали целых двадцать минут. Заблудилась же она потому, что, как сказала Элизабет, они играли в погоню за облаками.

— Больше мы в лес не пойдем, — сказала Элизабет, неуверенно засмеявшись.

Снова я задала себе вопрос, правильно ли поступила, приехав в Юджин. Это был первый раз в жизни, когда я решила на самом деле вернуться в прошлое. Большинство людей предпочитают о нем не вспоминать. Приключение с Элизабет подействовало на меня как холодный душ. «Чем это все закончится?»

На следующее утро мы в очередной раз сложили вещи и поехали в центр города. На заднем сиденье валялись пустые бутылки из-под воды, обертки от конфет и наполовину свернутая палатка. Позавтракав, мы пошли покупать бабушке цветы. Потом Каденс, заметив антикварный магазинчик, сменила направление и двинулась туда. Я пошла с ней и увидела на прилавке замечательную мягкую игрушку, которую мне ужасно захотелось преподнести бабушке вместо цветов, но едва ли это был бы удачный подарок для восьмидесятипятилетней женщины. В наличии у нас была карта города и был адрес, который я переписала с открытки с отказом издателя. В 1956 году издатели еще брали на себя труд отвечать, даже если рукопись не принимали. У меня в архиве лежит целая стопка старых открыток и писем. Отец хранил эти либо отпечатанные на машинке, либо написанные от руки неразборчивым быстрым почерком ответы, извещавшие, что стихи его приняты или отклонены.

Бабушкин район оказался ужасный. Сам дом тоже — он был не старомодный, а именно старый. Эта развалина, казалось, вот-вот рухнет, зато металлическая ограда была на удивление новой, и мы, поставив машину, обошли вдоль нее кругом. За домом рос заглохший, запущенный сад. Я попыталась припомнить, похож ли он на тот, что я видела на сожженной фотографии, с бабушкой в черных брюках. Во дворе залаяла собака, но Каденс решила все равно пойти постучаться в заднюю дверь. Мне же совсем не хотелось, чтобы она рисковала. В конце концов мы постучали к соседям, и оказалось: адрес неправильный. Отец либо недолго жил здесь, а потом переехал, либо после больницы лишь пользовался этим адресом для переписки. Бабушка здесь не жила никогда.

— Какое счастье! — сказала Каденс.

Я не знала, что и подумать. Конечно, и мне меньше всего хотелось, чтобы у бабушки был такой дом. Но где теперь ее искать, я понятия не имела. Много лет, спасаясь от журналистов, она не давала в справочник ни адреса, ни номера телефона. Я позвонила ей еще раз, но она опять не сняла трубку.

— Поехали в библиотеку, пороемся в старых справочниках. Числилась же она где-то когда-то, — сказала я Каденс.

В библиотеке на родине отца по странной иронии судьбы никто даже не слышал имени Ричарда Бротигана, но зато нам показали, где стоят старые справочники, в которых значились имена, адреса, род занятий всех городских жителей. Перелистав сотни страниц, я наконец нашла ту, где значился адрес бабушки и «род занятий» ее последнего мужа. Работал он в «Шиномонтаже Уайетта».

Оказалось, до дома от библиотеки не больше двух миль. Отец здесь не бывал никогда — новое здание библиотеки построили в 1960 году. Мы проехали мимо одного из отделений «Шиномонтажа Уайетта», где, может быть, работал отцовский отчим. От отца я знала, что отчимов у него было много, и все были злые, все, кроме последнего. Того, кто работал у Уайетта. Тот был хороший человек. Он учил отца охотиться, любил брать с собой в лес и на тринадцать лет подарил первое охотничье ружье.

Район, куда мы приехали на этот раз, был не шикарный, но и не нищий, и больше походил на пригород, чем на город. Здесь жил нижний слой среднего класса. Отыскав наконец нужную улицу, я с замиранием сердца стала читать на домах номера.

Бабушкин дом был небольшой, аккуратный, выкрашенный матовой белой краской, а перед ним на газоне лежали огромные валки свежескошенной травы. Слева росла ива, которую я тут же узнала по фотографии, уничтоженной отцом много лет назад. Я стояла совсем близко, и мне хорошо было видно развешанные бельевые веревки, цветы и, конечно же, кусты ежевики.

