Снежная стая

ΓЛАВА 21

Полотенца матушка Твердислава хранила там же где и ранее, и я, оставив принесенную воду в комнате Вепря, наведалась в кладовые, а как воротилась — увидала, что Горд, не дожидаясь моего возвращения, плещется над бадьей. Зачерпывает широкими ладонями воду, и та стекает по широким плечам, по спине под магическими светляками.

Я вступила в его комнату, тихонько прикрыв за собою двери. И взгляд его поймав, потупила глаза.

Вепрь-Вепрь, что ж ты со мною делаешь…

О том я и думала, поливая своего мужчину из широкого ковша, слушая, как он отфыркивается, подавая ему расшитые полотенца.

А после думать мне стало некогда.

Ночь терлась о бревна трактира медведицей, вздыхала ветром, сопела. Мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, переплетясь ногами и руками, мое лицо на его груди, его подбородок на моей макушке.

— Весна пришла, — негромко обронил Колдун, перебирая мою распущенную косу.

Я повозилась, пытаясь сообразить, где ж весна, коли снега лежат, и мороз за стенами дразнит ночь-медведицу?

А и впрямь, весна — об этом годе последняя зимняя метель, стаю за черту отпускающая, на первый весенний денек пришлась. Долгонько же я у татя на привязи просидела, да и зима дольше положенного задержалась.

Стае-то снежной много ранее тварный мир покинуть полагалось бы…

Я выдохнула, и сладко потерлась щекой о плечо Колдуна, и руки его коротко сжали меня на миг, бездумно отзываясь на мимолетную ласку.

— Я не смогу снять твое проклятье. — Колдун говорил негромко, медленно. — И вряд ли кто сможет. Я смотрел. Там со смертью сплетено, и так туго, что кончик проклятья не вдруг удастся подцепить. Да если и удастся — выдрать из тебя проклятье, и жизнь тоже уйдет. Ты ею расплатилась, когда вас убивали — она теперь слита воедино с проклятием.

А я, коли честной с самой собою быть, не очень-то и удивилась его словам. Хоть я и не маг, но подспудно это ведала, с самого начала ведала, оттого и не искала себе возврата к прежней доле.

Но что Колдун озаботится моим проклятием, не ждала. И оттого, что он все ж попытался, на сердце сделалось теплее.

Он обнял меня, поцеловал в макушку, и спросил, крепче прижав к себе:

— Поедешь со мной, как всё закончится? Снять проклятие я не могу, но обрезать привязку к месту мне по силам…

И сердце, только что щемившее о тихого счастья, замерло. Оборвалось и покатилось — по полу, к лестнице, вниз, и еще ниже, в подпол, и там закатилось в глухой угол, затаилось.

Я тоже затихла — стоило только подумать, как в грядущую зиму придут метели, и позовут меня за собой. И я откликнусь, и вслед за метелями в город, не ждавший-не ведавший, придет стая. Ох, и весело будет волкам, не боящимся ни огня, ни железа. Ох, и богатую жатву соберут снежные звери!

Я сжалась, и руки Колдуна успокаивающе заскользили по моим плечам, по спине.

— Тише-тише, тш-ш-ш, не пугайся ты так.

А я не испугалась. Я просто как дышать, забыла.

— Не бойся. Еще есть время — а к следующему году я найду способ, как запереть проклятие, раз уж снять его нельзя.

— Запереть? Это я буду слышать зов?.. — я не договорила, да только и так всё ясно было.

Я буду слышать, как поет ветер, как зовет меня метель — да только откликнуться не смогу. Так и буду рваться, зверем на привязи.

От мыслей тех совсем тошно стало.

Ночь-медведица, устав вздыхать да колобродить, затихла.

Молчали и мы.

Я не ответила на колдунов вопрос, а Горд Вепрь его не повторил — ответ и так ведом был нам обоим.

Привязан снежный волк к Седому Лесу. Здесь его место — так было, так есть, так вовек и останется.

