Снежная стая

ГЛАВА 16

Горела свеча, плясал рыжий язычок огня, вился вверх тонкий дымок.

Сидел, ссутулившись, за просторным дубовым столом крепкий, здоровый мужчина. Широкие плечи опущены, бессильно лежат на столешнице сильные руки…

После памятного утра, когда боевые маги воротили себе свое ценное, хоть и изрядно обтрепанное имущество, числом две пары, минуло уж два дня. Нынешнюю ночь охотники встретили в Ручьях, и местный староста, принявший беспокойных гостей на постой, выделил им одну на всех горницу. Здесь об прошлом годе летом завелась какая-то тварь, пожравшая двоих деток, убежавших гулять в овраги. Тогда погань отпугнули недружелюбные мужики с огнем и дубьем, а вот ныне охотники углядели на снегу у тех самых оврагов следы. И уж больно они схожи были с теми, летними. Ждать селяне не стали, мигом кликнули так удачно случившихся в Лесовиках охотников. И правильно сделали — прочесав овраги за селищем частым бреднем, охотники подняли гуля-падальщика с лежки, да тут же и изничтожили.

Слав выступил из сумрака и подсел за стол к Γорду. Остальные охотники разбрелись по своим лежанкам, отдыхать после тяжелого дня, набираться сил. Хозяин с чадами и домочадцами тоже ушли на покой. И только двоим нынче не спится — самому старшему и самому молодому.

— Вепрь! — тихо позвал Горда Слав, — Скажи мне, чего мы ждем? Что ищем? Объясни, я не понимаю.

Горд, следивший за дымной нитью, тающей в локте над свечой, вздохнул, перевел взгляд на взъерошенного соратника.

— Раньше мы искали нежить, чтобы изничтожить ее и спасти от лютой твари местных. Но ты ведь не собираешься ее убивать, верно? Нежана — твоя женщина, и ты не причинишь ей вред. Хоть она и оказалась снежным волком, верно? Нет, я не говорю, что ее след непременно убить, — тоскливо обронил мальчишка, — Не так уж и много от нее вреда, а местные, и вовсе, считают, что лучше одна снежная стая под боком, чем несколько обычных, серых, да еще и иной нежити выводок в придачу. Но… Я не понимаю, что мы здесь делаем? Почему не возвращаемся во Власту?

Слав навалился грудью на гладко струганные дубовые доски, заглянул тревожно в глаза своему старшому. И Горд без слов прочел все то, что хочет и не может высказать словами его друг. То, отчего мечется в груди его ретивое.

— Вернемся, Слав. Обязательно вернемся. И ребят воротим, непременно.

— Я не плачусь и не ною, Горд. Я не первый день боевой маг, и знаю, что иногда надо отступить от правил, чтобы поступить по совести. Я не осуждаю тебя за то, что отпустил волчицу, когда мог взять — на твоем месте сам поступил бы так же. Я просто не понимаю. Почему мы ничего не делаем, но и не уезжаем. Объясни, старший?

— Мы ждем, Слав. Просто ждем.

— Чего? — пригнувшись к самому столу, навалившись на него грудью, шепотом взвыл Слав Теренский.

Глава отряда магов-охотников, что приехали зачистить окраину Седого Леса от стаи снежных волков, пожал могутными плечами:

— Нежана не рассказала мне кое-что важное в прошлый раз. Не успела. Дождемся, как она снова сумеет оборотиться в человека, и послушаем. Тогда и решать станем.

— Что послушаем? — растерялся Теренский.

— Слав, она не просто случайно набрела на разгромленный обоз. Она видела, как их убивали. Я бы попробовал ее в зверином теле расспросить, но не рискну. Дурная. — и, поглядев на Слава по-над неверным огоньком, приговорил, — Надо ждать.

— Видела — и сразу не сказала?

Вепрь вновь пожал плечами:

— Кто мы для нее, Слав? Чужаки. Да что там — для нее. Для всех местных. Мы пришли и ушли, да хорошо бы, побыстрее. Она о себе думала. Свою тайну сохраняла — до наших ей дела не было.

— Но теперь-то все переменилось? Она расскажет? — тревожно уточнил самый неопытный из охотников.

— Да, — чуть грустно улыбнулся Вепрь своему сотоварищу. — Теперь тайну беречь не надо. Она расскажет

Слав кивнул. Теперь, когда будущее прояснилось, а поведение человека, которому он верил поболее, чем себе, снова стало разумным и понятным, ему стало легче.

