Сочинения в трех томах. Том 3

3. СЫН ВОРСКОГО

Вероника сидела у правого борта на ящике, лицом к Онорине, и улыбалась. Улыбка ее была еще беспокойная, нерешительная, слабая, точно первый луч солнца, пытающийся пробиться сквозь последние грозовые тучи, но все же счастливая.

Да, именно счастьем светилось ее прекрасное лицо, отмеченное печатью благородства и того своеобразного целомудрия, которое делает иных женщин, перенесших невероятные страдания или сохранившихся благодаря любви, серьезными и лишенными какого бы то ни было женского кокетства.

Ее черные с легкой проседью на висках волосы были собраны в большой узел низко на затылке. У нее была матовая кожа южанки и большие, очень светлые голубые глаза, однотонные, как бледное зимнее небо. Она была высокоросла, статна, с пропорциональной грудью.

Ее музыкальный, грудной голос стал летящим и радостным, когда она заговорила об отыскавшемся сыне. А ни о чем другом она говорить не желала. Напрасно бретонка, пытаясь вернуться к мучившим ее загадкам, размышляла вслух:

— Понимаете, есть две вещи, которым я не могу найти объяснения. Кто оставил этот след, по которому вы добрались из Фауэта точно к тому месту, где я всегда причаливаю? Это заставляет думать, что кто-то из Фауэта побывал на острове Сарек. И с другой стороны: Магеннок покинул остров? Добровольно? Или оттуда забрали его труп? Если так, то каким образом это было сделано?

— Да стоит ли об этом думать? — возражала Вероника.

— Конечно, стоит! Сами подумайте: на острове есть лишь моя лодка, на которой я каждые две недели хожу за покупками в Бег-Мейль или Пон-л'Аббе, да две рыбачьих, на которых хозяева ходят выше по берегу до Одьерна, где обычно продают улов. Так как же мог Магеннок попасть на материк? Кроме того, быть может, он покончил с собой? Тогда почему его труп исчез?

Но Вероника упорствовала:

— Умоляю вас, сейчас это не важно. Все выяснится. Давайте поговорим о Франсуа. Значит, говорите, он появился на Сареке?…

Наконец Онорина уступила просьбам молодой женщины.

— Он появился на Сареке через несколько дней после того, как его у вас похитили. Его принес бедняга Магеннок. Господин д'Эржемон научил Магеннока сказать, что какая-то неизвестная дама отдала ему дитя, после чего старик вручил его своей дочери, чтобы та его кормила. Она потом умерла. Меня в то время еще не было на острове, я десять лет служила у одних парижан. Когда я вернулась, это был уже бойкий мальчонка, бегавший по пескам и скалам. Тогда я и поступила в услужение к вашему отцу, обосновавшемуся на Сареке. Когда дочь Магеннока умерла, мы взяли ребенка к себе.

— Но как его звали?

— Франсуа — просто Франсуа. Господин д'Эржемон велел называть себя «господин Антуан». Мальчишка называет его дедушкой. Обо всем этом никто ни разу не сказал дурного слова.

— А какого он нрава? — с известным беспокойством осведомилась Вероника.

— Ну, в этом смысле мальчонка — истинное благословение Божье, — отозвалась Онорина. — Ни в отца, ни в деда, как признает сам господин д'Эржемон. Милый, ласковый, послушный ребенок. Никогда не злится, всегда добродушен. Этим-то он и покорил своего деда, и тот стал снова вспоминать о вас — настолько внук напоминал ему дочь, от которой он отрекся. «Просто вылитая мать, — говорил он. — Вероника была такая же: нежная, ласковая, любящая». Ну вот он и стал вас разыскивать с моею помощью, так как мало-помалу поведал мне обо всем.

Вероника просияла. Сын похож на нее! Сын — хороший, веселый мальчик!

— Но он знает ли что-нибудь обо мне? — забеспокоилась она. — Знает хотя бы, что его мать жива?

— Знает ли он? Сначала господин д'Эржемон хотел хранить тайну, но я все рассказала мальчику.

— Все?

— Не совсем. Он считает, что его отца нет в живых и что, после того как он и господин д'Эржемон пропали без вести во время кораблекрушения, вы удалились в какой-то монастырь и вас никак не могут найти. А как он всякий раз ждет новостей, когда я возвращаюсь из поездки! Как надеется! Полноте, он очень любит свою матушку! Все время напевает песенку, которую вы услышали от меня и которой научил его дед.