Каденс подняла на меня глаза:

— Хочешь, я пойду с тобой?

Я покачала головой. Каденс устроилась на траве возле машины. Я нерешительно на нее оглянулась. Она, с серьезным лицом, сморщив нос от светившего в глаза солнца, ободряюще махнула мне рукой.

Я двинулась к дому. Потом Каденс мне сказала, что тогда, глядя мне в спину, изо всех сил желала, чтобы Мери Лу сквозь стенки почувствовала, как я ее люблю, поднялась и открыла дверь. «Ну пожалуйста, Мери Лу, открой дверь. Пожалуйста, открой дверь, черт тебя подери».

Парадная дверь была наполовину стеклянная, по обе стороны от двери были маленькие окна, плотно задернутые занавесками. Постучала я громко, так чтобы она услышала. Два года подряд я мысленно представляла себе, как стучусь в эту дверь. В доме было тихо. Я огляделась. Петунии, росшие возле дома, были недавно политы, рядом лежал мешок с садовой землей. Начинало припекать. На носу выступили капли пота, цветы в руке поникли. В доме послышался шорох, и произошло чудо. Дверь скрипнула и приоткрылась.

— Кто там? — произнес слегка надтреснутый, слабый голос.

— Ваша внучка Ианте, дочь Ричарда. Можно мне с вами поговорить?

— Сначала что-нибудь на себя накину.

— Я подожду.

Она снова прикрыла дверь.

Я повернулась и помахала рукой Каденс, а та перестала морщить нос на солнце и встала.

Дверь снова открылась, на пороге появилась крохотная фигурка. Бабушка посмотрела на меня снизу вверх и пригласила войти. В доме стоял резкий, сладковатый запах старушечьего жилья. Спина у бабушки была согнута, а усаживаясь напротив меня за стол в маленькой с желтой мебелью кухне, бабушка охнула.

— Ну вот она ты какая, — ехидно сказала она. — Я-то думала, что о двух головах, а язык у тебя змеиный.

— Почему? — изумленно воскликнула я, все так и держа в руках купленные для нее цветы.

— А просто так.

Я оглянулась в поисках вазы, чтобы поставить цветы. Бабушка сказала, где взять, а потом я стояла посреди кухни с вазой, не зная, куда ее деть.

— Поставь на плиту, — сказала она.

Я поставила, села на табуретку и принялась рыться в сумке, где у меня лежала для нее книга отца.

— Это вам, — сказала я.

Я привезла ей последнее издание сборника трех отцовских романов, вышедшее в «Хафтон Миффин», с обложкой такой же, как когда-то у «Аборта». Я протянула книгу, и Мери Лу взяла ее своими крохотными ручками, поднесла к глазам и принялась внимательно изучать на обложке черно-белую фотографию отца. На этой фотографии ему тридцать пять лет. В последний раз Мери Лу его видела в двадцать один год.

Неожиданно она заплакала. Плечи ее затряслись от сдавленных горьких рыданий. Я положила руку ей на плечо.

Наконец Мери Лу подняла на меня глаза и сказала:

— Ведь я тебя даже не знаю.

— Я вас тоже не знаю, — ответила я и оглянулась в поисках бумажных платков.

В кухне стоял полумрак. Занавески были задернуты — может быть, из-за жары. Казалось, время здесь остановилось. Мебель была вся желтая и выглядела как новенькая. Я даже испугалась, когда вдруг поняла, что тут все такого же цвета, как в кухне у нас на ранчо.

Глаза у Мери Лу были ясные, речь твердая. У нее были седые кудрявые волосы, едва ли не шаловливо обрамлявшие лицо. Я опять потянулась к сумке, достала бумагу, ручку, достала видеокамеру, которую положила на пол рядом с собой. У меня накопилось много вопросов. Отвечала Мери Лу быстро, я едва успевала спрашивать. Когда отменили сухой закон, моя прабабушка, Бесс-стаканчик, как ее прозвали, купила кабачок в Сент-Хеленз.

— Мы были еще маленькие, и она оставила нас в Такоме и раз в месяц присылала деньги. Моя мать была, знаешь ли, женщина деловая, — сказала бабушка.