— А потом что? — этот вопрос он задал уже спокойно, деловито. Не было уже в нем слышно грызущей сердце тоски.

— А потом — видно станет. Я так думаю, к эльфам наведаемся. Но это еще поглядим. Сначала нужно послушать, что точно Нежана видела.

Слав понятливо кивнул, и поднялся, поблагодарил:

— Спасибо, старшой. Пойду я, пожалуй. Да и ты бы шел — спать давно пора. А завтра опять от селища к селищу по заснеженному пути трястись…

Неспокойно мне было ныне. Тревожно, маетно.

Грызло меня беспокойство изнутри, хлестало по хребту извне. И от того беспокойства не находила я себе места. Металась. Взрыкивала в лесную пустоту.

Что-то назревало. Близилось.

Мне нужно было перевидаться с Колдуном, рассказать ему все. Давно надо было, да я все сторожилась. Береглась.

Добереглась.

Позови бурю, Колдун. Ты же можешь, я знаю.

Пусть, пусть хлещет метель серебряными хлыстами, пусть мечется, колотится в ставни, впивается в живое ледяными когтями, пусть пробирает насквозь неживое!

Но потом, когда буря стихнет, мне достанет сил совладать с проклятьем.

Оно нынче захлестнуло горло тугой петлей. Не протолкнуть через волчье горло ни слова. Один только вой летит в небо. И я вою, вою — от злости, от бессилия.

Я знала, ведала — если не побояться с проклятием схлестнуться, можно с ним совладать. Не во всем, но в малом — посильно то мне. И помалу, по шажочку, оттирала я у проклятия волю. Ныне куда больше свободы взяла, чем ранее. Ведь первые годы я вовсе беспамятная была — ныне же при мне что разум, что память. И коли рвануться, поднажать как следует— можно урвать у проклятья ещё пядь воли. И я рвалась. Но тугие тетивы зло впивались в душу, в самую сущность, не желая поддаваться. И я отступалась. Чтобы после попробовать вновь — и вновь отступиться.

Нет, разогналась я что-то нынче. Больно часто захотела в людской мир человеком выходить, вот и поистратилась изрядно. И ныне мне нужна была метель, злая, свирепая, разливающая вокруг вдосталь силы.

Позови бурю, Колдун! Я знаю, ты можешь, тебе по силам!

Я и сама пыталась скликать ее, белохвостую. Тогда, в тот единый раз, когда у меня вышло, все само собой свершилось, на одной лишь ярости.

Ярости во мне и ныне было с избытком — вот только, воздух не отзывался, не бежали за мной серебряные змеи запутавшихся в ветре снежинок, но мертвым мертвые лежали по сугробам.

Позови же бурю, Колдун, позови, ну!

Изнемогая разом от тревоги и бешенства, призвала я стаю, и снежные волки пришли. И я подняла их в бег, и пластались белесые тени, не живые и не мертвые, сквозь дневной свет и ночную мглу. Пусть время стае — метель, но я — средоточие ее силы. И пока лежит в Лесу снег, не выйти снежным волкам из-под моей власти, не опрокинуть моей воли.

Бег, пожирающий белые версты, унял мою лють, утешил ярость, и когда Стая, отпущенная мною, воротилась, откуда пришла, разум остался со мной. Но тревога все едино грызла, драла когтями нутро. И я, плюнув на осторожность с вежеством, вознамерилась наведаться в Лесовики.

Залегла в сугробе под остроконечными бревнами тына, и весь остаток ночи до утра смирнехонько лежала. И когда Колдун вышел с утрева, тело, со сна расслабленное, размять, ни ухом не повела, ни иным ничем себе не выдала. Злость во мне хоть и убавилась, а все же оставалось ее изрядно, и выхода она требовала не шутя.

И когда Колдун, в одной только полотняной рубахе воздух мечом кромсавший, к сугробу моему подзаборному близенько подошел, взвилась вверх.

Прыгнула на Колдуна взъяренной тварью, клыкастой нежитью.

Огненный шар в меня он метнул первее, чем узнал. А я не стала уворачиваться или пропускать его порошей, как ранее бывало — поймала огонь пастью, мотнула башкой, как иные псы, когда тряпку хозяйскую треплют, и огненные брызги дождем по сторонам брызнули.

Призови бурю, Колдун, а не то хуже будет! Призови!

Рык захлебнулся в горле.

Вздыбив шерсть на загривке, склонившись к земле оскаленной пастью, я шла на Горда Вепря той походкой, что знающему люду без слов выдает готовность зверя ко броску в любо й миг.