— Франсуа! Маленький мой Франсуа!

— О да, он вас любит, — продолжала бретонка. — У него есть мама Онорина, но вы для него — просто мама. Он хочет поскорее вырасти, закончить ученье, чтобы отправиться вас искать.

— Ученье? Так он занимается?

— Занимался с дедом, а теперь, вот уже два года, — с симпатичным парнем, которого я привезла из Парижа, зовут его Стефан Мару, он был ранен на войне, весь в шрамах, после операции его уволили вчистую. Франсуа предан ему всем сердцем. — Лодка быстро бежала по тихой воде, от носа ее расходились два серебристых пенных луча. Тучи на горизонте рассеялись. Конец дня обещал быть тихим и ясным.

— Ну, рассказывайте же, рассказывайте, — просила Вероника, которой хотелось слушать бретонку еще и еще. — Как он теперь одевается?

— В короткие, до икр, штаны, толстую мягкую рубаху с золотыми пуговицами и берет — такой же, как у его друга, господина Стефана, только красный. Берет ему очень к лицу.

— А он дружит еще с кем-нибудь, кроме господина Мару?

— Раньше дружил со всеми ребятишками, что жили на острове. Но теперь у нас осталось лишь несколько мальчиков, которые служат юнгами, а остальные, когда их отцы ушли на войну, перебрались с матерями на побережье и работают в Конкарно или Лорьяне. На Сареке сейчас одни старики, человек тридцать.

— Но с кем же тогда он играет, гуляет?

— Ну, для этого у него есть прекрасный товарищ.

— Какой товарищ?

— Собачка, которую ему подарил Магеннок.

— Собачка?

— Да, очень смешная, нескладная, помесь спаниеля с фокстерьером — ужасно забавный песик. Да, Дело-в-шляпе — это штучка!

— Дело-в-шляпе?

— Да, так его прозвал Франсуа, и это имя подходит ему как нельзя лучше. Пес всегда такой веселый, жизнерадостный, хотя и очень независимый: порой пропадает где-то часами, даже целыми днями, но всегда появляется, когда чувствует, что он нужен, когда дела идут не так, как хотелось бы. Дело-в-шляпе терпеть не может, когда кто-то плачет, ворчит или бранится. Стоит вам заплакать или даже просто сделать грустное лицо, как он садится перед вами, потом становится на задние лапы, закрывает один глаз и прищуривает другой, словно улыбается, и это настолько забавно, что невозможно удержаться от смеха. «Ладно, старина, — говорит в таких случаях Франсуа, — ты прав, все в порядке, дело в шляпе. Не стоит унывать, правда?» Человек успокаивается, и Дело-в-шляпе тут же куда-то убегает. Свой долг он выполнил.

Вероника смеялась и плакала одновременно. Потом замолчала и надолго помрачнела, погружаясь в отчаяние, которое постепенно уступало место радости. Она думала, какого счастья была лишена все эти четырнадцать лет, что она прожила без своего ребенка, нося траур по живому сыну. Заботы, которыми мать окружает рожденное ею существо, взаимная нежность, гордость, которую она испытывает, когда дитя подрастает и начинает говорить, — все то, что радует и вдохновляет мать, ежедневно вновь и вновь наполняя ее сердце любовью, было Веронике неведомо.

— Ну вот, полпути уже позади, — заметила Онорина.

Лодка плыла недалеко от островов Гленан. В пятнадцати милях правее темной полосой виднелся на горизонте мыс Пенмарк.

Вероника размышляла о своем грустном прошлом, о матери, которую она едва помнила, о долгом детстве подле эгоистичного, угрюмого отца, о своем замужестве — да, прежде всего о замужестве! Она воскрешала в памяти свои первые встречи с Ворским, когда ей было лишь семнадцать лет. Какой страх сразу же внушил ей этот странный человек! Она боялась его и вместе с тем поддавалась его влиянию, как любой в этом возрасте поддается влиянию всего таинственного и непостижимого.

А потом был кошмарный день похищения, за которым последовали еще более кошмарные дни, недели, когда он держал ее взаперти, запугивал и мало-помалу подчинял своей злой воле. Он вырвал у девушки обещание выйти за него, считая, что после происшедшего скандала, получив все же согласие отца, она должна уступить, хотя она всем своим существом восставала против этого союза.

