Сначала жизнь. История некроманта

Глава 2.

…. 8-го дня 10 луны 7852 года от Сотворения мира я, Аматинион-э-Равимиэль из дома Белой ивы, прибыл из Благословенного Мириона в человеческий город Наирн, что на берегу Среброцветного моря. В первый раз оказался я в человеческом поселении, да еще столь крупном и так отличающемся от милых моему сердцу эльфийских сеодов. Однако, к моему несказанному удивлению, жизнь этого города, равно как и его жителей, столь непонятная и тяжелая для меня поначалу, со временем захватила меня совершенно и безвозвратно. И принял я необычное для сына Благословенного Мириона решение остаться здесь надолго. Ибо кажется мне, что именно здесь найду я применение, как своему дару, так и себе самому.

Признаюсь честно (к чему лукавить наедине с собой?), что дар мой, коим наградила меня Великая и Милосердная Анивиэль, которую люди в невежестве своем величают Ани, не всегда радовал меня, когда находился я в Благословенном Мирионе. Часто, слишком часто ловил я на себе взгляды сородичей, исполненные высокомерного недоумения, будто я не взрослый и полный сил сын своей матери, а некое непонятное миру творение. И все из-за того, что одарила меня Милосердная Анивиэль своей милостью и сделала проводником целительского своего дара, не посмотрев ни на то, что являюсь я представителем народа, заболеваниям почти не подверженного, ни на то, что принадлежу я к мужескому полу. Но разве просил я ее об этом? Разве умолял я о подобной щедрости и о сей великой чести? И разве может хоть кто-то из нас, будь он хоть эльфийским царем, хоть человеческим попрошайкой, судить о делах Великой Богини?

Некоторые из сородичей моих не раз вскользь давали мне понять, что ни за что не согласились бы находиться на моем месте. И иногда даже ловил я намеки, что для всех, и для моей семьи в первую очередь, было бы лучше, если бы совершил я неприглядный поступок и освободился от своего неуместного для мужчины дара.

Пусть боги осудят их за такие мысли. Сам же я ни единым движением сердца не помышлял и не помышляю о том, чтобы прогневить свою божественную покровительницу.

О, недалекие мои сородичи! Вам и невдомек, что отказаться от дара Милосердной Анивиэли намного, намного проще, чем вы полагаете. Зачем пятнать себя неприглядными поступками, если достаточно всего лишь вступить в брак, и вся целительская магия, возможно, развеется, как легкая утренняя дымка. Впрочем, я не проверял, может быть, для меня, как для мужчины, это условие не имеет силы? Есть и еще один способ избавиться от дара, о коем не знает никто, кроме детей Милосердной нашей матери Анивиэли. От нас, эльфов, дар уходит безвозвратно, если направить его на только что умершее существо, всей душой желая вернуть его мир живых. Именно здесь, в человеческом городе сделать это особенно просто. Каждый день люди, настрадавшись от многочисленных недугов, отправляются по Лунной Дороге в обитель Мертвых, и надо обладать поистине черствым сердцем, чтобы не посочувствовать кому-нибудь из них.

Но я не стану испытывать судьбу и терпение моей Милосердной богини, ибо не одобряет она, когда кто-то из ее детей идет против предначертанного. Сердце мое говорит мне, что Великая Анивиэль возложила на меня эту ношу, имея на то серьезные основания, чтобы доверить ее именно мне, мужчине и эльфу, сыну Благословенного Мириона. И я буду нести ее с честью, чего бы мне это ни стоило. Ибо разве не заповедали боги Великой расе Перворожденных заботиться о расе Младшей, столь непостоянной, непоседливой и уязвимой для всякого зла? К сожалению, об этом долге часто забывают мои соотечественники, и это прискорбное обстоятельство заставляет меня задуматься, а не является дар моей Милостивой Богини ее недостойному слуге прямым напоминанием об этом….

(из записок Аматиниона-э-Равимиэля)

Несмотря на уверенность Аники, что без целительской помощи ее подопечные не останутся, замену ей в Краишевку так и не прислали. Вероятно, в представительстве дочерей Ани в Барне тоже сообразили, что прокормиться с сорока дворов выпускнице школы знахарства и травоведения практически нереально, и потому сначала долго думали, как решить проблему, а потом просто объединили Краишевку с соседним хутором Кобылий Яр. Там уже была знахарка, и ей отправили предписание раз в месяц являться в Краишевку и принимать всех страждущих, а если у жителей деревни возникнет в ней нужда в неурочное время, то пять верст — это, по мнению барнского руководства, не расстояние.

Немолодая знахарка из Кобыльего Яра действительно с тех пор время от времени навещала Краишевку. Но двух рожденных в Хельфову ночь ребятишек она так и не увидела. Ни в первые три месяца жизни, когда можно было определить у малышей наличие божьих даров, ни во все остальные. Просто их родители в силу своей деревенской приземленности и ограниченности посчитали, что дары — штука настолько редкая, что свалиться на головы их детей никак не может, ибо такое происходит где угодно, только не у них в Краишевке. А может, в глубине души, просто боялись, что детей заберут, чтобы обучать в специальных школах, и они их никогда больше не увидят. В общем, так или иначе, но обе семьи дружно предпочли забыть о том, в какую ночь их малыши появились на свет. Благо, что в распоряжении всей деревни было огромное множество примеров, когда в Хельфову ночь рождались совершенно обычные дети, ничем не примечательные и не отмеченные никаким вниманием богов.

Оба ребенка, и мальчик, и девочка, росли крепкими и здоровыми, никакая хворь их не брала, да и крупных неприятностей вроде сильных ушибов и переломов с ними не случалось. Так зачем же таскать их к знахарке и вообще привлекать к ним внимание?