— Ну, и что случилось? — голос Колдуна, чуток удивленный, но все едино спокойный, взъярил меня не хуже копья под ребро.

Призови бурю, Колдун!

— Я тебя не понимаю.

Не слово, но рык растекся по снегу густым вязким медом. Выглянул из дверей эльф — и разом назад отступил. Выскочил на крыльцо растрепанный Мальчишка, вышел и подпер балясины крыльца спиной Серый. Спуститься ни один из них не поторопился.

Я, захлебываясь от злости, от своей неудобной немоты, от неотпускающей тревоги, рычала на тяжелого, обманчиво неповоротливого мужчину посреди заснеженного трактирного двора. Рычала требуя, чтобы он в единый миг все исправил.

Призови бурю, призови ее, Колдун!

Он вздохнул, и опустил руку с клинком:

— Иди сюда, — раскрыл призывающе объятия.

Я взвыла от досады, рявкнула, рассыпалась снежной мутью, снег взвился до небес беспросветной круговертью, собралась снова, рывком налетела на крыльцо, с резных перил, тихо хрупнувших под тяжкой тушей, взвилась на крышу. Зло, мстительно, гребнула задними лапами, и от самого конька посунулось вниз, на расчищенный и утоптанный двор, снежное одеяло.

Вот вам всем!

Коли слов не понимаете — так и откапывайтесь теперь!

Соскочила с крыши, переметнулась через забор, и вальяжно, напоказ неспешной трусцой в сторону Леса порысила.

Чутким, настороженным ухом уловив, как дядька Ждан с укором выговаривает кому-то:

— Не было, господин маг, такого уговора, чтобы работу на дом к нам брать. А коли так, то крыльцо починить придется, коли ваша работа его разваляла…

Я злорадно ухмылялась.

Не знаю, что там порешили промеж собой трактирщик и маг, а мне, без сомнений, полегчало.

Снег скрипел в лад шагам. Еловые лапы цеплялись за тулуп, щедро сыпали за шиворот белое крошево. Ярина-лекарка Седого Леса не боялась, но относилась с почтением и уважительной осторожностью, ибо получше многих ведала, сколь крут старый лес норовом.

Потому в чащу заходить и не стала. Минула опушку, ещё чуток до прошла, и остановилась. С тропы сходить не стала — не зачем. Огляделась, щурясь на ранние зимние сумерки и прижимая к груди лукошко, бережно укутанное от мороза, да негромко позвала:

— Нежа! Нежана, Нежана…

Замерла, прислушиваясь, и снова позвала:

— Нежа, Нежа! — и беззвучно охнула, когда ближний сугроб потянулся вверх и встал на четыре лапы.

Он недовольно глядел исподлобья. Снежинки, пляшущие вокруг снежной шкуры, были не видны в вечерних тенях, но Ярина все равно знала, что они там. Снежный волк опустил лобастую голову — «Чего тебе?»

— Здрава будь. Ты чего утром приходила, чего буянила?

Волк беззвучно дернул ушами — «Не твое дело!»

Ярина вздохнула:

— Я тебе угощение принесла, — опустила лекарка на снег свою ношу.

Развернула платок и поднялась, оставив лежать у ног половинную ковригу утрешнего хлеба, согретого соседством с горячим горшком, полным пшеничной кашей с медом да молоком. Отступила по давней привычке, и смотрела, как дрогнул, ловя запахи съестного, белесый нос, как уши снова дернулись, и теперь стояли торчком, а вся волчья морда приняла крайне заинтересованное положение.

Долго ломаться подруженька не стала — миг один минул, а хлеба на платке уже будто и не лежало, а длинная морда нырнула в горшок, деловито и ловко прибирая из него съестное.

Снег скрипел в лад шагам. Я торопливо пробежала от забора к крыльцу трактира, навалилась плечом. Трактирная дверь оказалась заперта изнутри на засов — чтобы ветром не распахивало, не выдувало живое тепло. Тихо ругнулась, и сама себя не услышала — ветер буйствовал не шутя, трепал-спутывал волосы, хлестал ими по плечам, грозя обратить в единый спутанный колтун.

Я пришла, едва лишь ослабила свою петлю на моей глотке метель, что властвовала в Седом Лесу почитай, сутки.