— У отца были карточки?

Отец рассказывал мне, как на карточки покупал школьную форму.

— Как-то Ричард все лето собирал горох, чтобы купить старый, сломанный велосипед, так что наверняка были. Велосипедов после войны не выпускали, и они были очень дорогие. За свой он заплатил пятьдесят долларов, хотя тот и пяти не стоил. Твой отец собирал горох каждое лето, пока не подрос, а потом пошел на консервный завод и, пока не закончил старшую школу, подрабатывал там на каникулах. Чем только ему не пришлось заниматься.

— У него когда-нибудь был новый велосипед?

— Нет.

Рассказ следовал за рассказом, так что в конце концов я бросила и пытаться записывать и попросила разрешения включить диктофон.

— Ты, должно быть, богатая, — сказала она.

— Почему вы так решили?

— Видеокамера, диктофон.

— Видеокамеру и диктофон я одолжила. Я не бедная, но и не богатая, — ответила я.

Я разглядывала все с жадным интересом. Через дверь в столовую было видно стол, на котором лежали пачки газет. Очень хотелось спросить разрешения потом пойти посмотреть комнаты. Я надеялась, что мы успеем обо всем переговорить до прихода Каденс. Но разговор только начинался.

Каденс пришла через час, промелькнувший в мгновение ока. Я познакомила их, и Каденс, к которой Мери Лу сразу прониклась симпатией, уговорила ее сняться вдвоем со мной. Мери Лу считала, что у нее огромный нос, и сниматься терпеть не могла.

— Я, знаете ли, не фотогенична.

Я села на пол возле ее ног, обе мы улыбнулись.

— Замри, Ианте, — с шутливой строгостью произнесла Мери Лу, а потом махнула рукой Каденс, чтобы та начала снимать, и сказала голосом, каким говорят все прабабушки: — Приветик, Лиззи. Я твоя прабабушка.

Каденс спрятала камеру, и Мери Лу снова устроилась на табуретке возле раковины. Я глаз не могла отвести от этой раковины. Сколько тарелок здесь перемыл мой отец. Дом был такой крохотный, и казалось невероятным, что он тут вообще мог где-нибудь помещаться. То, что хрупкая, сидевшая передо мной женщина была моей бабушкой, казалось тоже невероятным. Об этом я ей и сказала.

— Зато прапрабабушка твоя, Мэдора Сонора Эшлок, была ростом в шесть футов три дюйма.

— Ну и ну.

Мери Лу была остра на язык и за словом в карман не лезла. Помнила она всё и без труда отвечала на все вопросы. О чем-то я не догадывалась спросить, и она рассказывала сама:

— Если Ричард не снашивал что-нибудь из одежки, то продавал соседским близнецам.

Я с трудом могла себе представить отца, продававшего старые брюки, но что я о нем знала?

Потом вдруг Мери Лу неожиданно сменила тему:

— Он тебя когда-нибудь бил?

— Нет. Никогда. Он меня никогда не бил, — сказала я.

— Он очень любил тебя?

— Очень. Он очень меня любил.

На мгновение я замолчала. А она, тоже молча, задумчиво на меня смотрела.

— Когда родился Ричард, мне пришлось идти работать. Жалко было оставлять его одного. Я наняла для него одну даму, немку. Плакала я каждый день, — тихо сказала Мери Лу. — Потом он заболел, и я понесла его к врачу, и врач сказал, что у него истощение. — Голос у Мери Лу стал совсем тихий. — Его еду эта дама съедала сама.

Я представила себе отца, голодного, в грязных пеленках, и мне захотелось заплакать. Я хотела еще о чем-то спросить, но Мери Лу была такая слабенькая. Я приехала не для того, чтобы причинять боль. Горя ей хватило. Прошлого не исправить.

Когда я снова попыталась спросить, кто все-таки мой дед, Мери Лу не стала и слушать. Зато рассказала, как погиб ее брат. Про отцовского дядю Эдварда я знала. Погиб он во время Второй мировой войны на Аляске, где служил в инженерных частях. С Мери Лу они были дружны. Именно к брату она приехала, когда осталась одна и обнаружила, что беременна.

