Сначала жизнь. История некроманта

Глава 17.

«… воистину, когда Боги хотят наказать, они лишают разума. О, Пресветлая Анивиэль, моя милосердная мать и покровительница, почему ты позволила совершить мне эту непростительную ошибку? Зачем дала пережить мучительный стыд за мою семью и за мой народ? Почему ты не лишила меня сознания или самой жизни, когда мне впервые пришла в голову мысль познакомить моего жестокого и высокомерного брата с моей милой дочерью? Я корю себя последними словами за то, что позволил состояться их встрече. Видят Пресветлые, лучше бы этого не было.

Но обо всем по порядку. К моему большому удивлению, после приезда в Тирту, мой брат, отношения с коим у меня разладились много лет назад, неожиданно повел себя довольно дружелюбно. Такого не случалось слишком давно, чтобы я мог не обратить на это внимания. Однако, будучи хорошо осведомленным о коварном нраве Амилатиона, я постарался не показать ему своего удивления, дабы ненароком не обидеть и не навлечь на себя его гнев. Ибо такое качество, как злопамятность, по моему скромному разумению, проявляется у моего брата намного ярче, чем упомянутое ранее коварство. Поэтому я держался вежливо и обращался с Амилатионом и остальными гостями со всей возможной предупредительностью. Они отвечали мне тем же.

Так продолжалось несколько дней. Каюсь, прожив столько времени среди людей, я расслабился и перестал ждать подвоха. Как юный наивный эльфик, я поддался дружеским чарам своего брата (сейчас я уже готов употребить это выражение в прямом, а не переносном смысле, настолько мне не дает покоя мысль, что Амилатион, возможно, на самом деле применил по отношению ко мне ментальную магию, дабы добиться нужного поведения). И, когда мой брат начал расспрашивать меня о моей приемной дочери в связи с теми слухами, коими кипит в последнее время город, я сам (сам!) предложил ему с ней познакомиться.

Не могу поверить, чтобы я был настолько глуп, чтобы сделать это. Наверняка я был под действием ментальных чар.

Следующим же утром я послал Мире письмо с просьбой о встрече, и она ответила мне милой запиской, в которой сообщала, что будет рада видеть меня и моего досточтимого брата в любой день после обеда, начиная с завтрашнего дня. Разумеется, всюду сопровождающий ее молодой человек, которого она называет Рось, тоже будет присутствовать при нашей встрече. Последнее обстоятельство меня, разумеется, не обрадовало, но и не слишком огорчило. Я уже смирился, что он все время находится рядом с ней.

Через два дня после получения записки мы с Амилатионом и господином и госпожой Аминаэль отправились в Белые Ключи. Дорога, коя отняла у нас не более часа, была приятной и совсем не утомила. Окружающие Тирту пейзажи радовали своей красотой и одаряли особым возвышенным состоянием духа. Все-таки осень в человеческих землях — это нечто необыкновенное. У нас в Благословенном Мирионе она пролетает быстро и почти незаметно, всего лишь легким намеком на смену времен года, а здесь поражает своей роскошью и, если можно так выразиться, трогательным великолепием увядания. Впрочем, мои спутники отнеслись к окружающим Тирту пейзажам далеко не столь восторженно, как я сам, разве что госпожа Нелиринавия произнесла несколько фраз, выражающих ее восхищение природой этих мест. Но, наверное, я настолько огрубел, живя среди людей, что, честно говоря, не совсем понял, искренно ли было ее восхищение, или же она просто отдала дань вежливости.

К моему стыду, даже этот инцидент не дал мне понять, какую огромную ошибку я совершаю, везя этих эльфов к моей ненаглядной дочери.

Мира встретила нас на пороге собственного дома, освещая мир столь ласковой улыбкой и сияя столь нежной и утонченной красотой, что мое сердце переполнилось восхищением. Ее постоянный спутник находился рядом с моей драгоценной дочерью, и я, при всей подспудной неприязни к нему, вынужден был признать, что его присутствие здесь не казалось лишним или неуместным. В какой-то мере оно было даже полезным, поскольку именно он взял на себя все заботы о наших лошадях.

