Снежная стая

ГЛАВА 12

А в ночь снова пал мне на загривок колдовской зов. Тот, кто алкал власти надо мною, не прятался боле за бурей-метелицей, и ныне его, верно, сумел бы его учуять любой, кто мало-мальски сведущ в магии — окажись таковский рядом. Да не было никого рядом — только я, в глухой чаще, в глубине Седого Леса…

Зов пришел с ветром. Осыпался колючими искрами. Впился в шкуру. Властно потребовал подчиниться, признать хозяйскую руку. Я взметнулась на лапы из сугроба, в котором устроилась на ночь, замерла. В глубоко внутри зародился клокочущий рык — и замер, застревая в глотке.

Я ровно из глубокого омута вынырнула. Наполнился ночной зимний лес звуками. Хлынули со всех сторон запахи — мерзлой хвои, обындевелых ветвей, звериных. троп и дальнего человечьего жилья… Лесовики, Боровища, Ручьи, Огневка, Березовка. Яринка, дядька Ждан, кузнец. Закружился вкруг меня Седой Лес, черные кусты да деревья хороводом пошли, завертелась земля под лапами — и разом успокоилась. Снова твердь земная недвижима стала. Воротилась ко мне память.

Трактир, сани, догонялки. Зимний лес. Колдун.

Колдун, огромный, тяжелый, с тонким шрамом над правой бровью и ломаным носом, со страшными глазами и важным, правильным запахом. Друзья его — его стая, что пойдет за своим вожаком в воду и огонь. Огонь, зеленоватый, льдистый, вылетевший из раскрытой ладони эльфа, и расплескавшийся по белому снегу — промахнулся, дивный! Тонкое запястье, сжатое моими зубами, и сплюнутая к ногам Ярины рукавица…

Я потрясла головой, надеясь, что разрозненные, беспорядочные обрывки в моей голове улягутся, и создадут цельное полотно. Пышная шкура пошла волной, снежинки порскнули во все сторны — а в голове, все едино, не прояснилось.

Зов, что назойливо гудел в ушах и чужой волей гнул к земле, то слабел, то крепчал. Чувствовался удавкой, ловчей петлей, захлестнувшей шею. И можно бы, конечно, склонить голову, встопырить чуткие уши, повести носом, да и вычуять, куда зовет меня новый знакомец — вглубь Леса, сквозь березовую рощицу, что поднявшейся на месте былого пожарища, через старый овраг, остановивший некогда огонь и отделяющий ныне молодой лесной подрост от дремучего ельника, и дальше, дальше…

Да не желала я нынче видеть его. К чему мне то? Два раза уцелела мало не чудом, а теперь он и вовсе, верно, куда как хорошо подготовился. Не зря же так в себе уверен — чуть не в полный голос зовет, почти совсем не таится.

Нет, побеседовать с ним, конечно, след — но время я выберу сама. И место. Не дорос еще, гость нечаянный, снежному волку в его родном Лесу указывать, силой принуждать. Жди. Придет и твой черед.

А ныне… Устала я от людей. Истосковалась по Седому Лесу-батюшке. Душой истомилась.

С тем поднялась я на лапы, и, обмахнув хвостом лишний снег с боков, легко потрусила, куда душа звала.

Никуда от меня пришлый колдунишка не денется. Отмахнувшись от Зова, навязшего в зубах, что комариный писк, и не думая о нем больше, я мчалась сквозь зимний лес, весь усыпанный серебром, все надбавляя и надбавляя ход, и стремительный ход пожирал холодные версты. Встречные деревья да кусты то хлестали пушистую шубу, то пролетали сквозь меня. Бег становился все стремительней, и места вокруг были сплошь знакомые. Долгий прогал, откуда впервые увидала я Седой Лес, и невеликая полянка, где впервые повстречала снежную стаю, тогда еще казавшеюся дивной сказкою, мелькнули и пропали. Осталось позади то место, где на крепком льду Быстринки принял смерть старый вожак. Насквозь пролетела ельник, где завершилась первая охота, на которую повела я стаю.

Я мчалась сквозь морозную ясную ночь, и вся, от ушей до хвоста, наполнялась ликованием. Сходу взяла невысокий взгорок, выметнулась на каменный лоб, и застыв на верхушке его, замерла.