Не зря, все же, старая бабка Маланья из всех наспевших в округе девчонок себе в ученицы и преемницы мою подругу выбрала. Сумела-таки Яринка понять то, чего не умели понять столичные маги. Уж не ведаю, каким чутьем поняла она, что мне потребно — но ведь сумела же!

Сумела — и поведала о том Колдуну. Буря навалилась той же ночью. И до того лютая, что и по сей миг ветер, неугомонный, все никак уняться не мог. А в лесу изрядно прибавилось бурелома.

Я озадачено потерла пяткой щиколотку. Ну, и что мне теперь делать? В запертую дверь колотить? Требовать, чтобы впустили?

Невместно мне то как-то. Все ж, нежить. Это в Седом Лесу я зимой за хозяйку, а здесь да сейчас — не мое время, да и место не мое.

Плюнув мысленно на негостеприимных магов, которые и догадаться могли бы, что явлюсь, лишь только метели срок выйдет, развернулась, и, перекинувшись метельной порошей, направилась на подворье к Яринке.

Уж та точно ждет. И баню, верно, истопила…

Повторно перекинулась уже под дверьми лекаркиной бани. Откинула крюк, и проскользнула в предбанник, а из него — в само раскаленное нутро бани, пропахшее травами и целебными снадобьями.

Так и есть — на полке лежали загодя наготовленные гребень, полотенец с рубахой, а рядом — бережно завернутые в рушник ломоть хлеба с сыром.

Я, известное дело, не боюсь ни холода, ни голода.

Просто душу греет, когда тебя кто-то ждет.

Дверь в предбаннике скрипнула, отворяясь, и я обернулась навстречь Яринке.

Γорд вепрь шагнул внутрь, как был, в сапогах, и не успела я покривить недовольно губы, пеняя ему на эдакое скотство, как он сызнова шагнул вперед и сгреб меня в охапку, запутавшись пальцами в изрядно пожеванные ветром волосы.

И взаправду, что ли, ждет…

В избу я прошла, ступая за Колдуном, след в след. Он мне на плечи кожух свой накинул. Я, было, фыркнула — пошто?! Но после смирилась. Да и то, мало радости, в одной исподней рубахе перед чужими глазами красоваться. Внутри уже проскользнула в темный закут — и не ошиблась. Там и впрямь ждала меня моя собственная одежа. Я осторожно погладила пальцами вышитый моею рукой немудрящий узор. Везучая я, все же. Много ли кто может похвастаться такой дружбой? Оделась быстро, да и вышла к людям. Тяни, не тяни, а это дело меня не минует. Рассказывать все едино придется.

Села к теплой печи под бок, где уже сидела как-то под взглядами настороженных магов. Поджала под себя босые ноги. Вздохнула.

— Они вышли на меня случайно, — начала своя рассказ я. — Ныне я думаю, что не сами они — Седой Лес их к той поляне вывел. А тогда…

Я пожала плечом — думай, не думай, а жизнь уже сплелась нитью, как сплелась, и нить та в полотно иных нитей легла. Минулое — минуло.

— Тогда я ни об чем не думала, не способная была. Только глазами хлопать и могла, когда меня в Седой Лес выкинуло, — я с великим тщанием выговаривала слова языком, отвыкшим от человеческой речи. — Добрый он был, Ростислав Кунь. Очень добрый. Другой бы мимо прошел, что ему за дело, коли загнется в лесу от холода и голода чужая, странная девка? А этот подобрал. Отряд остановил.

Я говорила, а руки мои ровно своей жизнью жили — то складки на одеже расправят, то в скамью вцепятся. Я спохватилась, сложила беспокойные на коленях. Сказ свой невеселый продолжила:

— Они тогда ту поляну мало на брюхе не исползали, выясняя, откуда я такая взялась. И выяснили — через стихийные врата. Пор-тал, — я покатала на языке непривычное слово, тогда впервые услышанное, будто пробуя его на вкус, — Да маги сказывали, там особо и искать не пришлось, след явно видный был. Они не столько его искали, сколько проверяли, нет ли под ним чего иного укрытого. Та ли я, за кого себя выдаю?

Старший брат Росислава Куня, тоже устроившийся на том же месте, что и в прошлый раз, согласно кивнул, буркнул:

— После активации природного портала магический фон очень долго характерный стоит, — и подбодрил, — Выходит, они взяли тебя с собой?

— Выходит. Хотя эльфы, к примеру, против были. Но Кунь только плечами пожал, и сделал по-своему. Его люди ему верили, и то для него было главное, а эльфы могли думать, что хотели.