После короткого и какого-то скомканного знакомства, которое пролетело мимо моего сознания, потому что я в это время любовался своей милой дочерью (о, Боги, как же я по ней соскучился!), Мира пригласила нас выпить чаю с приготовленными ею к нашему приезду пирожками.

Из благостного, почти медитативного состояния меня вырвало высокомерно-брезгливое выражение, промелькнувшее на лице моего брата, когда он взял в руки испеченный Мирой пирожок. Окончательно же пелена упала с моих глаз, когда господин Селирион вовсе отказался от предложенного угощения, а госпожа Нелиринавия отставила в сторону чашку чая, едва пригубив.

За выражение растерянности, промелькнувшее в этот момент на лице Миры, я готов был ударить своего брата и немедленно выдворить его и его гостей из этого дома. Почему я этого не сделал? О, Боги, почему я решил продемонстрировать проклятое эльфийское воспитание и поговорить с братом дома?

Разговор за столом, между тем, невзирая на все эти игры, все же завязался и, чем дальше, тем больше я начинал осознавать, зачем мой брат затеял эту поездку.

Ему нужна была не Мира, ему нужен был ее спутник. Мой дражайший братец сначала потихоньку вытянул из него всю историю их разделения с темным двойником и последующего противостояния, а затем плавно перешел к утоплению оного двойника в самых отборных нечистотах, кои только способен измыслить изощренный эльфийский ум.

К моему огромному удивлению, светлый двойник некроманта нимало не оскорбился подобными высказываниями, а совершенно напротив, присоединился к моему брату. В своих обвинениях они дошли до того, что начали сомневаться в том, был ли вообще когда-либо человеком этот некромант, или темный дар превратил его в чудовище еще во чреве матери.

Со многими их оценками я, никогда не отличавшийся добрым отношением к Мириному брату, был согласен, но некоторые даже мне, признаться, показались несколько чрезмерными. Как же я сожалею, что не вмешался в их разговор и не направил его в более позитивное русло!

Мира же сидела, опустив голову, и не принимала участия в беседе, лишь иногда вскидывая взгляд то на одного, то на другого. Я не предполагал, что она решится высказаться, ведь ее почтительность всегда превышала все мыслимые пределы. Однако я ошибся. После их слов о превращении ее брата в чудовище еще во чреве матери моя дочь вдруг резко встала и сказала: Все, что вы говорите о нем — неправда. Он не чудовище, он человек!

За взгляд, которым мой брат одарил Миру, я впервые в жизни готов был его убить. Да, я эльф, и всякая жизнь для меня священна, но он не имел, не имел права так на нее смотреть! Девочка всего лишь ошибается, она не заслуживает, чтобы к ней относились хуже, чем к болотной ляго-ящерице!…»

(из записок Аматиниона-э-Равимиэля)

Не выдержав, Мира встала и, изо всех сил сжимая руки в кулаки, чтобы не заметили, что они дрожат, обратилась к брату господина Амати:

— Все, что вы говорите о нем — неправда! Он не чудовище. Он человек.

Повисла пауза. Лица всех сидящих за столом повернулись к ней. Мире стало холодно от их внимания, но, как ни странно, чувства вины она не испытывала. Даже по отношению к господину Амати, хотя еще недавно просто умерла бы от одной мысли, что ей придется разговаривать с его родственниками в таком тоне.

— Ты обвиняешь во лжи эльфа, дитя мое, — мягко произнесла эльфийка. — Не забыла ли ты кое о чем?

— Нет, я ничего не забыла, — ответила Мира. — Я помню, кто находится у меня в гостях, — и, выдохнув сквозь сжатые зубы, она посмотрела этой женщине в глаза. В красивые, холодные, равнодушные глаза. Смотреть в них было трудно. И отчего-то страшно. — Вы можете сколько угодно верить в собственную ложь, но от этого она не становится правдой. Я знаю Тося с детства, он не всегда был таким, как сейчас. Он рос, как обычный ребенок. Мы играли вместе. Он никогда никому не делал плохого, и ни разу не обидел меня. Наоборот, заступался и всегда делился всем, что у него было. Если бы не его дар, он бы так и прожил жизнь обычным человеком, каких тысячи. Вы не имеете права лишать его человеческого звания! Не имеете! И также у вас нет права говорить о моем брате плохо в моем доме!