Здравствуй, батюшка Седой Лес!

Я вернулась.

Задрала морду вверх, к обсыпанным звездой небесам, к ясному месяцу, повисшему над притихшею землей — и рванулась туда, ввысь, им навстречь, моя приветственная песнь, прославляющая эту ночь, и древний лес, и весь тварный мир, укутанный морозом, обсыпанный серебром.

А зима катилась далее своим чередом. Дни сменялись ночами, ясное вёдро — метельной круговертью. И я, вослед за природою, то гнала лесными тропами истекающую ужасом добычу, позабыв себя по воле проклятия, а то возвращалась в разум, и тогда кружила по своим обширным охотничьим угодьям, не теряя надежды выследить тайного ворога.

И, хоть не слишком мне в том везло, но лоб в лоб с ним выходить я не спешила, твердо убедившись — брать эту добычу след на лежке. Уж больно не по нутру мне было то, каким боком повернулось колдовское его умение — Зов, что теперь приходил с каждой метелью, менялся раз от раза. Как будто магик, его сотворивший, перебирал лады на волшебной лютне, подбирая их так, чтобы как можно пригожее звучали. Каждый раз незримая мелодия, коей отныне ощущала я Зов, звучала чуть иначе. И иной раз противится ей было и вовсе не легко. К счастию моему, чароплет, видно, не мог сам судить, сколь удачным было то или иное созвучие, только по отклику моему. И, не получив его, не сумел понять, сколь удачна оказалась придумка, отринул ее, и дальше искать принялся.

Я же с облегчением вздохнула, когда то поняла, а пуще того возрадовалась, что искания его в иную сторону ушли.

Но и опричь этого противостояния жизнь на месте не стояла.

Трижды за истекшее с моего пробуждения время мы с Яринкой ходили в лес по лекарский припас.

Один раз, когда зима пика достигла да к весне поворачивать собралась, караулили мы с ней цветение снежноцвета, травы странной да недоверчивой, и окромя как в Седом Лесу более не где не встречающейся, но в целительском деле зело полезной.

И еще дважды сманивала меня бесстрашная упрямица за эльфийскую Границу. И, хоть оба раза возворотились мы успешно да с прибытком, страху натерпелись преизрядно, да и то, шутка ли — напороться на остроухого дозорного? Наше счастье, что до порубежья с Седым Лесом там в тот раз рукой подать оказалось, успели мы заветную черту минуть — а там уж призвала я метель, кликнула стаю, и дивным ни до чего стало. И дважды свезло в том, что не успели они нарушительницу рассмотреть, не успели и знаком чародейским отметить. А то не спасла бы подруженьку Граница, да и я не сумела бы помочь — эльфы свои метки за тридевять верст чуют, и по договору с нашим князем право имеют по следу от таковской и на нашу сторону придти.

Что уж дальше делала травница со своею добычею, я не ведаю, да только навряд она это в своем дому делала — эльф так у нее и отлеживался. Все ж, помяли мы его в той потасовке крепко, да и моя ласка, по всему видно, не по нутру пришлась — в чувство дивный без малого сутки не возвертался. Да и после того, как воротился, долго плох был. Скогтила его лихоманка, и не отпускала. И опричь лихоманки…

Не прошел ему удар по голове втуне. Ярина мне сама потом втайне поведала, что, кабы не припасенные ею эльфийские травы да настоянные на них снадобья, быть бы дивному мертву. Только ими вживе и остался Аладариэль Сапсан. Подружка тогда отчаянно трусила, что дивный поймет, чем его отпаивали, и, как отлежится чуток, примется сызнова ее изводить, тайный припас искать. Вроде бы, обошлось, не понял эльф, отчего вжиль поворотил. Да и то сказать — боевой маг всяко не целитель, где ему понять, сколь плох был, да чем лечен? Запахи же, как и иные следы, лекарка к тому времени, как болезный опамятовал, вывела со всем тщанием…

Еще Ярина улучила миг, да и перемолвилась словцом с одним-другим охотником. Просила их, коль выпадет случай, приглядеться — не обретается ли в наших краях кто, да так, чтобы от местных втайне схорониться? Ярину местные уважали, обещали упредить, коли вдруг след какой встретится.