Единственной проблемой, омрачившей первые дни жизни этих ребятишек, было то, что у Фелисии, мамы девочки, из-за тяжелых родов и большой кровопотери почти не было молока. Муж и свекровь, вместо того, чтобы поддержать бедную женщину, только осыпали ее упреками. Само собой, от такого отношения молока у Фелисии не прибавлялось, и новорожденную девочку пришлось начать подкармливать коровьим молоком. У малышки тут же расстроился животик, и Сегорию и его матери ничего не оставалось делать, как идти на поклон к соседке, Райте, и просить ее помощи. К той самой Райте, которую они когда-то променяли на приданое Фелисии, которой сломали жизнь и все такое. Конечно, если бы в деревне нашлась другая недавно родившая женщина, свекровь Фелисии и шагу бы не сделала в сторону соседки, но, как на грех, никого больше не было.

Райта, ко всеобщему удивлению, согласилась помочь.

Никто так и не понял, почему. То ли она получила огромное моральное удовлетворение, когда матери и бывшему жениху пришлось перед ней унизиться, то ли хотела таким образом быть ближе к любимому…. То ли просто пожалела ребенка, ведь у нее самой в люльке пищало такое же чадо. В общем, так или иначе, но с тех пор у маленького Антосия, названного так в честь отца, появилась молочная сестренка, Мирта.

Первым воспоминанием Тося был запах Миры, когда ее каждое утро приносили, разворачивали и клали рядом с ним в кроватку. Он не знал, с какого времени он это помнил, но любое утро неизменно начиналось для него с полусонного ожидания, когда раздастся стук в окно, после которого мать или отец вставали и выходили в сени. Потом оттуда доносился звук короткого негромкого разговора, двери захлопывались, раздавался скрип половиц…. И запах Миры долетал до носа Тося намного раньше, чем она сама оказывалась рядом с ним. После этого сон с Тося как рукой снимало. Не было на свете ничего интереснее, чем играть с ней, ползая по кровати, зарываясь в одеяла и отбирая друг у друга игрушки. Через некоторое время мама брала кого-нибудь из них, чтобы покормить, не делая особых различий, кто будет первым, и они торопливо сосали грудь, дрыгая от нетерпения ногами и торопясь снова оказаться вместе. Тогда мама сердилась, брала второго и тоже давала ему грудь, и они сначала дружно затихали, кося друг на друга блестящими озорством глазами, а потом принимались пинать друг друга ногами и пытаться достать руками. Маму это раздражало. Строго выговаривая обоим, она возвращала одного из них обратно в кровать, и тогда оба поднимали такой рев, что чуть крыша не слетала.

Быть вместе было для них делом таким же естественным, как дышать. А разве без воздуха можно жить? Поэтому, когда пришло время отнимать их от груди, и Миру перестали приносить к Тосю, оба так затосковали, что не хотели ни есть, ни играть и все время ревели. Перепугавшись, что дети заболеют, родители решили оставить все, как есть. С одним только изменением — теперь оба ребенка проводили время поровну в одной и другой семье, чтобы никому не было обидно. А когда Тось с Мирой немного подросли, то и вовсе стали жить на два дома, бегая то туда, то сюда по сто раз на дню.

С другими детьми, которых в деревне было немало, Тось с Мирой почти не общались. Так получилось, что ребят одного с ними возраста среди деревенской детворы не было. С малышами они играть не хотели, потому что те ничего не понимали, а дети постарше лупили Тося и дразнили Миру, и с ними было неинтересно. Тось и Мира вполне обходились обществом друг друга, живя в своем собственном мире и играя в придуманные ими самими игры.

О, Боги, что это были за игры!

Старый пруд на задворках представлялся им обиталищем русалок, которые во время купания щекотали их за пятки и подбрасывали водоросли в оставленную на берегу одежду. В ивовых зарослях, раскинувшихся сразу за прудом, водились эльфы, эти любили прятаться, но если хорошенько притаиться, можно было заметить, как они мелькают между ветками. В полуразвалившемся дровяном сарае жили гномы — серьезный, вечно занятой народец. На чердаке, вместе с летучими мышами селились страшные вампиры, к которым ночью лучше было не соваться, а днем ничего, днем можно и зайти, едва дыша и замирая от страха. В подвале старого брошенного дома водились упыри, к этим лучше было вообще не подходить, но иногда в полдень можно было попытаться подползти поближе, а потом, увидев в темной глубине подозрительную тень, с визгом унестись обратно. За старым выворотнем, валявшимся на полянке уже боги знают сколько лет, совершенно точно жил дракон. Правда, он каждое утро перед рассветом куда-то улетал, а возвращался далеко за полночь, так что его никто никогда не видел.

О, как здорово было слушать чудесные истории, которые каждый вечер рассказывала мама Миры, а потом разыгрывать их, становясь поочередно то Лесным царем, то злобным некромантом, то прекрасным принцем.

Динь-дон! Звенел подаренный Тосевым отцом колокольчик, зовя поиграть веселых неуловимых эльфов, и Мирин смех вторил ему, такой же искристый, серебряный и счастливый.

О том, что они с Мирой немного отличаются друг от друга, Тось начал догадываться примерно в возрасте шести лет. Эти отличия состояли не в строении некоторых частей тела, об этом он знал всегда, он же не слепой. Дело было в другом. В том, к чему их тянуло. Миру, например, чуть ли не с рождения тянуло обо всех заботиться. О котятах, о щенках, о козлятах, телятах, цыплятах и прочей живности. Тось никогда не понимал ее желания спасать свалившихся в воду букашек, хотя добросовестно помогал вытаскивать. Если Мирины подопечные умирали, она приходила в отчаяние. Смерть была ее злейшим врагом. Один раз с ней случилась настоящая истерика, когда ее отец случайно наступил на ползшего по дорожке огромного рогатого жука. Противный хруст крыльев со смачным причмоком и брызнувшая из брюха струя жидкости показались девочке настолько ужасными, что она убежала и спряталась в сарае, где долго захлебывалась рыданиями и никак не реагировала на попытки Тося ее успокоить. А Тось совсем не понимал, из-за чего она так ревет. Из-за того, что жук перестал перебирать лапками, что ли? Он, в свою очередь, совершенно не видел разницы между живым и мертвым. Ну не видел и все. Разве что одно бегает, а другое нет.