— Каждый страшный преступник, которого окружающие из-за его деяний считают нелюдью, когда-то был милым маленьким ребенком, — немного скучающе заметила эльфийка.

— И у каждого обязательно найдется родственница — мать, сестра или тетя, которая будет уверять, что он всегда был хорошим мальчиком, и они просто не могут поверить, что он совершил те злодеяния, в которых его обвиняют. Вы здесь не одиноки, моя дорогая. Ваши чувства понятны, но это не означает, что им нужно поддаваться.

— Насколько я помню вашего брата, дитя, проклял ваш собственный город, — подал голос второй эльф, имени которого Мира не запомнила.

— Они его не проклинали. Всего лишь не разрешили жить в Тирту. И чудовищем не называли.

Рось, сидевший рядом с ней, тихо хмыкнул.

— Вот видишь, дитя, — сказал брат господина Амати, — даже твой…. — эльф на секунду замялся, как будто хотел сказать непристойность, но потом вежливо кивнул в сторону Рося, — даже твой спутник со мной согласен. А ведь он двойник вашего некроманта. Кто может знать его лучше? Я уверен, любой эльф или человек в здравом рассудке разделит мою точку зрения.

Мира на секунду застыла. Если брат приемного отца хотел унизить ее, намекая, что у нее с рассудком не все в порядке, то у него получилось. Девушка медленно выдохнула и обвела глазами сидящих перед ней нелюдей. Лица эльфов были красивы и неподвижны, никто из них не опустил глаз, только господин Амати будто хотел что-то сказать, но промолчал. Рось сидел, опустив голову, и его глаз Мира не видела.

— Мой спутник не двойник Тося, — в горле неожиданно стало очень сухо, и Мире пришлось сглотнуть, прежде чем продолжить говорить. Она не знала, как объяснить, чтобы они поняли то, что она сама не вполне понимала. Просто чувствовала. — Рось часть моего брата. Он не хочет признавать, но это так. Он считает ту часть себя чудовищной, и имеет на это право. Но только он, а не вы. Вы не имеете права судить. Вы многого не знаете и не понимаете. Тось — человек! Да, сейчас он не самый добрый и приятный, но он не чудовище, не монстр и не зверь! Он всего лишь человек с темным даром. С даром, которого он не просил.

— Но, дитя мое, — улыбнулся сидящий перед ней брат господина Амати, — вам не кажется, что, причисляя этого некроманта к человеческому роду, вы тем самым унижаете сам человеческий род? Ведь если этот некромант способен на столь чудовищные вещи, то и каждый человек, попади он в похожие условия, окажется способен на подобное! Не слишком ли вы суровы к своей расе, девочка моя? Право, удивительно слышать подобные вещи от дочери самой милосердной богини пантеона!

Мира почувствовала, как ногти до боли впиваются в ладонь. Она буквально кожей чувствовала исходящее от эльфов пренебрежение. Если бы дело касалось только ее, она бы не стала бороться, простила его, как прощала всем и всегда. Но сейчас дело касалось Тося. Того самого Тося, который накануне отказался принять от нее помощь, и ушел с синяками на шее и лице и с тоской и злостью в глазах.

— Я не дитя и не девочка, господин Амилатион-э-Равимиэль, — на чистейшем эльфийском отчеканила она (столько лет разговаривала на нем только с господином Амати, думала, больше ни с кем и словечком не перекинется, а вот поди ж ты, пришлось!) — Я совершеннолетняя, взрослая женщина, действительно одаренная нашей Милосердной богиней, раз уж вы изволили об этом вспомнить. Поэтому будьте любезны, — продолжила она уже на тезарском, потому что Рось, которого эльфы, похоже, просто очаровали, поднял голову и уставился на нее, как на небожительницу, — обращайтесь ко мне в соответствии с моим статусом — госпожа целительница, и никак иначе. Что же касается суровости к моей расе, то… я совсем не уверена, что представитель вашей собственной расы, будучи одарен такой силой, как мой брат, совершил бы меньше преступлений. Ведь как мы все знаем из курса истории, в прошлом тысячелетии ваша раса вообще разделилась на светлых и темных. Значит, тьмы в вас ничуть не меньше, чем в нас, не так ли? — последние слова вырвались почти помимо воли и заставили Миру похолодеть от ужаса и чувства вины. В первый раз в жизни она позволила себе так жестко ставить кого-то на место.