И хоть не слишком я ждала, что с этого выйдет прок, но все же… Охотничья удача — дело капризное, глядишь, и свезет кому… Особливо же я просила Яринку упредить, такого везунчика, что по следу тому ни в коем случае идти не надобно, а лучше и вовсе прикинуться, что никакого следа не видали, достанет и того, что лекарке об нем шепнут.

К тому времени у меня уже были мысли, кто безобразит в моем лесу. И коль верны они были, то не ждало бы дерзнувшего пройтись по тому следу ничего хорошего. Да и худого более не ждало бы — смертушка, она, как водиться, все отсекает.

Сама я исправно обходила дозором свои угодья. Один раз подняла недельной давности след, выведший на поляну посередь Леса, да там и оборвавшийся, вдругорядь нашла брошенную лежку под старой елкою — но тем везение мое и ограничилась. Затирать след мой недруг умел — лучше не надобно. От обиды на неудачи, наведалась к Беличьему Куту. И хоть не верилось мне, что может нелюдимый молчун-коваль допустить своею волею к себе в дом чужака, но все ж проверила, порядку ради.

К Неклюдову подворью подойти смогла чуть ближе, чем на перестрел. Только лишь миновала границу последних деревьев, с которых начиналась росчисть, как повеяло на меня жаром. Нестерпимым, пробирающим до самых поджилок. Помстилось, что ещё шаг — и вспыхну. Возьмется алым полымем мой снег, и утеку я ручьем, талой водой. В глубокие сугробы, в промерзлую землю.

Отступилась.

Помотала головой, выгоняя из нее яростный жар кузнечного горна, запах раскаленного железа.

Ну, проверила — здесь все в порядке!

Неклюд сам метил знаменем деревья, его хутор от Седого Леса в кольцо берущие. Сам и наговоры клал. И про меня он хорошо ведал, а до меня — про старого вожака, а до него… Снежная стая в этих краях не мною началась. И ковалю, что огню брат родный, дивно было бы не уметь уберечься.

Совсем уже ради очистки совести обошла беличьий хутор широким кругом, под неодобрительное цоконье огневок-старожилок, разве что не взрывая носом снег — но так ничего и не нашла. Истоптанный снег пах Неклюдом, его чадами и домодчадцами. И все. Чужие здесь не хаживали.

Обойдя хутор по кругу да и выйдя к собственному следу, я вздохнула с немалым облегчением, да и убралась из негостеприимного места подобру-поздорову. Ну его, коваля, мало мне иных хлопот, еще и с ним лаяться…

Колдун со товарищи тоже не на полатях почивал, а шерстил-прочесывал Седой Лес частым бреднем. Искал меня с тем же старанием, с коим я супротивника своего искала. В иной день я не отказывала себе в том, чтобы доставить дорогим гостям радость малую — являла им себя, во всей своей красе. Гости исправно радовались.

Особливо же они радовались, когда я, озлившись разом на всех шастающих по моим владениям магов, призвала снежную стаю, да и пошла на них немирьем.

Жаль, что мечта моя заветная — извалять Колдуна в снегу, как давеча, не сбылась. Вдругорядь на мои уловки Горд не поддался. Но, все ж таки, я хоть душу отвела, налетая стаей на мага с ближниками то с одной стороны, то с другой, заворачивая снег белой круговертью да издевательски хохоча. Жаль, жути на них нагнать не в силах. С этой напастью любой мало-мальски годный чародей совладает.

Словом, хорошо мое время текло, привольно. Радостно мне в Седом Лесу было, что светлым днем, что глухой ночью. Одни лишь колдуны меня тревожили, оба-два. Ибо ведомо мне стало, что дядьки Ждана постоялец стал по селищам нашим поезживать, честной люд расспрашивать. И ладно бы, окаянный, про брата своего спрощал, так нет ведь. Расспросы его были про одну девку скандальную, в зиму с мужем замирившуюся, да и воротившуюся к нему от дальних родовичей.

Так что, ныне я в сомнениях пребывала — которого из двоих мерзких колдунишек в первый черед загрызть?