Тось принес раздавленного жука, сосредоточился и сделал так, что тот снова встал и потащил свое расплющенное брюхо на переломанных лапах.

— Мир, ну посмотри, он снова ходит! — Тось в отчаянии топтался вокруг своей подружки, не зная, как ее утешить. — Ну не реви, глянь, он ходит!

Мира на несколько секунд затихла и подняла голову, вытирая кулачками мокрые глаза. Как зачарованная уставилась на жука, который мерно полз по деревяшке, поочередно переставляя то левые, то правые ноги. Тось уже хотел обрадоваться, но вдруг с головы жука упал надломленный рог, и Мира снова зашлась криком.

— Он не так ходит, не так!

Тось уже совсем ничего не понимал.

— Не так? А как надо? Вот так?

Он посмотрел на жука и сделал так, что тот начал переставлять сначала две передние ноги, потом две средние, а потом две оставшиеся задние.

— Мир, ну посмотри, так?

Мира посмотрела, помотала головой и заплакала еще громче.

— Не так! Все равно не так! Убери его отсюда! Убери!

По-прежнему ничего не понимая, Тось положил жука на ладонь, отнес на улицу и спрятал в поленнице между деревянными чурками. Чтобы Мира случайно не нашла, а то опять разревется. Потом вернулся в сарай и улегся рядом с плачущей подружкой, уже не делая попыток ее утешить. Через некоторое время она успокоилась сама и засопела носиком, засыпая. А когда проснулась, то не помнила ни про смерть жука, ни про свое отчаяние по этому поводу. В таком возрасте горе забывается быстро. Вот только Тось в отличие от подружки заснуть не смог, и потому ничего не забыл. Он все думал, а почему тот жук двигался не так? Может, лапы надо было переставлять как-то по-другому? А может, надо было еще головой шевелить?

С тех пор эта мысль не давала ему покоя.

Тось теперь часто подбирал дохлых насекомых, заставлял их двигаться и показывал Мире.

— Мир, смотри, похож?

Она качала головой и смотрела на его творения с отвращением, которого Тось тоже не понимал. Чем они ей не нравятся? Он решил, что это потому, что насекомые, которых он берет, дохлые, а некоторые еще и поломанные, и решил брать свежих. Сначала у него ничего не получалось, но как-то раз неожиданно вышло перехватить контроль над тельцем летящей стрекозы, и на какое-то мгновение он погрузился в мир резко сокращающихся мышц, стремящихся к ним жизненных соков и так быстро поднимающихся и опускающихся крыльев, что за ними не успевает человеческий глаз. Он ощутил ее ритм, ее дыхание, посмотрел на мир ее глазами, и полет получился у него правильно. Такой, какой нужно, даже Мира не отличит. Обрадовавшись, что наконец-то добился своего, он тут же потерял контроль, и отпущенная стрекоза плавно спланировала вниз. И неподвижно замерла, скукожившись на листе толокнянки. Но Тось не расстроился. Он уже знал, что делать. Потренировавшись какое-то время, чтоб наверняка, он показал свою очередную стрекозу Мире, надеясь, что она восхитится и оценит.

Но она, во-первых, сразу же обо всем догадалась, а во-вторых, восхищаться не стала.

— Зачем ты сделал это, Тось? — спросила она, с грустью глядя на летающую вокруг них стрекозу.

— Что это? — не понял Тось.

— Ну, она же была живая….

— А сейчас она что, мертвая? — удивился он. Заставил подлететь стрекозу поближе и посадил к себе на палец. Специально выбирал побольше и покрасивее, чтобы понравилась сестренке.

Оба с восхищением уставились в ее огромные переливающиеся глаза. Мира смотрела на то, как они с Тосем в них отражаются снаружи, а Тось смотрел на себя и сестренку изнутри стрекозы — на два нереальных силуэта в нереальном мире.

— Раньше внутри была она, а теперь ты, — попыталась объяснить то, что не понравилось, Мира.

— Ну и что? — не понял Тось.

— Что будет, когда ты ее отпустишь?

— Она упадет.

Тось вышел из стрекозы, показывая, как это будет, и та, плавно кружась, опустилась на землю.

— Вот, видишь!

Мира присела на корточки рядом со стрекозой и взяла ее в руки.

— Она уже не полетит.

— Почему не полетит? — с некоторым усилием Тось снова взял под контроль стрекозу и заставил взлететь. — Полетит, если я захочу!

Так они в тот раз и не поняли друг друга. Загадочное это промелькнуло между ними на стрекозиных крылышках, а они только удивленно переглянулись и тут же забыли о нем, начав какую-то новую игру, в котором понимание между ними было таким же естественным, как дыхание.