— Да как ты смеешь!?…. — пальцы эльфа, до этого отбивавшие ритм, сжались в кулак. Впрочем, кулак быстро разжался, и узкая красивая ладонь неподвижно легла на столешницу. — Смею напомнить, госпожа целительница, что в истории не было ни одного случая, когда темный дар проклятого бога излился бы на моего светлого соотечественника. Как вы полагаете, не является ли это прямым свидетельством того, что, по крайней мере, в светлых эльфах, тьмы гораздо меньше, чем в людях?

Мира вскинула голову, стараясь не выдать дрожи, колотившей ее. Если бы дело было не в Тосе, она бы сейчас просила прощения за невольно нанесенную обиду. Но дело было в Тосе.

— А вам не приходило в голову, что это может свидетельствовать о том, что эльфы — еще более ненадежные носители темного дара, чем мы, люди? Что же касается количества света и тьмы в каждом из нас, то, если мне не изменяет память, их никто еще не измерил. Я полагаю, не нам с вами судить, у кого чего больше или меньше. И уж вовсе последнее дело — унижать чужую расу, когда рядом находятся ее представители. Хуже только унижать и очернять кого-то перед родственниками в его отсутствие.

Это было уже совсем грубо. Но правильно. Эльф хотел что-то возразить, но Мира не позволила, остановив его движением руки. Она чувствовала, что еще секунда в обществе этих существ, и она пожалеет, что ее дар может приносить только жизнь, а не смерть.

— Господа, я попросила бы вас удалиться, — сказала она, выходя из-за стола. — К сожалению, я не могу уделить вам более времени, у меня есть дела, которые не терпят отлагательств. Рось, будь так любезен, проводи гостей!

Закрывшись в спальне, Мира без сил опустилась на пол. Дрожь и ощущение холода не отпускали ее, хотя в доме было тепло, даже жарко, потому что с утра они с Росем топили печь, чтобы наделать пирожков и булочек.

Мира слышала из-за двери шум отодвигаемых стульев и негромкие голоса. Потом заскрипели половицы под приближающимися шагами, и в дверь постучали. От этого деликатного стука Мира нервно сжалась и спрятала лицо, прижав его к коленям и накрыв голову руками. Так стучал только господин Амати, который никогда, даже когда она была маленькой, не позволял себе входить в ее комнату без разрешения.

Стук прозвучал еще раз, потом тихий голос несколько раз позвал Миру по имени. Голос игнорировать оказалось труднее, чем стук, но Мира справилась. Она не хотела его видеть. Ей казалось, что если она увидит сейчас его лицо, то просто развалится на куски, разобьется, как свалившаяся со стола стеклянная ваза.

К счастью, а может, к сожалению, обычная деликатность не изменила господину Амати и на этот раз. Несколько раз глубоко вздохнув, он отошел от двери и, скрип половиц и стук закрывающейся двери поведали Мире, что ее приемный отец вышел из дома

Мира посидела еще немного, а потом, громко всхлипнув, вдруг разрыдалась. Плакала долго, чувствуя, как со слезами уходит из тела напряжение, как растворяются в горячей соленой жидкости боль и чувства вины и собственного несовершенства. Правда, не до конца. Они никогда не растворяются в слезах до конца.

После встречи с Отражением Тось долго не находил себе места. Метался из угла в угол, срывался на всех. Из поместья на кладбище выносили по несколько трупов за ночь. В основном, конечно, из числа «статуй», но бывало, что попадали под горячую руку и рабочие зомби. Над «замком черного некроманта», как туман над рекой, повис липкий тяжелый страх. К дому без особой надобности боялись подходить, а в комнату Тося рисковали заглядывать только Фаравий и литераторы, да и то исключительно по важным делам. Каждый раз они шли, как на казнь.