А покуда не выбрала, на всяк случай того, второго искала. А то ведь, мало ли? Может статься, взгляну я на него — и сходу определюсь!

…а коли ошибусь в выборе, так Колдуна искать не надо, где его обиталище ныне всем ведомо.

Горячий пар вкусно пах чем-то знакомым, сытным. Хлебным. А ещё кедровыми бревнами, из коих сложена была Яринкина баня, березовыми да еловыми вениками, травами. Душицей, ромашкой, чабрецом…

Я не мерзну, но под настроение охотно греюсь.

Я шевельнула ноздрями, втягивая духмяный прогретый воздух. Точно так же, как, не чувствуя голода, я все едино не откажусь от удобного случая приложиться к человеческой еде.

Опустив голову на полок, я снова расслабила тело, льнущее к разогретому дереву. Разомлев от жара, ленилась даже вслушиваться в негромкий подружкин голос. Да и что вслушиваться? Кабы удалось узнать что важное, она бы сразу сказала.

К травнице я наведалась во исполнение давнего обещания, за вестями, ну и так, просто… Общения возжелалось. Вот и заявилась после очередной метели. Дождалась на опушке, пока луна высоко взойдет, и просочилась в селище серебристой поземкой, прижимаясь к самой земле, прячась за вздохами ветра, чутко прислушиваясь ко всякому звуку. Укрывшись за срубом бани, встала на четыре лапы, а там уж и на две ноги поднялась, да и проскользнула за давно знакомую, потемневшую от возраста дверь.

Ярина, как и обещалась, ждала. В предбаннике было тепло — баню протопили в заблаговременьи. И сейчас, млея от подзабытого живого тепла, я думала об этом с сонной благодарностью.

Такую от, разомлевшую, меня и застала отворившаяся дверь, впуская в в щедрое тепло холодный воздух и пришлых магов-охотников. Я верткой змеей соскользнула с полока, вскочила на ноги — да так и замерла, настороженным зверем, что готов во всякий миг порскнуть в любую сторону.

Колдун глядел молча, и взгляд у него был страшный. Так и чудилось, что сейчас мечом, долгой полосой злого железа, наотмашь рубанет, аль комком огненным запустит. А то и вовсе — кулаком простецки попотчует. Но охотник только молча смотрел. А на душе было так гадостно, что само собой подумалось — лучше бы ударил.

Эльф, как вошел, сразу в угол отступил, и теперь почти не виден был, в густых банных тенях. Мальчишка проворуч от Колдуна замер, с лица его стекло уверенное да простодушное выражение, и глядел он изумленно и насторожено. Но не страшился. А если страшился — то самую малость.

Эх, молодость-молодость, до чего ж ты самоуверенна! Ну, еще б — ему ли, отважному, девки голой бояться?

Серый-то умней, он, хоть в мыльню не вошел, в предбаннике остался, но чуялась в нем готовность в любой миг отбить нападение и ударить ответно. А вот рожа — каменная, что и всегда…

Магичка же смотрела спокойно, с любопытством. Да только видела не человека, а загадку занятную. И оттого была для меня ноне опасней всех — тот, кто в тебе человека не видит, тот что угодно сотворить может. Ни жалость, ни сострадание его не остановит.

И, хоть пребывала я последний пяток лет в шкуре не совсем, чтоб человеческой, а все ж человеком себя, как прежде, числила. Оттого и тошно было вдвойне взгляды такие видеть.

Коли выпадет силой пробиваться — она первая полечь должна. Так сама себе сказала, да и снова взглядом в Колдуна вперилась.

— Вот, значит, как. — Колдун, вроде совсем с собой совладал — даже голос ровен стал. Вяз он, низкий, тяжелый, в душном банном пару — у меня мурашки по спине голой бежали. Гнул к деревянному полу, гладкому да влажному, словно груз невмерный на плечи ложился.

Я плечом голым дернула — а коли и так? И посмотрела на него независимо, с вызовом. И руками прикрываться перестала, выпрямилась, подбородок вздернула.

Колдун взгляда не отвел, а я… А мне вдруг сделалось все едино — пусть хоть прямо тут убивает! Шагнула вперед, мимо него боком протиснулась — Колдун и не дернулся, а вот Серый в предбаннике подобрался, ровно зверь лесной перед прыжком. Верно, думал, побегу.