В следующий раз этот вопрос встал ребром, когда им было около восьми лет. Тогда Мириному котенку сильно ушибли дверью задние лапы, и она возилась с ним, причитая, что бедняжка никогда больше не сможет ходить. Родители подшучивали над ее горем, а Тось переживал, только не за котенка, а за нее, что опять расстроится и будет реветь. Его самого котячья беда почти не задевала. Сможет этот кусок меха бегать по двору или навсегда останется прикованным к подстилке под крыльцом, Тосю было решительно все равно. Ну жалко немножко, конечно, но этих котят всегда хоть пруд пруди. Подумаешь, сокровище. К тому же он-то знал, что всегда сможет заставить делать хромого кошака все, что угодно, стоит только захотеть. Правда, кошак был намного крупнее стрекозы, но принцип-то все равно один и тот же. Тось даже посматривал на него особым, оценивающим взглядом, прикидывая и примериваясь. Любопытство уже начинало жечь внутренности, но попробовать он пока не решался. Это же был Мирин котенок.

Прошло несколько дней, до отказа наполненными разговорами о несчастном больном, и всем, даже Мире стало ясно, что лучше бедному зверенышу уже не станет. Несмотря на уход, пушистый бедняга сильно похудел, стал вялым и скучным. Его мамаша-кошка, вероятно, почувствовав, что он умирает, к нему почти не подходила, и только Мира не сдавалась, меняла подстилки, повязки на больных лапах и по десять раз на дню пыталась влить ему в рот молока. Обычно у нее хорошо получалось выхаживать всякое зверье — щенят, козлят, поросят — родители даже удивлялись, как это у нее так выходит, но этот мохнатый дурень упрямо шел к смерти, невзирая ни на какие старания. Мира глотала слезы, когда брала его в руки, а Тось готов был прибить за такое долгое умирание. Сдох бы уже побыстрее и не мучил никого. Миру своими перебитыми лапами, а самого Тося любопытством, получится, если он попробует сделать с ним это или нет. Один раз он так увлекся, прикидывая, как будет управлять кошачьим тельцем, что неожиданно для него самого котенок вдруг вскочил и побежал по двору. Мира сразу поняла, в чем дело.

— Что ты наделал, Тось! — в ужасе прошептала она, прижимая ладошки к щекам.

Котенок тут же замер и упал. Тось смутился и начал оправдываться.

— Мир, я нечаянно, правда!

— Как ты мог?!

Мира разревелась, окончательно выводя Тося из себя. Он терпеть не мог, когда она плакала. И почему все девчонки такие плаксы?

— Мир, я не хотел! Я больше не буду!

Она посмотрела на него полными слез глазами и решительно шмыгнула носом.

— Нет уж, теперь ты будешь! — она вытерла кулачками слезы, оставив на щеках серые разводы. — Раз так, то теперь все время делай, чтобы он бегал!

Тось некоторое время смотрел на нее, не веря своим ушам, а потом радостно кивнул.

— Ладно, буду делать!

И до самого вечера не спускал с котенка глаз, заставляя его вытворять немыслимые прыжки и выверты. Мира смеялась, хотя в глазах стояли слезы, ее родители и родители Тося, в чей двор они перебрались под вечер, тоже хохотали, но, разумеется, безо всяких слез. Они ничего не заметили, только удивились, как это Мире опять удалось вылечить безнадежно больную зверушку.

А на следующее утро начался сенокос, и все, кто мог держать в руках косы и грабли, вышли на деревенские луга. Сенокос был общим делом, и вышли действительно все, включая стариков и грудных детей. Кто не мог косить или сгребать сено, готовили обед или присматривали за детьми. Было весело. То тут, то там слышались взрывы смеха, люди между делом перекидывались шуточками и подначками. Казалось, все обиды и неурядицы отошли на второй план. Тось очень удивился, когда увидел тетку Фелисию, маму Миры, веселую и разрумянившуюся, работающую вместе со всеми. Она в последнее время часто болела и почти не выходила из дома, однако сейчас коса в ее руках порхала, как бабочка, а лицо цвело счастливой беззаботной улыбкой. Его собственная мама, Райта, тоже косила через два ряда от нее и не бросала, как обычно, на соседку недобрые взгляды, а хохотала над чьей-то шуткой. Мужчины косили на соседнем лугу, выстроившись так, чтобы не мешать друг другу. Во время работы они смеялись мало, берегли дыхание, но отрывались по полной на коротких передышках, когда дети приносили им запотевшие горшки с холодным квасом.

Было жарко. В обед все собрались в круг возле большого, исходящего паром котла. Булькающая в нем похлебка пахла просто одуряюще. По кругу, из рук в руки поплыли караваи черного хлеба и куски прозрачного, истекающего жиром сала. Пучки лука и прочей душистой зелени лежали на чистых белых рушниках. Холодный квас, что привезли в больших кувшинах, заботливо обмотав тряпьем, чтобы не согрелся, можно было зачерпывать большими круглыми ложками.

А после обеда все улеглись в тени отдыхать, пережидая самое жаркое время.

В прошлом году Тосю и Мире еще не доверяли никакой работы, они всего лишь присматривали за малышней, в этом же пообещали, что они будут грести наравне со всеми. Правда, в первый день грести еще было нечего, трава должна была подсохнуть, и вместе с несколькими ребятами и девчонками постарше они с утра помогали готовить обед, а еще бегали по всему полю, таская косарям то попить, то точильные бруски, то еще какую-нибудь мелочь. Неудивительно, что к обеду оба устали так, как никогда в жизни. Мира после того, как поела, сразу заснула, а Тось, немного поворочавшись и с трудом разодрав слипающиеся глаза, понял, что последняя кружка кваса была лишней, и если он сейчас не отойдет в сторонку, то попросту лопнет.

Он встал и побрел между деревьями, выбирая местечко поуединеннее. Оказалось, что это не так просто сделать. Везде лежали или ходили односельчане, и Тосю, который считал себя уже большим, неудобно было делать свои дела при них. Наконец, он вроде бы нашел подходящий кустик, пристроился возле него и спустил штанишки. Быстренько закончив, собрался уходить, но вдруг услышал знакомые голоса и замер на месте, как испуганный птенец.