— Была Депрессия, детка. — Она странно произнесла это слово. Произнесла неправильно, как не говорят. Плотно сжав губы, с ударением на первый слог, так что конца было почти не слышно. — Ни работы, ни денег.

В Такоме отец прожил первые восемь лет своей жизни. Семья бедствовала. Тем не менее на фотографии, которую показала Мери Лу, отец сидел на трехколесном велосипеде, и снимали в фотоателье. Тетя Барбара потом сказала, что не помнит никаких трехколесных велосипедов. Отцу было чем вспомнить Бесси. Она подарила ему матроску.

Память на даты у Мери Лу была поразительная. Она помнила, когда крестили отца, когда умер ее отчим, когда она вышла замуж, когда умерла мать и когда бабушка, помнила даже имена тех, кто их хоронил.

— У Ричарда, знаешь ли, была отличная память.

Я кивнула и хотела добавить, что и у его матери память не хуже. Дни рождения, дни крещения, дни смерти.

— Твой отец был крещен в католичестве, — сказала она и перечислила имена всех, кого приглашали на крестины. Отец отца, Бернард Бротиган, не пришел. Отец рассказывал, что видел его два раза в жизни. Первый — в четыре года, когда Мери Лу втолкнула его в комнату, где тот стоял и брился. Никто из них тогда не сказал ни слова, но Бротиган-старший дал ему доллар. И второй раз — лет в шесть или семь, на улице возле ресторана, где мать работала кассиршей. Бротиган-старший остановился, сказал «привет» и дал мальчику пятьдесят центов.

— Что за семья была у Бротиганов?

— Ох уж семейка, — вспыхнула Мери Лу. — Все как есть самоубийцы. Сестра у него покончила с собой, брат тоже.

Когда Мери Лу вышла замуж за Бернарда Бротигана, ей было шестнадцать лет. Мать ее, Бесси, была против. Когда родился сын, Бернард Бротиган от него отказался.

— Почему?

— Бротиган был католик. Женщина, с которой он жил, хотела венчаться с ним в церкви, а если бы он признал семью, то как бы это было возможно.

Тетя Барбара рассказывала, что Бротиганом отец стал, только когда закончил школу. Мери Лу решила, что в аттестате должна стоять «правильная» фамилия. До тех самых пор фамилия у отца была Портсфилд. Я поверила Мери Лу. У нее не было причин мне лгать.

— Ваша мама была хорошим человеком?

— Да, очень даже хорошим, — охотно подхватила Мери Лу.

— Была ли она вспыльчивой? — Я никого из семьи не знала, но отец был вспыльчивый.

Мери Лу закивала:

— Слышала бы ты только, как она орала в своем кабачке.

— Верите ли вы в Бога? — неожиданно спросила я.

Она метнула на меня почти рассерженный взгляд:

— С какой стати? Что мне Бог дал в жизни, кроме горя?

Как жилось ей, когда мать развелась и занялась бутлегерством? Что сказала ей тогда Бесси? Или Бесси было все равно, что подумает дочь? Мери Лу, похоже, было очень даже не все равно. Моему отцу тоже. Тем не менее вполне вероятно, что писателем он сумел стать отчасти именно благодаря своей семье — с детства привыкнув быть аутсайдером и научившись тому взгляду стороннего наблюдателя, какой необходим литератору. А острый глаз и точный ум достались ему, насколько я могу судить, от Мери Лу.

— Ты сколько раз была замужем? — спросила она.

— Один, — ответила я. — А как вы относитесь к замужеству?

— Да, бог ты мой, плохо, — сказала она.

— Почему?

— От мужчин одни неприятности.

Она переменила тему:

— Ричард был очень умный, все время читал. У него всегда из кармана торчали книжки.

— Что он читал?

— Эти, знаешь ли, «Ридерз Дайджест». И всегда помогал одноклассникам. У него были славные одноклассники, хорошие мальчики.

— Если он так хорошо учился, почему же он не поступил в колледж?

Бабушка подалась вперед и протянула ко мне пустые ладони:

— Не было у нас на такое денег. Папа отдавал мне все, что зарабатывал, и мы с ним вместе садились в кухне, разбирали счета, а после них оставалось немного. Я говорила: «Ничего и не отложили». А он говорил: «Почему, отложили, вон всё у тебя».