Я же рубаху свою подхватила — срам прикрыть. Хоть и было мне одинаково, что в одеже, что нагишом бой принять, но…

Негоже то девке, наготой перед всяким светить.

В молчании натянула липнущую к мокрому телу рубаху. А выныривая из широкого ворота, поймала вдруг взгляд, которым лекарка эльфа попотчевала — ровно ножом пырнула.

Ну, может, и впрямь он Колдуну нашептал, что за гостья к травнице ныне наведалась, да чего уж теперь?

Поздно стращать.

Колдун взглядом окрест повел, да и велел:

— В избу. И не дурить.

И то верно. Не в жарко протопленной бане, где спертый дух кружит голову, разговоры разговаривать. Тем паче — такие. Во дворе маги лекарку ненавязчиво от меня оттеснили, а та и противиться не стала — зыркнула исподлобья, да и вперед всех ушла. Меня же в кольцо взяли. Боялись, что брошусь? Ждали?

Не на таковскую напоролись. Уж восхоти я — так вам живу не быть ни единому. Мож, оно и след бы. Да только… Не подымется у меня рука — кровь мужчине своему отворить. Через то и остальным жизнь выпала.

Но коль сами первыми нападут — то и я ответить не застесняюсь.

Охотники и в избе кольцо не разомкнули. Только лекарку боле оттеснить не пытались. Да оно и к лучшему — не тот у Ярины Веденеевны ныне настрой был, чтобы в своем дому притеснения терпеть, да гостям нежеланным обхождение грубое с рук спускать.

А только и сделать она ничего не сумела бы. Не в ее силах магам указывать, не в ее силах и время вспять оборотить — оттого-то и злобилась травница, оттого и глядела по-волчьи. Да кому они страшны, те взгляды? Никому. Вот и Горд… Колдун в ее сторону не взглянул даже.

— Рассказывай.

А я и запираться не стала.

— Я в моровое поветрие всю семью схоронила. Мы в городке жили, седьмицы две пути отсель будет. В тот год болезнь многих прибрала. У меня всей родни одна сестра осталась, да и та уже мужатая, своим домом жила. Она-то меня к себе звала, да я не пошла. Не захотела при младшей бобылкой ненадобной быть.

Яринка выскользнула из закутка за печью, бросила мне чеботы, да юбку теплую, да полотенце с гребнем — волосья высушить, а то уж и рубаха моя от них промокла. Сама к столу устроилась, свечу от лучины затеплила, трав сухих пучок на стол кинула — перебирать взялась.

Я благодарно кивнула ей в спину, двинулась было к печи — да от шага моего маги дружно дернулись: кто к оружию, кто в колдовском движении руки вскинул… Улыбнулась криво, подле печи на скамью пристроилась. Косу сушить принялась.

— Вот как справила я по родовичам погребальный обряд, так и стала за собой странное подмечать. Случалось, призадумаюсь утром о безделице какой — а опамятуюсь только к вечеру. Γлядь-поглядь вокруг — дела переделаны, в дому прибрано, а день из памяти выпал, как не бывало. Да еще и снеди наготовлено не на меня одну, а на шестерых, как ране привыкла.

Слова, что поначалу выдавливались тяжко, теперь гладко текли, сами на волю просились. Ровно тесно им внутри было, давно на волю хотелось, да все случая вырваться не было. А теперь возьмись кто их останавливать — не совладал бы.

— Ну да больше не меньше, по соседям излишек разнесла — да и всех бед. Не пропадать же добру.

Молчали охотники, замерли истуканами неподвижными. Тихон-Серый у двери, Далена в одном углу, Слав в другом. Эльф снова в избяных тенях сокрылся, позабудь про него — и уж не угадаешь, куда подевался. Только Γорд-Колдун в углу у стола уселся, ноги вытянул, спиной на стену позади откинулся. И руку на стол пристроил. Молча сидел, слушал. Глаза закрыты, будто и не нежитью снежной беседу ведет, а вновь — с трактирной девкой странной сумеречничает. Как однажды уже сидел. Давно-давно, тогда ещё снег не пал…

Я сглотнула, да взгляд отвела. На Яринку смотреть взялась, на руки ее проворные, на пальцы быстрые. Успокаивало.