Говорили его отец и тетя Фелисия.

— … я так люблю тебя, Лиса, мне без тебя жизни нет…

Странный, какой-то мокрый, чмокающий звук. Негромкий стон.

— И мне без тебя жизни нет, Тось! И не было никогда!

— Ты такая красивая, Лиса, совсем не изменилась за столько лет!

— Неправда, Тось, слишком много их было, этих лет!

— Для меня все, как вчера, случилось.

— Не надо, Тось, увидит кто!….

— Мне плевать! Давай бросим все и уедем, куда глаза глядят!

— Да куда ж мы уедем-то? А дети? Хозяйство? На что жить-то будем?

— Проживем как-нибудь, руки есть, голова вроде тоже. А хозяйство пусть им остается, и дети тоже. Мне ничего не надо!

— Не говори так, Тось, ведь сынок же у тебя!

Ненавидящий то ли стон, то ли рык, от которого маленький Тось похолодел и покрылся мурашками, несмотря на жару.

— Не нужен мне никто, кроме тебя, Лиса! Никто не нужен!

— Мне тоже не нужен, ты знаешь, как я живу, иной раз хоть в петлю, но….

— Что «но»?

— Не поеду я с тобой никуда, Тось.

— Почему?

— Бесплодная я теперь, не смогу тебе ребеночка родить.

— Я же сказал, плевать!

— Тебе плевать, а мне не плевать! Болею я, Тось. Наверное, долго не поживу. А ты как же, один останешься? Бобылем будешь век доживать при живых жене и сыне?

— Если ты умрешь, то и я жить не буду!

— Семеро с тобой, Тось, и думать не смей! Поклянись сейчас же, что не наложишь на себя руки!

— Нет!

— Клянись!

— Нет….

— Тось, пожалуйста! Иначе вдруг мы не встретимся на том свете!

— Ладно, клянусь….

Снова долгий чмокающий звук, стоны, шорох одежды….

Устав от долгого неподвижного стояния, Тось переступил с ноги на ногу и…. под пяткой у него громко хрустнула ветка. Он в ужасе сорвался с места, успев краем глаза заметить, как шарахнулись друг от друга отец и тетка Фелисия, и понесся в сторону опушки, к людям.

Нечаянно открытая отцовская тайна ворочалась внутри горячим камнем, рождая злость и обиду. Значит, я ему не нужен! Значит, на нас с матерью ему плевать, и на Миру тоже! Пусть мы все тут одни останемся, ему все равно! Тось глотал слезы обиды и боли. Он чувствовал себя преданным. Тетку Фелисию он тоже любил, она была ему такой же матерью, как и своя собственная, и от нее он такого не ожидал.

Но от отца не ожидал еще больше.

Вот он, значит, какой, — думал Тось, едва сдерживая слезы. — Я его так люблю, а он меня совсем не любит. Если я умру, он даже не заметит.

Тось представил себя, лежащего неподвижно на погребальных досках, совсем как бабка Тева, на похоронах которой он недавно был, и отца, который равнодушно стоял рядом, даже не глядя на него. От этой картины Тосю стало так жалко себя, что захотелось плакать. Проглотив вставший в горле комок, он сжал кулаки и начал представлять, как вырастет и назло отцу станет большим и сильным, а еще героем, и тогда отец обо всем пожалеет, а Тось к нему даже не подойдет. И вообще — Тось как раз добежал до спящей сестренки — у него есть Мира и мама, которые его любят и никогда не бросят, а у отца только тетка Фелисия, которая скоро умрет, и тот останется один. Так ему и надо.

Тось улегся рядом с Мирой, вдыхая ее запах, такой знакомый и родной, и вскоре заснул.

Потом их разбудили, и они снова пошли работать. Жалеть себя и переживать было некогда, и Тось почти забыл о том, что произошло. Только в сердце как будто поселилось маленькое черное пятнышко, которое нет-нет, да и давало о себе знать. Тогда Тось спрашивал себя, что же случилось? И вспоминал: ах, да, папа не любит. И зло отвечал самому себе — ну и пусть, ну и пусть не любит, я его тоже не люблю, он злой, нехороший, пусть живет со своей теткой Фелисией, а она умрет, и так ему и надо.

Вечером вернулись домой поздно, когда уже почти стемнело. Мира всю дорогу зевала, и сразу же ушла домой спать, даже не вспомнив про своего котенка, оставленного у Тося во дворе. Да и сам Тось устал и тоже про него не вспомнил бы, если бы за ужином на него не навалились воспоминания об отцовском предательстве, и не стало невыносимо тяжело находиться с ним за одним столом. Пробормотав что-то о том, что ему хочется посидеть на крыльце, Тось взял ломоть хлеба с луковицей и вышел во двор. Долго сидел, пялясь в медленно темнеющее небо, покрывающееся россыпью ярких звезд, хрустел луковицей и думал о том, как жить дальше. Хотелось поскорее вырасти и уйти из дома, чтобы никогда не видеть отца. А Мира тоже пусть вырастет большая-большая и красивая-красивая, и они с Тосем будут любить друг друга, и поженятся, и все у них будет не так, как у отца с теткой Фелисией, а гораздо, гораздо лучше….