— Он ведь был хороший человек, правда?

Она кивнула.

— Папа у нас был наполовину индеец. Жалко, что больше не пожил. Он ходил с твоим отцом на охоту. Ели мы как короли — фазанов и все такое.

К тому времени, когда я родилась, отец перестал охотиться. Изредка он ездил на охоту с Джимом Гаррисоном и Томом Макгуэйном, но, насколько я могу помнить, ездил просто так, без увлечения. Но вот любил он охотиться в детстве или нет, этого я не знала.

— Рыбалку он любил — так, что всех соседей заразил.

— Он и маленький ходил на рыбалку? — спросила я.

— Когда ему было лет десять, он ходил на Мельничный ручей, ловил сомиков. Я бы их и не ела, я их терпеть не могу — у них усы противные, да Ричард сам чистил, сам обваливал в муке и жарил.

— Значит, он и готовить умел?

— Еще как. Кукурузу варил лучше всех.

Я пыталась сообразить, на что перевести разговор, как она вдруг, подавшись вперед, спросила сама:

— А ты не знаешь, почему он покончил с собой?

— Не знаю, — ответила я.

Наступило молчание. День подходил к концу.

Каденс потянулась и встала:

— Вы не возражаете, если я пойду пройдусь?

— В столовой на столе фотографии, — сказала Мери Лу. Согнутая, она бодро двинулась в столовую.

Я сделала было шаг следом, но тут же остановилась и спросила разрешения, можно ли.

— Конечно, детка, — сказала она.

В комнате было полно мягких игрушек. Везде, где только можно, стояли и сидели мишки всех размеров. Мой порыв купить ей игрушку, оказалось, был правильный.

— Я не знала, что вы любите игрушки.

— Да и я не знала, пока кто-то не подарил, — съехидничала она, подошла к белому мишке, на которого я смотрела, взяла в руки, смахнула пыль у него с головы. — Пыль, знаешь ли, копится. Вот что плохо, когда стареешь. Никак не вытереть пыль. Передай его от меня Лиззи.

Вместе мы нашли бумажный пакет, куда положили медведя, чтобы он доехал до дома в целости и сохранности. В сопровождение к медведю я попросила написать для дочери пару строк. «Лиззи от ее прабабушки Мери Лу».

Снова расположившись в кухне, мы принялись разглядывать черно-белые фотографии. Кукла на диване в красивом платье. Цветы.

— У меня тогда был сад. Весь день я там возилась, а вечером пила пиво — так, кружку-другую. Ничего ведь такого, правда?

Наступила моя очередь пожать плечами.

— А чего бы вам больше всего хотелось? — спросила я.

Она подняла ладонь и помахала пальцами:

— Летать.

— Куда? — Я представила себе трансатлантические перелеты, например, во Францию.

— Где-нибудь здесь.

— Почему?

— А мне нравится смотреть на все сверху вниз, — сказала она и протянула фотографию своего сада, сделанную в шестидесятых.

Сад был замечательный. С удовольствием мы обе разглядывали настурции и анютины глазки. Она показала и свою фотографию, тридцатипятилетней давности, где она стоит в новой шубке. Запахнулась она с явным удовольствием. Я попросила на память фотографию сада. Она выбрала мне ту же самую, что когда-то отец бросил в камин. Мери Лу с «папой», отцовским отчимом, под ивой в заднем дворике. Я осторожно ее взяла. Отец совершил ошибку. Рассказывая мне о детстве, он называл себя «белым отребьем», и я думала, что семья у нас такая и была. Я была не права. Маленький аккуратный домик, где я провела семь часов, был тому доказательством, а наши родные все были люди, которые много работали и заработали лучшую жизнь.