Лед на Быстринке стоял крепко. Затаившись в зарослях ракитника, я наблюдала за магами, пришедшими подымать со дна кости Ростислава Куня, а вмести с ними — наживку, на которую, рано или поздно, должен был клюнуть чароплет-Пестун.

Хмурое серое небо низко нависло над миром пухлым своим брюхом, и мрачная хмарь его отражалась в людских лицах. Хмур был Серый, нерадостным гляделся Слав. Сапсан глядел непроницаемо и надменно, Магичка кривилась, ровно разом разболелись у нее все зубы, и только у Горда Вепря вид был сонный, безразличный. Словно не его молодшего брата схоронила пять годков назад река. Да только не хотела б я нынче ему под руку попасть.

Соратники его, верно, тоже не хотели, и оттого держались пусть и рядом, но все ж поодаль. Поглядывали искоса, сочувственно. Я тоже глядела на широкую спину, ныне как будто согбенную незримым грузом. Подался Колдун, ссутулился. Видно, крепко брата любил, коль ныне горе такой тяжестью на плечи легло — как бы лед под магом не проломился.

Но, хоть и запахло в воздухе весной, лед на Быстринке стоял крепко. Я со своей лежки под раскидистым кустом чуяла не меньше полулоктя ледяной толщи.

Колдун постоял малость, шепча неясные слова, потом повёл ладонью, словно очерчивая линию, одну, и еще одну, и еще, и четвертую — и вслед за его движениями прочертили гладь невидимые лезвия, пуская во все стороны белое крошево, оставляя за собой глубокие борозды во льду, а следом расползлась по темному льду прозрачная речная вода, топя снег, черня лед.

Серый с Сапсаном разом шагнули вперед, слажено взмахнули руками — и здоровенная льдина, ровненькая, что крышка от подпола, рыбкой выметнулась из проруби, и заскользила по льду, чтобы замереть поодаль.

А маги уж все четверо с берега к Колдуну спустились, выстроились веночком вкруг черного провала, и замерли. Что уж они там делали — мне неведомо, да только вскоре магичка отмерла, повела легонько над полыньей ладонью раз, другой, перебирая тонкими пальцами незримые струны — и из студеной воды, черной в окаеме проруби, появились белые кости. Слав торопливо развернул там, куда не достала водица, на льду чистую рогожку — и Далена плавно опустила туда свой страшный улов. Остальные маги отмерли почти разом — Слав только успевал тканину расстилать.

Зимняя река добычу отдавала неохотно. Костяки, за пять-то лет обглоданные дочиста, раскатились на кости, смешались, движимые течением и голодными речными обитателями. Да только вот маги, поднимавшие их со дна Быстринки, не сомневаясь распределяли их промеж быстро прирастающих горок.

Но не раз и не два нырнули в стылую воду незримые снасти — и все больше и больше времени проходило, пока являлся из проруби улов. Далеконько за пять лет да пять зим раскатились влекомые током вод косточки.

Не только кости, но и вещи отдавала магам река.

Их не делили, складывали общей кучей, быстро смерзшейся в одну груду. Сперва на лед, после, как смекнули что этот улов не враз ото льда отдерешь, спустили к полынье телегу, и подымали уж прямо на нее то негодящий лук, то меч, коему река ущерба учинить не сумела, как ни старалась. То походный котел, коий мне чистить своими руками довелось, то часть доспеха…

То истлевший тулуп, то малую шкатулку — с нею возни поболе прочего было. Упрямая вещица была невелика, с ладонь всего, но в руки даваться не желала, выскальзывала из магической петли, а сеть, сплетенная чародеями, под нею просто распадалась, как стало мне ведомо из злобной чародейской ругани. Окончилось всё тем, что Тихон сходил к лошадям и принес оттуда свернутый тючком самый обычный рыбацкий бредень.

— У местных одолжил, — буркнул он на взгляды соратников. — Как чувствовал.