Все, кто находился в поместье, ждали, затаив дыхание (если такое выражение можно применить к зомби, которые в воздухе не нуждались), когда же хозяин, наконец, перебесится и придет в обычное расположение духа. Обычное расположение тоже было не слишком мягким и сердечным, но его хотя бы можно было терпеть. А вот то, в котором он находился последние две недели….

Но поскольку все когда-нибудь кончается, закончилась и Тосева истерика. В один прекрасный день он вызвал к себе Фаравия и литераторов и заявил, что ему срочно нужны тайные соглядатаи, доносчики и осведомители в Тирту и в Белых Ключах. Прямо сейчас и как можно больше.

Нетрудно догадаться, что первой реакцией бывшего инквизитора и служителей печатного слова был шок. Какие еще осведомители? На кой? У хозяина столько силы, что можно всю страну за горло взять и на колени поставить, не то, что Тирту или как их там? Белые Ключи.

Первым высказался, как всегда, прозаик:

— Зачем они вам, ваше темнейшество, позвольте спросить?

— За надом! — рявкнул Тось, еще сильнее темнея лицом. Оно у него и так белизной не отличалось, а уж после двух недель нервотрепки словно налилось чернотой. — Тебе сказали делать, иди и делай! Или завтра очнешься на кладбище!

После его слов прозаик вздрогнул и втянул голову в плечи. Угроза была такой, что ее не грех было испугаться до икоты. Хозяин неделю назад придумал новый способ срывать злость на подчиненных. Упокаивал провинившихся зомби, но не до конца, а до такого состояния, чтобы днем лежали, как бревна, а ночью вставали и шли на охоту. Однако сил оставлял совсем немного, и никакой охоты у бедолаг, естественно, не получалось. Вот и бродили уже неделю по округе полуразложившиеся трупы, пугая крестьян и случайных прохожих. Нескольких из них уже подняли на вилы и сожгли, а остальные крутились возле поместья в надежде на милость некроманта.

— Не сердитесь на дурака, хозяин, — подал голос Фаравий. — Лучше объясните толком, чего, когда и сколько надо. А уж мы все постараемся все исполнить.

— Нечего стараться, надо исполнять! — рявкнул Тось, но уже немного спокойнее. — Мне надо знать, что происходит в городе и в Белых Ключах. Особенно, что происходит с Мирой и с тем… козлом, который сейчас рядом с ней.

— А, это с тем, которому вы тогда морду набили? — опять влез прозаик.

Тось кашлянул и отвернулся. Грубую лесть он никогда не любил, но опровергать ее и доказывать, что они с отражением вообще-то получили поровну, разумеется, не собирался.

— Да, с ним. Мне нужны люди, которые будут докладывать о каждом их шаге. А также те, кто будет руководить, потому что я этой ерундой заниматься не желаю. И еще, — Тось с тоской посмотрел в окно, — заставы пока не будем ставить.

На последнюю фразу прозаик хотел что-то возразить, но посмотрел на хозяина и проглотил уже готовые вырваться слова.

После непродолжительного молчания заговорил Фаравий.

— У меня предложение, хозяин. Дозвольте изложить?

— Валяй! — обернулся к нему Тось.

— В Белые Ключи можно послать Силандия, думаю, он справится.

— Силандия? — наморщил лоб Тось. — Это который бывший шпион?

— Шпионы бывшими не бывают, хозяин, — подал голос прозаик. — Проныра еще та, доложу я вам! Мне бы так уметь людям зубы заговаривать, давно бы озолотился!

Тось заинтересованно глянул на Фаравия.

— Что, действительно так хорош?

Тот кивнул.

— Неплох. Для Белых Ключей даже больше, чем достаточно.

— Ладно, — вынес вердикт Тось. — С этим решили. Пусть будет Силандий. Для Тирту есть кто-нибудь на примете? Сразу говорю, тебя я не отпущу, ты мне нужен здесь.

— Спасибо за доверие, хозяин, — поклонился Фаравий, — но я не настолько самонадеян, чтобы рваться в город. Честно говоря, не думаю, что поднятый может заняться этим делом. Ему кровь надо пить, да и вообще…. Когти растут, зубы…. Амулеты опять же у черноборцев… могут вычислить на раз. Нет, для этого дела нужен живой.