Под крыльцом что-то завозилось, и Тось подскочил, как ужаленный, вспомнив про порученного ему Мирой котенка. Она же снова начнет реветь, если с ним что-то будет не так. Вернувшись в сени, Тось взял стоявший на подоконнике фонарь и полез под крыльцо. Забытый котенок представлял собой жалкое зрелище. Шерсть на нем висела клочьями, да к тому же он обделался и вонял так, что глаза резало. Тось вспомнил, что в поилке для коров всегда остается на ночь немного воды, вытащил неподвижного кота из-под крыльца и, стараясь дышать пореже, понес туда. Не думая о том, как эту воду потом будут пить коровы, опустил звереныша в корыто. Прикасаться к коту не слишком хотелось, от запаха выворачивало наизнанку, но Тось мужественно преодолел слабость. Надо купать, иначе, ох, и попадет же ему от Миры, если она увидит своего звереныша в таком состоянии. Кое-как выкупав кошака, Тось окатил его колодезной водой из ведра. Ну вот, вроде чистый. Подстилку пришлось выбросить, вместо нее Тось набрал соломы и состряпал под крыльцом нечто похожее на куриное гнездо. Хоть коты и не живут в гнездах, этому придется потерпеть. Впрочем, неподвижно лежащий зверек не возражал. После купания он стал выглядеть еще более жалко, хотя вонять почти перестал. Тось хотел вытереть его чем-нибудь, но тот вдруг начал дергаться и делать такие странные движения лапами и хвостом, что любой нормальный человек испугался бы. Тосю, однако, бояться как-то не пришло в голову. Наоборот, стало интересно, а что это с ним, и он взял на руки маленькое холодное тельце, чтобы разобраться, что к чему.

На этот раз контроль дался намного труднее. На команды кот реагировал вяло, только дергался, как на ниточках. Тось пробовал и так, и эдак, но ничего не получалось. Похолодел от ужаса — Мира завтра точно начнет ругаться, скажет, зачем трогал, если ничего не можешь, до боли зажмурился, сосредоточился и… будто поднял что-то тяжелое. И сразу с облегчением ощутил, что получилось. Котенок чувствовался так, как никогда раньше, весь, от кончиков ушей до кончика хвоста. Тось задохнулся от радости, от ощущения полной свободы. Его переполняла сила, она плескалась в нем, огромная, как река, которая текла за околицей. Тось чувствовал, что может все и даже немного больше. И он может заставить кота не просто бегать и прыгать, а играть, как настоящего. И не просто играть, а играть даже когда самого Тося не будет рядом. То есть самостоятельно.

Тось долго вспоминал наиболее интересные кошачьи повадки, пытаясь представить их наиболее ярко и точно, чтобы Мира увидела и обрадовалась. Он бы, наверное, всю ночь так просидел, придумывая кошачьи проделки, но вышла мама, отругала и отправила спать.

Утром все было прекрасно. Котенок вел себя, как обычный кот, и даже лучше. И почти не вонял. Правда, на него никто не обратил внимания — все торопились на покос. Его даже Мира ни разу не погладила: бабка Сава гоняла ее все утро то туда, то сюда, не давая ни минуты покоя. Тось решил запастись терпением и дождаться вечера. Тогда уж она точно оценит его работу.

День прошел замечательно. Мужики ушли косить на другой луг, а бабы остались ворошить траву, которая была скошена накануне. Тосю с Мирой, наконец-то, вручили вожделенные грабли, и они весь день работали вместе со всеми. В обед Тось зорко следил за отцом и теткой Фелисией, но те все время были на виду и никуда не отлучались. Сердце Тося немного успокоилось.

Отец, будто чувствуя вину, несколько раз мимоходом похвалил сына в разговоре с другими мужиками, и Тось окончательно оттаял. Все произошедшее вчера подернулось дымкой и отошло на задний план, а сам отец был полностью прощен и принят обратно в круг самых родных и дорогих людей.

Домой сельчане возвращались с песнями, и на душе у Тося было легко и радостно. Сенокос должен был продлиться примерно две недели, и Тосю хотелось чтобы он никогда не заканчивался. Шлепая босыми ногами по пыли, Тось шел рядом с Мирой, такой же усталый и чумазый, как она, и был совершенно счастлив.

Тось потом часто вспоминал этот вечер. Наверное, именно он определил его дальнейшую судьбу. То, что было после, конечно, тоже определяло, но именно этот вечер словно провел невидимую черту между тем, что могло быть, и тем, что стало.

Не ожидая ничего плохого, они с Мирой вошли во двор следом за родителями Тося. Им навстречу выбежал Шмель, небольшой кобелек, чернобокий, с коричневыми подпалинами, начал ластиться, скуля и повизгивая от чистой собачьей радости лицезрения любимых хозяев. А следом за Шмелем из-под крыльца выскочил Мирин котенок и тоже бросился к ним.

Тось после удивлялся, с чего Шмель так взбеленился. Котенок же не хотел ничего плохого, только поиграть с Мирой, как ему и было велено. Но глупый пес сначала бешено зарычал на него, вздыбив шерсть на загривке, а когда тот не отреагировал на предупреждение, и вовсе залаял и бросился на беднягу, пытаясь схватить истекающей злой слюной пастью.

Того, что произошло дальше, не ожидал никто, и Тось в первую очередь. Котенок поначалу не отреагировал на злость Шмеля и, вместо того, чтобы удрать, продолжил свой путь к Мире. И только когда зубы пса сомкнулись на его задней лапе, вдруг как будто проснулся. Извернулся под немыслимым углом, дико зашипел и всеми когтями вцепился в собачью морду. Шмель заскулил и принялся передними лапами отдирать его от себя. Котенок сначала сопротивлялся, бешено царапая песью морду, а потом, поняв, что за лапу его никто не держит, откатился на пару метров в сторону. Шмель с плачем принялся носиться по двору, натыкаясь то на одно, то на другое, и Тось понял, что он ничего не видит. Котенок же, как будто его не грызло только что существо в десять раз больше него, встал и заковылял к Мире. Выглядел он еще более жалко, чем когда обделался: задняя нога вся покусана так, что видны торчащие из нее кости, от бока отодран большой кусок мяса, который вместе с шерстью волочился за ним следом. И при этом кошак почти не хромал, вернее, хромал, но ровно настолько, насколько ему мешала идти поврежденная лапа.