С ним дело пошло на лад — он не противился магии, как чародейская шкатулка, и не разваливался, стоило ему коснуться коварной вещицы.

Шкатулку эту Вепрь не отправил на телегу к прочим, а бережно обернув чем-то черным, оглушительно воняющим волшбой, спрятал у себя на груди.

Почти сразу и домой собираться стали. Добытые кости обернули рогожей, а свертки погрузили на телегу.

С трудами волшебники покончили уж когда задумчивое солнце склонилось к закату, да зависло над лесом, над макушками дерев, не спеша спускаться в колючие ветви.

Я решила, что раз так — то и мне боле незачем хвост морозить, хоть и не мерзнет он, а возвращаться в трактир, к добрым хозяевам надобно. Матушка Твердислава и так не похвалит за то, что целый день незнамо где веялась — след и меру знать.

Подгадала миг, когда ветер выдохнул особенно сердито, да и рассыпалась порошей, дала себя подхватить небесному вздоху, подхватить, понести…

Залепить лица людям.

Вепрь лишь отер снег с лица, покачал головой, да вздел рукавицы, а вот Слав браниться принялся, шкуру спустить обещаться.

Ну-ну, грозись, щенок.

Благодарен будь, что я тебя, паскудника, в этой самой проруби не притопила!

Порыв ветра сызнова поднял поземку, понес ее по-над землей, и я стала той поземкой, и сугробами, над коими она летела, и всем снегом, просыпавшимся на Седой Лес, а после стала наново сама собой — да только уже не на льду Быстринки, где когда-то пали, изошли рудой кровью хорошие люди, а на опушке Седого Леса, в густом ельнике. Здесь, под шатром черных еловых лап, схоронила я свою одежу.

Отсюда же, коль идти не мешкая, в Лесовики еще до темна воротиться можно.

Легко стелилась под ноги снежная дорожка, ветер-дружок торопил в спину — поспеши, девка, не ровен час, опоздаешь! И я поспешала.

Это ли сыграло со мной злую шутку, то ли, что в сем дому не ждала я подвоха, иль иное что — а только засаду я проглядела. И когда хлопнула, затворившись, за мной трактирная дверь, холодное железо, кольнувшее в спину, нежданным оказалось.

Злая рука вцепилась в косу, да только то излишне уж было — увидав, что в едальне творится, я и сама застыла, ровно вкопанная.

Трактир заняли чужаки. И с первого погляда было ясно, что не гостями они себя здесь числят — хозяевами.

Оружные. Наглые.

А за старшего был мой старый знакомец, с коим уже довелось разок-другой перетакнуться в зимнем лесу. И узнав его, я в единый миг припомнила и прочих, и почти рванувшись было на ворога из рук татя, ухватившего меня за косу, замерла. Удержала внутри зародившийся рык.

Не совладаю.

Был бы Пестун ныне один — так еще бы вышло нам удачей потягаться, чья вернее. Чай, не ждет он от безоружной бабы беды, и знать не знает, кто я таковская на самом деле есть. Да только он всю ватагу свою ныне привел.

Самой мне с ними не сладить.

Дядька Ждан у себя за стойкой стоял хмур и мрачен, и матушка Твердислава, бледная с лица, держалась за широким мужниным плечом.

И, верно, будь Пестун сам, уж не стал бы дядька Ждан дожидаться, пока непутевая подавальщица объявится, а давненько бы свернул супостату голову рожей к пяткам, маг он там, или не маг.

Гости, коих не много было по дневной поре, к вечеру успели подойти, и теперь сидели за столами. ни живы, ни мертвы — и поднять голов не смели, когда мимо прохаживались добры молодцы, не прячущие оружие в ножны.

Ворог подтолкнул меня в спину, и я пошла куда велено, неуклюже семеня, прогибаясь в спине и нелепо задирая голову, оттянутую за косищу.