Мозг Вероники упрямо отказывался воскрешать воспоминания о годе, проведенном замужем. Никогда, даже в страшные часы, когда кошмары прошлого, словно призраки, обступали ее, она не хотела извлекать из глубин своего рассудка это унизительное время, с его горестями, ранами, предательством, эту постыдную жизнь ее мужа, который бессовестно и даже с какой-то циничной гордостью постепенно раскрывался: пропойца, шулер, обкрадывающий своих собутыльников, мошенник и шантажист, он производил на жену впечатление некоего гения зла, жестокого и неуравновешенного, — впечатление, до сих пор заставлявшее Веронику трепетать.

— Хватит вам мечтать, госпожа Вероника, — окликнула ее Онорина.

— Это не мечты, не воспоминания, — отвечала та, — это угрызения совести.

— Угрызения совести? У вас, госпожа Вероника? Да вы же мученица!

— Мученица, понесшая заслуженную кару.

— Все уже позади, госпожа Вероника, вы ведь сейчас вновь обретете и сына, и отца. Полно вам, подумайте лучше, какое вас ждет счастье.

— Неужели я буду когда-нибудь счастливой?

— Это вы-то? Скоро сами убедитесь. Смотрите, вот и Сарек.

Онорина достала из-под банки большую раковину, которой она, на манер древних моряков, пользовалась в качестве рупора, приставила ее к губам, надула щеки, и все вокруг наполнилось мощным ревом.

Вероника вопросительно взглянула на бретонку.

— Это я его так зову, — пояснила Онорина.

— Франсуа? Вы зовете Франсуа?

— Я всегда так делаю, когда возвращаюсь. Он кубарем скатывается со скал, где мы живем, и подбегает к самому молу.

— Значит, я сейчас его увижу? — побледнев, спросила Вероника.

— Конечно, увидите. Сложите свою вуаль вдвое, чтобы он не узнал вас по портрету, который у него есть. Я скажу, что вы — дама, пожелавшая посетить Сарек.

Остров уже был виден отчетливо, однако у подножия утесов море кипело бурунами.

— Опять эти рифы, до чего они мне надоели! Смотрите, их ведь там видимо-невидимо! — воскликнула Онорина, которая уже заглушила мотор и вооружилась короткими веслами. — Заметили? Только что море было совершенно спокойным, но здесь оно никогда не бывает таким.

И в самом деле, тысячи и тысячи мелких волн сталкивались, бурлили, ведя с утесами постоянную и беспощадную битву. Лодка, казалось, плывет в непрекращающемся стремительном водовороте. Среди кипящей пены не было видно ни одного клочка голубой или зеленой воды. Только белоснежная кипень, словно взбитая неумолимыми силами, ополчившимися на острые иззубренные скалы.

— Здесь повсюду так, — продолжала Онорина. — Из-за этого на Сарек можно высадиться только из лодки. Вот уж где боши не смогли бы устроить базу для своих субмарин. Два года назад сюда на всякий случай приезжали офицеры из Лорьяна — разузнали поподробнее насчет пещер, которые находятся на западном берегу и куда можно проникнуть только при отливе. Так они лишь время потеряли. У нас им нечего было делать. Посудите сами, здесь вокруг все усеяно скалами, причем скалами остроконечными, которые так и норовят предательски впиться в днище твоей лодки. Они очень опасны, но еще более следует бояться других — больших утесов, которые хорошо видны, имеют свои имена и повинны во множестве кораблекрушений. А вот и они!

Голос бретонки вдруг зазвучал глухо. Напряженно, словно боясь сделать даже неуловимый жест, она указала на группу могучих утесов, вздымавшихся над водой и имевших самые причудливые формы — присевших на задние лапы животных, зубчатых башен, колоссальных шпилей, голов сфинксов, грубых пирамид. Их черный гранит отличался красноватым оттенком, словно все они были обагрены кровью.

Бретонка снова зашептала:

— Уже много веков они охраняют остров, словно свирепые звери, которым нравится лишь причинять зло и убивать. Они… они… Нет, лучше о них вообще не говорить и даже не думать. Это тридцать свирепых чудовищ… Да, госпожа Вероника, их ровно тридцать.