В этот момент отец Тося пришел в себя и снял с плеча косу. Мира, тоже выйдя из ступора и сообразив, что он собирается сделать, закричала:

— Дядь Антосий, не надо!!!

Тось, запоздав на мгновение, бросился к отцу, пытаясь удержать его руку.

— Не надо, пап!

Не удержал, конечно. Резкий взмах косы — и котенок развалился надвое. Половинки маленького тощего тельца, теряя кишки, разлетелись довольно далеко друг от друга, но не замерли, а продолжили ползти по направлению к Мире. Передняя половинка с головой, двумя лапами и косым куском бока, и задняя с двумя лапами и хвостом…. Мать Тося истошно закричала, отец выругался, бросил косу и пошел в сарай. Вышел оттуда с лопатой, подошел к котячьим останкам и резко разрубил их на несколько частей, особое внимание уделяя голове. Те, наконец, перестали шевелиться. Отец зло сплюнул и снова выругался.

— Вот Хельфово отродье! Узнаю, кто порчу навел, придушу гада! Давить надо таких уродов!!!

Мира стояла неподвижная и белая, как полотно, не отводя глаз от тошнотворной массы, в которую превратился ее котенок, а Тось…. Тося как будто ударили обухом по голове. Значит, правда все, что он думал вчера про отца. Папа его не любит. Не любит, и не будет любить не только из-за тетки Фелисии, но и потому, что Тось умеет делать это. Когда он узнает, кто заставил котенка бегать, Тосю точно не жить. Он же сам сказал, что давить таких надо. А еще он говорил про какую-то порчу…. По малолетству Тось еще не знал, как называется то, что он сделал с Мириным котом, а до этого делал с мухами и стрекозами, но с точки зрения отца это, по всей видимости, называлось порчей, и было чем-то ужасным. И делалось только уродами и Хельфовым отродьем.

Тось смотрел на отца, будто впервые увидел. Раньше он гордился, что папа такой большой и сильный, но сейчас ему стало по-настоящему страшно. Он представил, как большой и сильный папа берет его мускулистыми руками и начинает давить. А сам Тось такой маленький, кричит и извивается, а папа все давит и давит, пока из него не потечет кровь и не полезут кишки. Как из того жука, на которого наступил дядька Сегорий.

От ужаса Тось начал хватать ртом воздух, как рыба. Еще немного, и он начал бы рассказывать все-все, оправдываться, просить прощения, лишь бы не случилось того, что он представил, но в этот момент отец со злостью отбросил лопату и зло рявкнул:

— Ну чего стоите, пошли!

И направился в дом.

Мама, горестно покачав головой, двинулась следом, Тось, как в тумане, тоже готов был выполнить отцовский приказ, но Мира вдруг покачнулась и молча осела на землю. Мама Тося это заметила, подбежала к ней, подхватила на руки, запричитала:

— Охохонюшки, святая семерка, что ж это делается?! Мирочка, деточка, что с тобой?

Отец тоже подбежал, засуетился, Тося послали за родителями Миры, и про котенка все как-то забыли.

Мира прохворала несколько дней, и все эти дни Тось с ужасом ждал, когда кто-нибудь вспомнит о причине ее болезни. Но все будто сговорились хранить молчание, и история с котенком тихо потонула в Хельфовой речке. Единственным, кто ее вспоминал, был Тось, но он при всем желании не смог бы ее забыть. Раньше ему не приходило в голову, что надо рассказать отцу или матери про игры со стрекозами, но теперь он не выдал бы им свою тайну даже под страхом смерти.

После этого события Тось начал быстро взрослеть. Подозрительно быстро — сказал бы любой, кто дал себе труд мало-мальски внимательно приглядеться к мальчишке. К сожалению, к Тосю в тот момент вообще никто не приглядывался, тем более, внимательно. Как раз на это время пришелся очередной всплеск семейных страстей — Антосий застукал свою жену болтающей через забор с Сегорием, и из этого вышел большой скандал. Смертельно обидевшись на посягнувшего на его честь соседа, Антосий полез в бутылку и начал требовать возвращения клочка земли на дальних полях, якобы захваченный Сегорием незаконно. Дело дошло до старосты, и в скандал включилась вся деревня. Пришлось вызывать жреца Веса-Правдолюбивого, чтобы разобрался, что к чему. Тот приехал, долго выяснял обстоятельства дела и, в конце концов, действительно присудил спорный участок Антосию.

Теперь уже смертельно разобиделся Сегорий. Его отец, когда еще был жив, честно купил этот участок у ныне покойного отца Антосия, а если и заплатил немного меньше, чем тот стоил, значит, так договорились. Зачем теперь тревожить их кости и проявлять неуважение? Жрец уехал, а деревня еще долго обсуждала произошедшее, выясняя тайные мотивы и ища подводные камни в этом деле. До детей ли было с их глупостями?

Неладное могла заметить, пожалуй, только тетка Фелисия, она как раз в то время принялась учить Тося и Миру грамоте, и у нее была возможность понаблюдать за детьми. Но даже если она что-то и заметила, то никому ничего не сказала. Да и кому бы она могла сказать? Дядьке Сегорию? Так она для него всегда была пустым местом. Его матери, бабке Саве? Та сноху ненавидела и вообще никогда не слушала. К тому же тетка Фелисия постоянно болела, иной раз ей становилось настолько худо, что уроки отменялись, и она целыми днями лежала в постели. Кстати, как заметил Тось, знахарку для нее никогда не приглашали, да она ее и не просила.