И хоть горело в груди злое желание обернуться, да и выдрать провожатому моему хребет из спины, но прав дядька Ждан был, ой прав. И я умерила пыл.

Закусила губу.

И, сморгнув злые слезы, подчинилась.

Одного разу уж на рожон поперла — хватит. Ныне и умнее можно быть.

И пусть ныне ждет Пестун не снежного волка, а девку-подавальщицу, все едино — не совладать мне с ними одной. Магу до горла поди дотянись, а пока я с ним, единым, воевать буду — прочие местный люд в мечи возьмут.

Даренка с Милавой сидели на лавке подле кухни, и с ними притулилась тетка Млава, суетливо мнущая передник, а Стешка, видать, уже успевшая показать норов, скулила, согнувшись боком подле давешнего моего знакомца, любителя ткнуть палкой в бессловесную тварь, коий намотал на руку богатую девичью косу.

Я проглотила злую брань — ведь не раз ей, неумной, говорено было, чтоб помалкивала чаще, так ведь нет!

— Ходчее давай, — понукнул меня тать из-за спины, дернув за косу, и я покорно засеменила вперед.

Пискнула Стешка, когда бородатый верзила обернулся на окрик приятеля, и потянул бедовую за волосья, и матушка Твердислава, полоснув его лютым взглядом, быстро взглянула на меня, и не таясь, в полный голос обратилась к Пестуну:

— Отпусти глупую, господин, что тебе с нее, волос долог, ум короток. Вон, Колдунова девка идет, уж ее-то он всяко не обидит!

Стешка дернулась из чужих рук, и всхлипнула, и я зло зарычала про себя, уговаривая ее мысленно — молчи, дура! Уж хоть теперь молчи! Накликаешь себе беды — не обрадуешься!

Может, она и услыхала, а может, просто не поспела сотворить дури — но по знаку Пестуна наемник выпустил золотую косу, и пихнул девку в спину, а матушка Твердисава уж не оплошала перехватить бестолковую. Та дернулось было от нее, да где уж ей было совладать с хозяйкой, матушка Твердислава об том годе на моих глазах брыкливую телушку за ухо ухватила так, что та мигом смирной да послушной стала — а Стешка всё послабее телушки будет.

А меня подвели к Пестуну, и я порадовалась, что ныне мне тать, в косу вцепившись, голову задрал — у меня-то в глазах ныне не кротость со смирением плещутся. А так поди пойми, отчего у дуры-девки рожа перекошена?

А ещё, чуя щекой взгляд чароплета, корила себя за то, что поспешила, поддалась тревоге, и не учуяла засаду. А ведь стоило бы мне принюхаться как должно — и уже, небось, половину дороги до Вепря одолела бы.

А теперь только и остается, что себя грызть да надеяться, что маги, подоспев, нас, горемычных, выручат.

Горда со товарищи Пестун учуял загодя. Даже я, слышавшая лучше прочих, ещё не различила скрипа снегов под полозьями саней да перестука копыт, а чароплет уж велел своим изготовиться.

Те и изготовились.

Кто из наемников которой из баб прикрываться станет, они промеж собой загодя сговорились, а мужей, что в трактире случились, положили на грязный, истоптанный сапогами пол. Обо мне не вспоминали, здраво решив, что Вепревой бабой прекрывать след Пестуна. Зато каждый желал получить в щиты Стешку — уж больно она и встрепанная, злая, с косой, измятой в мочало, хороша была. Γлазищи синие, злые, глядели брезгливо — что то за мужи, коль они бабами от опасности заслоняются?

Не понимала, глупая, того, что для наемников да Пестуна мы все уже не живой люд, а почитай что покойники.

Я же все понимала лучше некуда. И одному только радовалась — хорошо, что ныне никакие дела не привели в трактир Ярину Веденеевну.