Женщина перекрестилась и, немного успокоившись, продолжала:

— Да, их тридцать. Ваш отец утверждает, что Сарек называют островом Тридцати Гробов, потому что все эти скалы так или иначе горбаты и их сначала называли Тридцатью Горбами, ну а потом «горбы» постепенно превратились в «гробы» — уж больно тут мрачное место. Не знаю, наверно, так оно и было… Но все равно, госпожа Вероника, эти скалы — самые настоящие гробы, и если бы можно было проникнуть в их нутро, там обнаружились бы груды костей. Господин д'Эржемон сам говорит, что слово «Сарек» происходит от «саркофага», а так, утверждает он, ученые и называют гробы. И потом…

Онорина замолкла, словно желая отвлечься, и, показав рукою на скалу, сказала:

— Взгляните, госпожа Вероника, за этим утесом, что преграждает нам путь, в просвете будет видна наша маленькая гавань, а на причале — красный берет Франсуа.

Вероника слушала объяснения Онорины вполуха. Она вся подалась вперед, чтобы поскорее увидеть фигуру сына, а тем временем бретонка, словно не в силах сопротивляться навязчивой мысли, продолжала:

— И потом, на Сареке — поэтому-то ваш отец и поселился на нем — на Сареке есть дольмены[2]. Они ничем не примечательны, кроме того, что очень похожи один на другой. И знаете, сколько их? Тоже тридцать, как и этих скал! Они стоят по всему острову, на утесах, и каждый — напротив той из этих тридцати скал, чье имя он и носит. Доль-эр-Рек, Доль-Керлитю и так далее. Ну, что вы на это скажете?

Бретонка произнесла названия дольменов тем же робким голосом, каким говорила обо всем этом, словно боялась, что ее услышат скалы, в которые она сама силой своего воображения вдохнула жизнь, грозную и священную.

— Что вы скажете на это, госпожа Вероника? Тут столько таинственного, что, говорю вам, лучше обо всем этом помолчать. Я расскажу вам все, когда мы уедем далеко от острова и вы будете вместе — вы, ваш малыш Франсуа и отец.

Вероника хранила молчание, вглядываясь в сторону, указанную ей бретонкой. Повернувшись спиною к спутнице и вцепившись руками в борт лодки, она смотрела во все глаза. Здесь, в этом просвете между скалами, вот-вот появится ее вновь обретенное дитя, и Веронике хотелось, не теряя ни секунды, увидеть Франсуа сразу, как только он появится.

Наконец лодка доплыла до скалы. Онорина оттолкнулась от нее веслом, и суденышко поравнялось с краем утеса.

— Ах, его нет! — с болью в голосе воскликнула Вероника.

— Франсуа нет? Но это невозможно! — изумилась Онорина.

Она в свою очередь вгляделась в темневшие в нескольких сотнях метров большие валуны, лежавшие на песчаном берегу и служившие в качестве мола. Лодку поджидали три женщины, девочка и несколько старых моряков. Мальчик действительно отсутствовал. Красного берета нигде не было видно.

— Очень странно, — тихо заметила Онорина. — Впервые в жизни он не пришел на мой зов.

— Может, он заболел? — предположила Вероника.

— Нет, Франсуа никогда не болеет.

— В чем же тогда дело?

— Не знаю.

— Неужели вас ничто не настораживает? — спросила обеспокоенная Вероника.

— За мальчика я не боюсь, но вот за вашего отца… Говорил мне Магеннок не оставлять его одного. Ведь угрожали-то ему!

— Но его могут защитить и Франсуа, и господин Мару, его учитель. Скажите же, что, по-вашему, произошло?

Помолчав, Онорина пожала плечами:

— Глупости все это! Вздор, да и только! Не сердитесь на меня. Это во мне невольно заговорила бретонка. Если не считать нескольких лет, я прожила всю жизнь среди всяких историй и легенд. Не будем об этом.

Сарек представлял собою длинное и неровное плоскогорье, покрытое старыми деревьями и стоящее на довольно высоких и чрезвычайно иззубренных скалах. Остров, казалось, был окружен короной из рваных кружев, постоянно терзаемых дождями, ветрами, солнцем, снегом, морозами, туманами, всей водою, падающей с неба и сочащейся из земли.

Единственное доступное с моря место находилось на восточном берегу острова — там, где в котловине расположилась деревенька, состоящая из рыбачьих хижин, после начала войны большею частью заброшенных. Здесь находилась небольшая бухта, защищенная молом. Море тут всегда было спокойным. У мола на воде покачивались две лодки. — Перед тем как сойти на сушу, Онорина сделала последнюю попытку.