Он тогда вообще многое стал замечать. И как смотрят друг на друга отец с матерью, и косые взгляды деревенских, и бросаемые окружающими намеки.

Сначала Тось слегка злорадствовал по поводу болезни тетки Фелисии. Ему нравилось представлять, как отец, которого он теперь ненавидел и боялся, будет переживать, когда она умрет. То, что из-за этой смерти будет переживать и Мира, ему как-то не приходило в голову.

Но по-настоящему зла он тетке Фелисии не желал. Как ни старался Тось убедить себя в том, что терпеть ее не может, чувства ненависти к ней у него не было. Она даже нравилась ему, и ее уроки тоже нравились. С ней всегда было интересно. В последнее время тетка Фелисия много читала вслух, рассказывала всякие истории о Создателе и о сотворении мира, о пришествии богов и их деяниях, о дарах Богов своим избранным, о храмах, которые объединяют избранных и помогают им приносить пользу людям. Рассказывала о других странах и о том, как живут там люди и нелюди, какие у них порядки, языки и обычаи.

Пока Тось с Мирой старательно сопя, выводили буквы на кусочках бересты или старых клочках бумаги, слабый голос тетки Фелисии раскрывал перед ними большой настоящий мир, такой, какой он есть за пределами Краишевки. Этого для Тося с Мирой никто больше не делал, и уже за одно это Тось был ей благодарен. А еще за то, что она никогда, никогда не заводила тех длинных, противных разговоров, на которые оказались горазды остальные члены их странного семейства. Тося в последнее время эти разговоры достали хуже горькой редьки.

Например, когда Мира бывала у них в доме, его мать обычно усаживала ее рядом с собой и начинала расспрашивать:

— Ну, Мирочка, как у тебя сегодня дела?

Мира послушно отвечала:

— Хорошо, теть Райта!

— А кто тебя сегодня причесывал, мама или бабушка?

— Бабушка.

— А почему?

— Мама заболела.

— Ох ты, горюшко. Что ж она у тебя все время болеет-то?

— Не знаю, теть Райта.

— А бабушка не болеет?

— Нет, бабушка не болеет. Правда, сегодня жаловалась, что внутрях давит, и на маму ругалась дармоедкой и лежебокой, и что нету ей никакой помощи на старости лет. Но это неправда, теть Райта! Я же ей все время помогаю!

Мать гладила ее по голове и жалостливо вздыхала.

— Бедная твоя бабушка, Мирочка! Такое несчастье на старости лет! А папа твой не болеет?

— Нет, — качала русой головкой Мира, — папа не болеет. Он никогда не болеет.

— Хорошо. А что он сегодня утром делал?

— Не знаю. Во дворе был. Говорил, что надо на дальние поля сходить, посмотреть на озимку, вдруг вызрела.

— Хороший у тебя папа. Хозяйственный. Все в руках горит.

Отец, если он в этот момент находился в доме, недовольно сплевывал и уходил во двор.

— И ты тоже вся в папу пошла, Мирочка, — продолжала мать, будто не заметив его ухода. — Все у тебя в ручках спорится. А ну-ка, покажи мне, что ты вчера вечером сделала!

Мира доставала вчерашнее вязание или вышивку и показывала матери. На всякое рукоделие у нее и вправду был талант, это даже Тось понимал. Мать хвалила ее и отпускала их играть.

Тось возносил богам благодарственные молитвы, что все закончилось, но стоило им выйти на улицу, как их вылавливал отец.

— Эй, перепелка, хочешь, лошадку вырежу?

Он всегда звал Миру то перепелкой, то егозой, то кошкой серой с длинным хвостом, то выдумывал еще какое-нибудь прозвище. Тось ревниво отмечал, что ему самому отец никогда не придумывал никаких прозвищ и уж тем более не предлагал вырезать лошадок. А Мира, не подозревая подвоха, радостно соглашалась и вприпрыжку бежала следом за отцом в сарай. Тот будто между прочим расспрашивал ее о здоровье тетки Фелисии, и Тось кипел от злости, слушая из разговор. Когда деревянная лошадка была готова — красивая, как живая, отец был мастер на такие штуки — Тось утаскивал подружку на пруд или еще куда-нибудь, где не было взрослых.

Если же им случалось попасться на глаза Мириным родителям, то доставалось уже самому Тосю. Дядька Сегорий вечно подзывал его к себе, и мерзко улыбаясь, расспрашивал, как у него дела, интересовался, как там мама и не ссорилась ли она с папой. Навязчиво предлагал взять с собой на дальние поля или поучить грамоте. Тось был не такой дурак, чтобы рассказывать ему о ссорах родителей, хотя те ссорились и еще как. Да и учиться грамоте предпочитал у тетки Фелисии, та хотя бы не доставала разговорами. Всего лишь один раз сказала, что Тось похож на отца, и все. Тось тогда посмеялся про себя, потому что этого сходства никто, кроме нее не видел. Его отец был русоволосым, голубоглазым и курносым, а сам Тось уродился чернявым и сероглазым. Глаза, в отличие от отцовских, у него были глубоко посажены, а нос вообще удался непонятно в кого — короткий, прямой, с высокой переносицей и резко очерченный, несмотря на детскую припухлость лица. А если к этому добавить оттопыренные уши и худобу, то картина получалась вообще неприглядная, это Тось и сам уже понимал. Деревенским он не нравился, они этого и не скрывали, и его кто за глаза, а кто и в глаза, называли подменышем, демоненком и Хельфовым отродьем. Разве что нагулянным ублюдком величать не решались — мать Тося имела крутой нрав, решительный характер и тяжелую руку, связываться с ней попросту боялись. Впрочем, Тось не сильно печалился по поводу своей внешней непривлекательности. Главное, что он нравился Мире, а до всех остальных ему и дела не было.