Продолжила:

— Малое время спустя я иные странности чувствовать стала. Будто зудело в груди что-то, свербело. Не ведаю, как сказать — а только я точно знала, зовет меня куда-то. Тянет. Идти мне куда-то нужно, ждут меня там, давно уже ждут. Разумения хватило понять, что не на всякий зов идти след — разочек один из любопытства прошлась, куда тянуло, так за городские ворота меня и вывело. А оттуда дорога только в пару ближних селищ и дале, ну, да мне там делать нечего. Я и воротилась обратно.

Коса уж высохла почти — а вот полотенце ощутимо волглым стало, приняв на себя влаги изрядно. Я развернулась, пристроила его на припечке — просушить, сама за гребень взялась. Чесать волосья вот так, перед глазами чужими мне уж давно не доводилось. Пожалуй, с тех самых пор, как одна я в миру осталась. Скользил узорный Яринкин гребешок по темным от воды прядям, слушали меня охотники. И травница тоже слушала— я ей о былом не сказывала, а она и не спрашивала. Тем и ценна была наша странная дружба.

— Воротиться-то я воротилась, но с тех пор стала я в беспамятстве из дому уходить. Очнусь, а вокруг — то лес, то чисто поле, — я вздохнула, и призналась в том, о чем давно уж думалось, — Видно, оно всегда во мне жило, оттого и не сходилась я с людьми, кроме семейных своих так ни к кому душой и не прикипела. И пока близкие живы были — я того странного зова не слышала. Держали меня семейные корни, прочно держали. Одна осталась — так и луны не минуло, как унесло меня, непутевую, от родимых берегов.

Я невидяще смотрела перед собой, а воспоминания кружили вокруг незримыми тенями.

— Так-от и вышло, что однажды, в самый разгар зимы, очнулась я в лесу. Да не в нашем, прозрачном да безымянном, вдоль и поперек сызмальства знакомом да исхоженном. А в ином. Древнем, загадочном. В таком, где сосны-великаны макушками небо царапали, дубы вековые облака ветвями скребли. Звал меня Седой Лес. Звал — да и дозвался.

Они молча слушали, не перебивали. Слова падали в вязкую тишину и тонули в ней.

— Я ту жизнь уж и позабыла почти. Так, приходит иногда. Снами или тревожными думами. Ныне уж совсем редко.

Я чуть усмехнулась, да и призналась:

— Об первых двух годах, как сюда пришла — почти одно только белое в памяти осталось. Я-то по-первах летом обратно в человека воротится не смогла, так в снежной шкуре и бедовала. Вот уж где страху приняла, земного, лютого. Разума во мне летом, почитай, и вовсе не оставалось, один только голод да жажда жить. Зимой-то оно куда как легче. Зима-Зимушка силы вдосталь разливает, бери — не хочу, из каждой метели я сильнее прежней выхожу.

Я ухмыльнулась недобро, зверино прямо в темные глаза. Те самые, что так пугали ране — и что в единый миг так дороги сделались. Решилась, да вопрос главный задала — как в омут шагнула:

— Что делать теперь станете, охотнички? Коли думаете, что миром договориться удастся — так зря. Я отсель своей волей не уйду. Я с Седым Лесом повязана накрепко — тут мое место, иного не надобно.

Прямо на него смотрела, без страха. Чтоб знал — и слова единого лжи в речи моей не было. Утаила, что сумела — да, то было. А все, что изрекла — истина, до последнего словечка.

Гордая я — не по мне то, врать ему, одному из многих выбранному. А что от страха у самой пальцы на частом гребне леденеют — до того никому, окромя меня, касательства нет:

— И бесчинства волчьи пресечь не выйдет, я в волчьей шкуре человеком себя не мню, а в метель и вовсе над собой не властна. Так что, либо миритесь, либо прямо тут меня в мечи берите…

Я не стала добавлять — коли сумеете. Небось, не дети малые, и сами все разумеют.

Умолкла. Не оттого, что словеса иссякли, а оттого, что далее не за разговорами черед, за делами. И решать, какими те дела будут, не мне, но только ему.