— Ну вот, госпожа Вероника, мы и прибыли. Может, вам все же не стоит выходить на берег? Подождите, часа через два я приведу вам и сына и отца, и мы пообедаем в Бег-Мейле или в Пон-л'Аббе. Согласны?

Вероника молча поднялась и выпрыгнула на мол.

— Скажите-ка, люди, — спросила Онорина, которая тоже вышла на берег и больше на своем не настаивала, — почему Франсуа не пришел нас встречать?

— В полдень он был здесь, — объявила одна из женщин. — Но он ведь ждал вас только завтра.

— Верно… Хотя должен же он был услышать, что я плыву… Ладно, посмотрим.

Когда мужчины начали ей помогать разгружать лодку, она сказала:

— В Монастырь это поднимать не нужно. Чемоданы тоже. Разве что… Сделаем вот как: если к пяти я не спущусь, пошлите наверх мальчишку с чемоданами.

— Да я принесу их сам, — отозвался один из матросов.

— Как хочешь, Коррежу. Да, а что с Магенноком, не знаешь?

— Магеннок уехал. Я сам перевозил его в Пон-л'Аббе.

— Когда это было, Коррежу?

— Да на следующий день после вашего отъезда, госпожа Онорина.

— А что он собирался там делать?

— Он сказал, что хочет… насчет своей отрубленной руки… сходить на богомолье, но куда — не знаю.

— На богомолье? Возможно, в Фауэт, в часовню святой Варвары?

— Да, верно… Он так и сказал — в часовню святой Варвары.

Расспрашивать дальше Онорина не стала. Сомнений в том, что Магеннок погиб, больше не было. Вместе с Вероникой, снова опустившей вуаль, они двинулись по каменистой тропке с вырезанными в скале ступенями, которая среди дубовой рощи поднималась к северной оконечности острова.

— В конце концов, — проговорила Онорина, — надо признаться, я совсем не уверена, что господин д'Эржемон захочет уехать. Все мои истории он считает ерундой, хотя и сам многому удивляется.

— Он живет далеко отсюда? — осведомилась Вероника.

— В сорока минутах ходьбы. Там уже фактически другой остров, примыкающий к первому, — сами увидите. Бенедиктинцы построили на нем монастырь.

— С ним там живут только Франсуа и господин Мару?

— До войны жили еще двое. А теперь мы с Магенноком делаем почти всю работу, нам помогает кухарка, Мари Легоф.

— Когда вы уехали, она осталась там?

— Ну разумеется.

Женщины вышли на плоскогорье. Тропинка вилась вдоль берега, петляя вверх и вниз по крутым склонам. Среди еще редкой листвы старых дубов виднелись шары омелы. Океан, вдали серо-зеленый, опоясывал остров белой лентой пены.

Вероника спросила:

— Как вы собираетесь поступить, Онорина?

— Я войду одна и поговорю сначала с вашим отцом. Вы подождете у садовой калитки, я вас позову и представлю Франсуа как подругу его матери. Он, конечно, потом догадается, но не сразу.

— Как вы считаете, отец примет меня хорошо?

— О, с распростертыми объятиями, госпожа Вероника! — воскликнула бретонка. — Мы все будем так рады, если только… если только ничего не случилось. Все-таки странно, что Франсуа нас не встретил. Ведь нашу лодку было видно с любой точки острова, начиная от островов Гленан.

Онорина опять вернулась к тому, что г-н д'Эржемон называл «глупостями», и дальше женщины шли в молчании. Веронику обуревали нетерпение и тревога.

Внезапно Онорина перекрестилась.

— И вы перекреститесь, госпожа Вероника, — посоветовала она. — Хоть монахи и освятили это место, здесь с древних времен осталось много всякого, что приносит беду. Особенно тут, в лесу Большого Дуба.

Под «древними временами» бретонка явно имела в виду времена друидов и человеческих жертвоприношений. И вправду: женщины вступили в лес, где дубы стояли в отдалении друг от друга, каждый на пригорке из замшелых камней, похожие на античные божества с их алтарями, таинственными культами и грозным могуществом.

Вероника, последовав примеру бретонки, перекрестилась, затем вздрогнула и проговорила:

— До чего же тут уныло! Ни цветочка, словно в пустыне.