Мери Лу сказала, что гостиная в пристройке стала гостиной, когда отец уехал, а сначала это была его комната, и построили ее, когда он пошел в старшую школу. Именно здесь он впервые начал писать стихи. Я заглянула туда, теперь там была кладовка. Входная дверь заперта, окна забраны старомодными жалюзи. Какое-то время после отцовского отъезда в комнате жила тетя Барбара. Отопления в пристройке не было, и зимой там было нежарко. Но, по словам тети Барбары, отец просиживал за машинкой все вечера напролет. До того, пока не было пристройки, он спал на диване в гостиной. А до гостиной он спал где придется: у них была нищета. У них была только Мери Лу, боровшаяся с Депрессией один на один. Мери Лу и страшные, пьяные отчимы. Тетя Барбара как-то вспомнила, как они с отцом зимой проходили пешком не одну милю, собирая в старую детскую коляску бутылки, чтобы заработать немного денег. Нищета отзывалась всю жизнь в отце болью, и это из-за нее в двадцать один год он угодил в психиатрическую лечебницу.

— Как отец попал в больницу?

— По приговору суда. Он там был то ли тридцать, то ли шестьдесят дней.

— За что его приговорили?

— Он пришел в полицейский участок и сказал: «Арестуйте меня». Они сказали: «Тебя не за что арестовывать». Тогда он вышел, бросил камнем в окно и сказал: «Теперь есть за что». Мы ездили к нему каждую неделю.

Хотела бы я знать, что подумали тогда психиатры, глядя на эту бойкую на язык женщину, на ее мужа, с явно индейской кровью, с натруженными руками, и на моего абсолютно не похожего на них, юного, стройного, витавшего в облаках отца.

Напоследок я спросила у Мери Лу, о чем она мечтала в молодости. Она сделала вид, будто ей нечего сказать.

— У нас не было времени на мечтания. В те времена человек выбивался из сил, чтобы заработать себе к концу дня на тарелку еды. Когда я ложилась в постель, я уже до того уставала, что хотела только одного — спать. Безо всяких мечтаний.

Солнце стало садиться. Я пригласила бабушку с нами пообедать, но она решила, что ресторан — это дорого.

— Кроме того, я терпеть не могу кондиционеры. Почему бы просто не съездить за гамбургерами? — Она сняла трубку, позвонила в кафе и заказала гамбургеры и молочный коктейль на дом. — Да не тяните, упакуйте сразу, — добавила она резко.

Я подняла брови, а Мери Лу хмыкнула.

Потом она поднялась с табуретки и потянулась за кошельком.

— Нет, нет, Мери Лу. Это я угощаю, — сказала я. — В конце концов, могу я один раз угостить собственную бабушку?

Мери Лу достала кошелек:

— Вы, дети, всегда тратите деньги без разбору.

— Угощает Ианте, — сказала Каденс.

Мери Лу нахмурилась:

— А что, если на обратном пути вы в кого-нибудь врежетесь? Вам деньги понадобятся.

— Не понадобятся, у нас кредитные карточки, — успокоила я ее.

— У вас есть кредитные карточки? — переспросила Мери Лу.

— И деньги, и кредитные карточки. У нас все есть, — успокоила я ее.

— По крайней мере, у одной из нас, — сказала Каденс.

— Каденс потеряла бумажник в Лимберлосте в палаточном лагере, — пояснила я.

Мери Лу оставила в покое свой кошелек и повернулась к Каденс:

— И как же ты без прав садишься за руль?

Каденс опустила голову, изображая стыд, и ответила:

— А вот так. Я очень, очень плохая девочка.

Все трое мы рассмеялись. Оказалось, мы с Мери Лу обе смеемся громко.

— Хватит кормить меня всякими ужасами, — сказала Мери Лу, и мы снова покатились со смеху.

Потом Мери Лу выдала Каденс точную инструкцию, как добраться до кафе, и добавила:

— Будь осторожнее, смотри не потеряйся.

А потом повернулась ко мне и положила руку мне на плечо:

— Я только что тебя нашла. Я не хочу тебя снова потерять.

Каденс отправилась за гамбургерами и молочными коктейлями, а мы с Мери Лу снова сели за стол. Когда Каденс вернулась, мы переложили гамбургеры на тарелки, и Мери Лу выдала мне пачку бумажных салфеток.

— Как вы угадали, что я люблю много салфеток? — спросила я.

— Но ведь ты моя внучка, или нет?

На какое-то время воцарилась тишина. День был долгий, жаркий, и мы проголодались. Наконец тишину прервала Мери Лу:

— Вполне приличные гамбургеры, как вы считаете?