— Ха! Живой! — закатил глаза Тось. — Где мы его возьмем? Не этих же посылать? — он кивнул на литераторов.

— Нет, нас не надо, — сказал прозаик, мгновенно поняв, чем это пахнет. — Мы лучше тут, хозяин, при вас…. А то захотите кому-нибудь по шее дать, а никого и нету, эти зомбаки все равно ничего не чувствуют!

— Не этих, — кивнул Фаравий, зыркнув в сторону литераторов и решив не поддерживать рассуждения на тему, чувствуют что-то зомбаки или нет. — Мы вообще не будем никого посылать. Напомните, хозяин, на кого из городских шишек у вас есть компромат?

Компромата нашлось немало, и после нескольких часов обсуждений кандидатура была выбрана и утверждена. Ею оказался глава Тиртуской городской полиции господин Ванасий из Ватицы. Он как-то обращался к Тосю по поводу поднятия не вовремя усопшего преступника, который не соизволил расколоться перед смертью и поведать заинтересованным лицам, где спрятал наворованное золотишко. Тось преступника поднял, и начальник полиции получил всю необходимую информацию. Однако, судя по тому, что то золотишко полиция искала до сих пор, с подчиненными господин Ванасий не поделился. Фаравий, впрочем, отзывался о главе полиции, как о человеке достаточно честном, порядочном и принципиальном, у которого, конечно, были кое-какие слабости, но кто из нас без греха?

В целом предложенная кандидатура на роль организатора и руководителя шпионской сети Тося устроила, и дело осталось за малым — встретиться и довести до сведения начальника полиции славного города Тирту, что тот теперь работает на некроманта. Вряд ли стоило ожидать, что начальник полиции этому обрадуется, однако Тось с подчиненными надеялись убедить его, что так будет лучше для всех.

Этим же вечером кто надо шепнул кое-что кому надо в небольшом трактире у ворот Тирту, и на следующий вечер, едва стемнело, в дом Тося пожаловал гость.

— Здрав будь, темный, — сказал глава Тиртуской полиции, заходя в Тосев кабинет вслед за молчаливым поэтом.

— И тебе того же, — отозвался Тось, вглядываясь в гостя и не делая попыток подняться со своего троноподобного кресла. Выглядел Ванасий как обычно — невысокий, кряжистый, добротно одетый, слегка смахивающий на гоблина. Тось еще в прошлую встречу подумал, что наверняка какая-то из его бабок-прабабок согрешила с «сыном степей». — Как жизнь? Не всех преступников еще переловил?

Возможно, не стоило так запросто приветствовать начальника полиции, но Тось никогда не страдал излишней воспитанностью, а когда понял, что от него даже как бы ждут обратного (он же типа черный, злобный и страшный), то и вовсе перестал разводить церемонии. Особенно с клиентами.

— На мой век преступников хватит, — Ванасий остановился посреди комнаты. — Боюсь, еще преемнику останется! — Его маленькие внимательные глазки, похожие на темные блестящие пуговицы, остановились на Тосе. — Что, даже сесть не предложишь, темный? А то будто на ковер вызвал, — усмехнулся он.

— Что ж, садись, — некромант небрежным мановением руки указал на одно из кресел. — На ковер — не на ковер, а разговор будет долгим.

— Ну долгим, так долгим, — не стал спорить Ванасий и прошел к креслу.

Затем он неторопливо, нарочито основательно устраивался в кресле, которое жалобно скрипело под его весом, словно тянул время. Тось молчал. Проскользнувший в дверь прозаик уселся рядом с поэтом на одном из стульев позади хозяина.

Снова скрипнула, открываясь, дверь, в нее вошел Фаравий и молча сел на табуретку, стоявшую у задней стены. Ванасий не обернулся, но по движению плеч стало ясно, что он это заметил, и ему данное обстоятельство не понравилось.

— Что тебе от меня надо, некромант? — спросил он Тося уже совсем другим тоном.

— Хочу предложить работу, — тоже посерьезнел Тось.