Я снова вернула на колени суетливые руки, и вперившись взглядом куда-то в ворот Колдуна, со вздохом признала:

— Они и правда ему очень верили. И приняли меня тепло. С шутками скинулись мне кто запасными рукавицами, кто обмотками… Невысокий муж, заросший темной бородой мало не по глаза, в седло к себе взял. Туром величать велел, — я задумчиво теребила косу, вновь забыв сторожить руки, — Я ведь не слепая. Видела, что стереглись они, самой чащобой ехали, торных путей избегали, людских глаз сторонились. А меня — все едино не бросили. Кунь пообещал, что к жилью выведут.

— Снежная стая меня в тот же день нашла. Я хворост собирала, костер развесть, вроде недалече, только за елочку зашла, а там… Да я сказывала уж, — руки мои выпустили косу, бессильно упали ладонями вверх. Я глядела на них, и не видела. — Сомлела я тогда крепко. Отыскали меня, в чувство привели. К становищу воротили. Вроде, все благополучно обошлось. Да только, стала я меняться с того дня. Исподволь, понемногу. Я, верно, изначально склонность нужную в себе имела, а когда семью похоронила, лишилась того, что вы, маги, якорем зовете. Не стало у меня привязи к миру человечьему — оттого и стала слышать зов Седого Леса. Оттого и во Врата забрела, потому что зов Седого Леса слышала, и шла на него. А потом меня стая нашла. Мы посмотрели друг на друга — и друг друга одобрили.

Я рассказывала то, о чем много думала, что сумела понять и домыслить. То, о чем догадалась за эти годы. Я рассказывала выстраданное, выпестованное знание. То, чем не делилась допреж даже и с Яринкой.

Ох, и тяжело мне то давалось.

— Стая за мной приходила, но я тогда была с людьми — и волки не стали меня забирать. Они ждали, пока я сама себя пойму, и держались рядом. Ждали да приглядывали за неразумной.

А я стала меняться помалу. Тоска меня отпустила. Я и сама как-то не заметила, как затупились остры зубы у моего горя, ослабла на душе жестокая петля. Я снег чувствовать начала. Скоро ли пойдет, глубоко ли лежит. А еще — лес. Направления стала чуять, как будто родилась недалече да всю жизнь, с измальства, в том лесу играла. Темнота мне прозрачна стала, а звуки — ясны. Мир в моих глазах ширился, расстилался вдаль, глубок становился.

Я смотрела на рубаху Горда, на распущенную у горла шнуровку, зацепившись за нее взглядом, и вспоминала, как полнилось знанием что-то древнее во мне, подспудное. Я не задумывалась и не гадала, а просто ведала, где торный путь, близко ли подступило к лесу жилье и в какую сторону идти до воды. Чуяла, понимала.

А ещё мне стало хотеться петь. То желание в груди клокотало, в глотке. Наружу просилось. Вечерами, когда низкое темное небо опускалась на лес, а спутники мои теснились вокруг костра, оканчивая трапезу, меня тянуло подхватить котелок опустевший, да и уйти. Спустится к реке — посудину вымыть, полоскать ее студеной водой, да мурлыкать под нос. Петь то громче, то тише. И голос изменился — наполнился силой, глубиной, заиграл переливами.

Сдерживалась. Сама не ведаю, почему, зачем…

Не объяснить мне словами.

Да что и пытаться — не того от меня ждут.

— Нас перехватили на речном льду. Хоть и береглись мои спутники, по самому бездорожью шли, сторонились жилья и торных дорог — да не убереглись. Уж не ведаю, что такого брат твой, Колдун, от эльфов вез, чего ради в зимнюю непогоду через лес с дурной славой отправился, но не одному ему то было нужно.

Я обхватила себя руками — тело, забывшее, что не может боле мерзнуть, пошло ознобом. Вспоминать, что было дале, не хотелось, да ничего не попишешь, взялась петь — слов не выкидывай, взялась сказывать — сказывай.

Я вдохнула поболе воздуха, и как в реку ледяную нырнула:

— Их перехватили на речном льду. Собирались перебить да и забрать груз. И все бы им удалось, не подбери Ростислав Кунь, добрая душа, в лесу странную девку. Незадолго перед тем семью потерявшую, от горя в себе замкнувшуюся — да Седого Леса зов услыхавшую. Она уже менялась. Понемногу, исподволь. Волки ее уже увидели. В глаза взглянули. А когда отряд убивали — ее, бабу, за опасность не посчитали. Сначала тех, кто большей угрозой был выбили, считай — у нее на глазах весь отряд и на речной черный лед положили, — я говорила и говорила, и минулое вставало пред глазами, как въяве, и я говорила, не могла остановиться. — Они не посчитали меня за опасность. И я успела позвать стаю. И та пришла. Ко мне на помощь — как к своей.