Как бы там ни было, а вживе они никого оставлять не думали — да я бы и сама, возьмись я вдруг извести пяток боевых магов, видоков бы оставлять не стала, не восхотела бы, чтобы сыскался такой, кто честному люду, а допрежь всего, Ковену магов, рассказать бы сумел, как все вышло-сталось.

И я взмолилась всем богам разом — пусть надоумят Γорда, пусть отведут… Да только не услышали боги моей мольбы.

Тяжко стукнула входная дверь, впуская воротившуюся ватагу магов, а с нею стукнуло мое сердце.

Стукнуло — и замерло.

— Ну, что же вы застыли, как неродные? — приветливо изрек Пестун, в ладонях коего замер яростный багровый огненный ком. — Проходите!

Кованые жала самострельных болтов все, как один, смотрели в сторону дверей, и честной люд, трактирные гости, вповалку лежали на воглом от зимней обувки полу. Болезненно, надрывно скулила которая-то из подавальщиц, прикрывая собой от Горда сотоварищи непрошеного гостя.

Маги вошли в едальный зал, как в ловушку. Ровно в дурном сне я видела вскинутые для чародейства руки Вепря, как вспыхнул — и разом погас на них колдовской свет. Как стянули серебристые путы Аладариэля Сапсана, и он рухнул на истоптанный грязными сапогами пол — молча, без звука. Как наемник сбил с ног Далену, и наступил ей на спину, намотал на кулак долгую косу, заставив магичку выгнуться коромыслом… Как попытался метнуться в сторону Слав — и упал, ровно подкошенный, и Тихон Серый замер под жалом самострела, не сумев кинуть заклятья в стрелка…

И всё это смазалось, вершась в единый миг, растянувшийся, как целый год. И весь этот долгий миг Горд Вепрь, раньше прочих понявший, что случилось, смотрел на Пестуна, застывшего с торжествующей ухмылкой на устах.

На меня, замершую в руках наемника, на острое железо, прижатое к моей шее, он не смотрел.

Я ждала, что они хоть словом перемолвятся — но нет, верно, Вепрю нечего было сказать супостату. А ежель и было что — то Вепрь на то и был старшим над пятком боевых магов, что норов свой, гнев невместный, стреноживать умел.

— Что замерли, вяжите их! — прикрикнул Пестун на подручных, и те отмерли.

Двое, с заговоренными веревками, шагнули было к магам, первым делом примериваясь к Горду да эльфу. И хоть держали магов под прицелом тати, готовясь, будь мало что, утыкать их болтами, ровно твоих ежей, а все едино подступались к моим магам враги осторожненько, с опаской.

Шаг, еще один… Я следила за ними безотрывно, ведая, что коль и впрямь повяжут Вепря сотоварищи чародейскими путами, то свяжут им не только руки — силу колдовскую стреножат. И тогда всем нам едино что останется — только помереть.

Третий шаг — и я поняла, что пора решаться. Либо ныне, либо уж никогда.

Спина прогнулась сама собой, когда я, слабая девка, чужая подруга, откинулась, прижалась к груди ворога, удерживавшего сталь у моей шеи.

Горд шевельнулся на мое движение — и как только услышал? — и наемник не удержался поддеть:

— Ох, и сладкая у тебя баба, Вепрь!

Наглости его достало на то, чтобы показно, у Колдуна на глазах, пройтись лапищей по моей груди, прижать за тонкий стан меня к себе…

А мне иного от него и не надобно было — я охотно откликнулась на его движение, отозвалась, прильнула к добру молодцу всем телом, и не слушая чужих смешков, да подковырок Колдуну, на кои все мужи горазды, потянулась губами к мужской могутной шее, к тому месту, где билась, откликаясь на ток крови, жаркая кровяная жила…

А где губы — там и зубы.

Человечьи зубы, знамо, не волчьи клыки, да только и ими, коль нужда встанет, можно кусок плоти из чужого горла выхватить — достало бы сил, а уж сил во мне даже в жаркое лето поболе, чем в простом человеке было, а ныне-то ещё не лето, и близко не лето!