— Что? Ты шутишь!? У тебя что, зомби разбежались, работать некому?

— Мои слуги, — Тось выдвинул подбородок, с особым нажимом произнося слово «слуги», — от меня никогда не бегают. А если попробуют, то я их сам верну и накажу так, что мало не покажется. И помощь сыскарей мне в этом деле не требуется.

— Тогда какой работы ты от меня хочешь? — с искренним недоумением поинтересовался Ванасий. — Я, как ты точно заметил, сыскарь и есть. Кроме поиска преступников больше ничего не умею.

— Не волнуйся, работа по специальности, — нехорошо ощерился Тось. — Искать, следить и вынюхивать. Короче, я хочу знать все, что происходит в Тирту касательно меня. И если хоть одна сволочь замыслит устроить мне пакость, я хочу узнать об этом первым. Я понятно объяснил?

— Куда уж понятнее, — вздохнул Ванасий. — Одного не пойму, почему я?

— Ты мне подходишь, сыскарь, — пальцы Тося плотно обхватили подлокотник. Он слегка приподнялся и подался вперед. — Я с тобой имел дело и не пожалел, да и люди о тебе хорошо отзывались. Так ты согласен?

— Нет, — медленно покачал головой начальник полиции. — Не согласен.

— Почему?

На сыскаря уставились четыре пары одинаково неподвижных глаз. Тому стало неуютно.

— Как ты себе это представляешь? — Ванасию самому не понравился оправдывающийся тон, которым он заговорил. — Такое не спрячешь, у нас же все на виду…. Если в городе узнают, мне хоть вешайся. Нет, я, конечно, не святой, но до такого не опущусь. Извини, темный, но…. Это невозможно. Поищи кого-нибудь другого. Я даже пообещаю, что не буду его трогать, если наткнусь.

— Засунь свои обещания себе в ….! — высказался молчавший до этого прозаик. — Надо же, нашелся чистенький! Не опустится он! Работать на некроманта, значит, позорно, а как за помощью бежать, это ничего, да, легавый?

— Действительно, Ванасий, что-то ты загнул, — с мягким, но очень заметным осуждением произнес Тось. — Ты же умный человек, должен понимать, что от таких предложений не отказываются. Если будешь работать на меня, у тебя будет защита, деньги и еще много всего. Ты приобретешь гораздо больше, чем потеряешь.

— Слушай, темный, не надо мне от тебя ничего! — занервничал Ванасий. — Ты меня знаешь! Если я сказал, что закрою глаза на твои делишки в городе, значит, закрою, и дальше меня ничего никуда не пойдет. Ты знаешь, я слово держу!

— Мне от тебя не слова нужны, а работа!

— Извини, темный, но насчет работы — нет! Поищи кого-нибудь другого!

— Ну что ж, — Тосевы ладони, сжимавшие подлокотник, разжались. Некромант чуть повернул голову и бросил взгляд на сидевших позади него оборотней. — Раз не получается по-хорошему…

Прозаик неожиданно поднялся со стула и мягкой скользящей походкой направился к главе тиртуской полиции. Пока он шел, его лицо как будто подернулось рябью, затем вытянулось и приобрело отчетливые волчьи черты. Руки тоже изменились, вытянулись, покрылись мехом, а пальцы украсились длинными загнутыми когтями.

— Отзови свою шавку, — сквозь зубы бросил Ванасий, не сводя глаз с приближающегося оборотня.

— С какой стати? — чуть пожал плечами Тось. — Моим слугам тоже иногда надо развлекаться.

Прозаик был в двух шагах от Ванасия, когда тот вскочил с кресла, выхватывая нож.

— Не подходи!

— А то что? — ухмыльнулся тот полуволчьей пастью. — Брось нож, порежешься!

Ванасий сделал шаг назад и сделал перед собой резкое движение ножом крест накрест.

— Говорю тебе, не подходи!

Прозаик отшатнулся, а за спиной Ванасия в мгновение ока оказался молчаливый поэт, выбил нож и резко вывернул кисть, в которой было оружие, так что хрустнули суставы. Начальник полиции со стоном согнулся.