— Напавшие на нас убили того, прежнего вожака. Кровища повсюду, даже в ночной темени она видна, и огромный белый волк бьется мохнатой своей тушей, а метелью не обращается, не уходит. До последнего защищает меня, дитя бестолковое. Мертв Таруотиэль, равнодушный, безразличный. Но исправно приходивший лечить — без просьб. Без напоминаний. Не нуждаясь в бесполезной моей благодарности. Мертвы мужики-наемники, с шутками и прибаутками скинувшиеся мне одежками. Мертвы, убиты эльфы сопровождения, и теперь навек останутся безымянными для меня. Ростислав Кунь мертв — и кровь его нынче вмерзает в речной лед. И от боли и гнева, от ярости на лютую этой несправедливость, когда в грудь меня ударила стрела с граненным злым наконечником, привычным пробивать броню, а встретившим лишь слабую женскую плоть, я изменилась. До срока, и не так, как должна была. И на волне бешенства, кровавой пеленой заволокшего разум, напоившего силой, подмяла под себя стаю. И повела на первую свою охоту.

Пустыми глазами глядела я мимо Горда, мимо шнуровки, стянувшей рубаху у горла.

— Мертв убийца твоего брата, Колдун. Некому мстить. Возвертайся, откуда приехал — ничто тебя боле здесь не дердит, а ворогов твоих я самолично загрызла. Никто не ушел вживе.

Я смотрела на них, всех, кто меня слушал, холодно и равнодушно, и мне было все едино, что они обо мне подумают. Распрямилась сама собой спина, и успокоились руки, поднялась голова… Пусть судят, коли пожелают — я вины за собой не знаю.

— Бедная ты, бедная, — с тихой мукой в голосе уронила травница, пересела рядом, обняла мои плечи, щедро делясь теплом, что душевным, что телесным. — Теперь понятно, чего ты не хотела ни вспоминать, ни рассказывать.

Я смолчала. Да и что тут скажешь? Все, что след, уже сказано. Молчала я, молчала подруга моя — молчали и охотники.

— Пойдем-ка, Ярина Веденеевна, в баню, что ли.

Пусть уж обсудят все промеж собой, не таясь — мне до их секретов дела нет.

— И то так, — отозвалась лекарка.

Верно, о том же, о чем и я подумала.

Я шла к баньке по следам, что давеча оставили я да Вепрь, и был шаг мой легок — как и душа легка была. Не тяготило меня минулое.

Я вдруг поняла, что верно все сделала. Верно указала Горду Вепрю, где на Быстринке стакнулись когда-то маги — и теперь кости Ростислава Куня, от коего я кроме добра ничего не видела, обретут последнее пристанище рядом с добрыми предками, а не в стылой речной водице. Верно сделала, что поведала охотникам, как погибли их друзья, и их вороги. Пусть знают, пусть ведают. Глядишь, в урочный час и сами от беды тем знанием уберегутся.

Стянула одежу, по задумчивости долго выпутываясь из рукавов. Повесила на гвоздок в предбаннике. Ярина, хоть и зашла опосля меня, уже успела разоблачиться и в парную пройти, и я поспешила за ней, в жаркое нутро бани, пропитанное духом лекарственных трав, к прогретым полкам да распаренным веникам.

Поднял духмяный пар к потолку мои печали, да и развеял. Унес с собой беды, имя которым — бедушки. Да и с чего мне печалиться, с чего горевать? Есть у меня изба, где ждут меня всякую, какая б не была. Есть и такой дом, где примут да поддержат. И пока не истекло время, дареное метелью, есть у меня и эта ночка в белых клубах, и березовый веник, не секущий, но радующий подставленную доверчиво спину, и припрятанное загодя подругой ягодное вино, щедро сдобренное медом — для девичьих разговоров. А как минет это время, то и другая радость будет — залитый луной Седой Лес, и шальной бег по речному льду со всех лап, и снежинки, кружащиеся хороводом над белой шкурой…

А и пусть себе маги судят да рядят, как умеют — им за то князем золотом плачено.

А у меня и другие дела найдутся, может, еще и поважнее маговых.

Ярину Веденеевну вот, к примеру, веником обиходить.