Кровь хлынула ключом из разверстой раны, и я выдралась из постылых рук одним рывком, коий некому стало стеречь — наемник с воем вцепился свою шею, зажимая текучую рудую влагу…

Миг — и я размытой тенью метнулась к Пестуну, вскидывающему длань в знакомом, до дрожи знакомом движении. Рывок — и я выдрала эту вскинутую руку из плеча, вложив всю свою ненависть, весь свой страх перед этим чароплетом, весь ужас перед сидением на цепи по его воле…

Миг — и мимо моего уха свистнул болт, и там, откуда он прилетел, захрипел тать, сбитый с ног Серым, а в ином, дальнем углу, завизжала Стешка, вцепившись в своего разбойника, пытаясь рвать его зубами, драть ногтями, да только ему, толстошкурому, лишь разочек отмахнуться — и дура-девка летит в сторону покатом, а над моей головой прогудел уж не болт, но огненный шар, пущенный Даленой невесть в кого…

Миг — и я распласталась в долгом скачке, какой не под силу человеку, успевая мимоходом полоснуть по роже не ко времени подвернувшегося наемника, да только я не дура-Стешка, и слабые ногти мои вспарывают ему рожу до кости…

Миг — и вот я выдрала у кого-то взведенный самострел, наотмашь хлестнув им же хозяина — и почувствовала, как подаются, хрустя под ударом, чужие кости…

А после время, замершее было, рвануло вскачь бешеной лошадью, и наемники как-то вдруг враз опамятовались, и слажено отмахнулись мечами, и оказалось, что Слав упал навзничь, и Сапсан скрючился на полу, в луже кровавой пены — не иначе, пытался сквозь накинутую на руки веревку, отрезавшую его от силы, колдовать, и наемники пробились к выходу, и кто-то из них даже сумел подхватить бледного, что полотно Пестуна, зажавшего здоровой рукой рваную культю — и некому, некому оттеснить их от двери, и если они вырвутся — то точно уйдут, сбегут, сокроются, залягут, и тогда их будет вовек не сыскать!

Вот только, может, в человечьи селища и пришла весна — а в Седом Лесу всё еще лежал снег.

Они пришли. Откликнулись на зов, как всегда откликались.

Ох, и страшны же были снежные волки, выдернутые из-за грани опосля последней метели. В свалявшейся шерсти, сбитой, что комья грязного снега, с ребрами, что через шкуру наперечет видны, с запавшими глазами… Разбойнички, что было надумали в двери выметнуться, обратно, что твоя волна, отхлынули, да только волки, коль уж пришедмши, уходить так просто не думали, и дверь татям захлопнуть не дали.

А когда вороги обернулись вглубь трактира бежать — там их уже ждала я.

Опамятовавшийся люд, поднявшийся было с полу, прыснул в стороны. Я выщерила зубы, подняла ершом шерсть вдоль хребта, и, приопустив голову мало не до самых досок, стояла, растопырив лапы — а стая рвала тех, кто еще недавно мнили себя хозяевами здесь по праву сильного.

В груди, в глотке клокотал рык, и оттого я не сразу услышала сквозь него голос Горда Вепря:

— Хватит, Нежа.

Он шагнул ко мне — сквозь волчью свару, сквозь теплый запах свежей крови — шагнул, протягивая руку раскрытой ладонью. Чтоб коснуться, положить на загривок — и я вдруг опамятовалась. Вспомнила, где я, и что творю. Коротко мотнув башкой, рявкнув на Колдуна — не замай! — я одним прыжком выметнулась в растворенные настежь двери, вложив всю силу в этот рывок, и стая грязно-белой волной ринулась за мной, высыпалась на истоптанный сапогами двор, и, растянувшись цепью, стремительно понеслась к Седому Лесу — чтобы там, под защитой глухой чащи, рассыпаться грудами рыхлого снега.

Никто за нами не гнался. И на том благодарствую.