— Ишь, как кланяться начал, — засмеялся прозаик. — А то все гордость показывал! — он наклонился, поднял с пола нож Ванасия и сунул за голенище. Поэт тем временем слегка ослабил хватку, позволив сыскарю выпрямиться. — Железячкой махал! А я, между прочим, тоже могу махнуть. Смотри!

Прозаик вдруг сделал быстрое движение перед лицом Ванасия. Длинные острые, как бритвы, когти, прочертили лицо Ванасия наискосок, от правого виска к левой стороне подбородка, только чудом не лишив того глаза.

Ванасий от неожиданности охнул и выругался. По лицу потекла кровь.

Прозаик со вкусом облизал когти, заставив Ванасия замереть от ужаса. Поэтому начальник полиции пропустил момент, когда поэт свободной рукой вытащил носовой платок, стер с его лица немного крови и бросил платок Тосю.

Тот поймал, лениво потянулся к столу, взял из стоявшей там коробочки немного темного порошка, сыпанул на платок и неразборчиво пробормотал несколько слов. Потом поджег платок, бросил его на тарелку с объедками и откинулся на спинку кресла, равнодушно наблюдая, как пламя пожирает белую ткань.

— Можешь отпускать, — небрежно мотнул он головой в сторону Ванасия и державшего его поэта.

Оборотень грубо оттолкнул от себя начальника полиции, и тот, не удержавшись, повалился на колени. Впрочем, быстро поднялся.

— Ты свободен до ближайшего полнолуния, — очень по-доброму улыбнулся ему Тось. — То есть завтра и послезавтра. Привыкай и смиряйся с мыслью, что теперь служишь мне. А после-послезавтра на закате я жду тебя здесь. И не опаздывай, все-таки перекидываться первый раз лучше под присмотром.

— Что? Куда перекидываться?! Что вы со мной сделали??!

— Ты теперь наш сородич, сыскарь! — ухмыльнулся прозаик. — И поверь, это не самое страшное, что могло с тобой случиться.

— Как сородич? — Ванасий от всего произошедшего впал в ступор. — И как же я?… Как же теперь?….

— Да так же, как было, — с лица прозаика не сходила кривая усмешка, — подумаешь, одну ночь в месяц на четырех лапах побегать. Зато живой, кровищу хлестать каждый день не надо. И к бабам интереса не потеряешь, даже местами наоборот. Сила увеличится, быстрота. Про нюх и говорить нечего! Потом еще спасибо скажешь, ты же у нас ищейка, тебе это все на пользу.

На его тираду Ванасий отреагировал бурно.

— А-а! — завопил он, хватаясь за голову. — Не может быть, не хочу, не может быть!!!…. — потом повернулся к Тосю. — Ты чудовище!!! Злобная тварь! Урод! Ненавижу тебя!!! Ненавижу!….

Тось поморщился и выразительно глянул на поэта. Тот понятливо кивнул и вроде бы несильно замахнувшись ударил Ванасия кулаком по затылку. Начальник полиции сразу замолчал, обмяк и повалился на пол.

— Отвезите его к городским воротам и поручите кому-нибудь, чтоб доставили домой, — приказал Тось поэту и прозаику.

Те молча поклонились, подняли за руки и за ноги новообретенного сородича и потащили его прочь из комнаты.

— Что со мной не так? — спросил Тось спустя несколько минут у неподвижно сидящего на табуретке Фаравия. Пальцы некроманта отбивали нервную недовольную дробь. — Какого демона люди вечно считают меня монстром?

Фаравий поежился под взглядом хозяина.

— Ты тоже считаешь? — Тось резко поднялся и подошел к поднятому.

— Нет, что вы хозяин! — очень горячо запротестовал Фаравий, поняв, что отмолчаться не удастся. — Вы совсем не монстр! Ну разве что…

— Что???

— Разве что бледноваты немного после того ритуала, может, это их пугает….

— Дурак! — со злостью выдохнул Тось. — Пошел вон, идиот!

— Слушаюсь, хозяин, — Фаравий вылетел из комнаты с максимальной для зомби скоростью, оставив Тося размышлять о странностях человеческой психологии в одиночестве.