— Если потрудиться, цветы тут растут прекрасно. Вот увидите, какой цветник у Магеннока, в конце острова, справа от Дольмена Фей… Это место называют здесь Цветущим Распятием.

— Они и в самом деле хороши?

— Восхитительны, поверьте. Только места для посадки Магеннок выбирает придирчиво. Он готовит землю, трудится над нею. Смешивает с какими-то листьями, свойства которых известны ему одному. — И она продолжала вполголоса: — Вы увидите цветы Магеннока. Таких нет нигде на свете. Чудо, а не цветы!

Обогнув холм, дорога резко уходила вниз. Громадная трещина разделяла остров надвое; вторая его часть была меньше первой и не такая высокая.

— Это место называется у нас «Монастырь», — пояснила бретонка.

Меньший островок окружали отвесные иззубренные скалы, возвышавшиеся над ним словно корона. С главным островом он соединялся гребнем утеса длиною метров в пятьдесят и немногим шире стены донжона[3]; издали этот узкий гребень казался острым, словно лезвие топора.

Посредине утес прорезала глубокая расселина. На ее краях располагались лежни деревянного моста, перекинутого через пропасть.

Путницы вступили на мост, тесно прижавшись друг к другу: он был узок и раскачивался от их шагов и порывов ветра.

— Смотрите: вон там, внизу, на самом конце островка уже виден угол Монастыря, — сказала Онорина.

Тропинка, по которой они теперь шли, пересекала луг, в шахматном порядке засаженный небольшими пихтами. Другая тропинка сворачивала вправо и исчезала в густом подлеске.

Вероника не спускала глаз с Монастыря, чей низкий фасад мало-помалу выступал из-за деревьев, как вдруг через несколько мгновений бретонка остановилась как вкопанная и, повернувшись к возвышавшемуся справа лесу, крикнула:

— Господин Стефан!

— Кого вы зовете? — спросила Вероника. — Господина Мару?

— Да, учителя Франсуа. В просвете между деревьями я видела, как он бежал к мосту. Господин Стефан!… Что ж он не откликается? А вы его заметили?

— Нет.

— Но это явно был он, в своем белом берете… Впрочем, мост позади нас еще виден. Подождем, пока господин Мару появится.

— Зачем мы станем ждать? Ведь если есть какая-то опасность, она в Монастыре.

— Верно. Поспешим.

Охваченные дурными предчувствиями, они ускорили шаг, потом, не сговариваясь, побежали, — до такой степени их опасения усиливались по мере приближения к цели.

Островок вновь сузился, перегороженный низкой стеной, ограничивающей владения Монастыря. В этот миг оттуда донеслись крики.

Онорина воскликнула:

— Зовут на помощь! Вы слышали? Кричала женщина. Это кухарка, Мари Легоф.

Она подбежала к воротам, выхватила ключ, но руки у нее дрожали так сильно, что ей никак не удавалось попасть в скважину.

— Через пролом! — решила она. — Сюда, направо!

Пройдя сквозь дыру в стене, женщины оказались на широкой, усеянной обломками камней лужайке; извилистая тропка то и дело терялась среди зарослей плюща или в густом мху.

— Идем, идем, — надсаживалась Онорина. — Мы здесь!

Потом вдруг добавила:

— Крики стихли… Это ужасно! Бедная Мари Легоф!

Затем, схватив Веронику за руку, она предложила:

— Нужно обойти здание. Фасад с другой стороны. Здесь двери и ставни всегда заперты.

Однако Вероника, зацепившись ногою за какой-то корень, упала на колени. Когда она поднялась, бретонка уже огибала левое крыло. Вместо того чтобы бежать следом за ней, Вероника бессознательно бросилась к дому, взбежала на крыльцо и, наткнувшись на запертую дверь, принялась барабанить в нее кулаками.

Последовать призеру Онорины и обогнуть здание казалось ей потерей времени, которую уже не удастся восполнить. Видя, однако, тщету своих усилий, она уже решилась было последовать за бретонкой, как вдруг в доме, у нее над головой, вновь раздались крики.

Это был голос мужчины, в котором, как показалось Веронике, она узнала отца. Молодая женщина попятилась. Внезапно одно из окон второго этажа распахнулось и в нем показался г-н д'Эржемон с перекошенным от ужаса лицом.

— На помощь! — задыхаясь, крикнул он. — На помощь! Чудовище! На помощь!

— Отец! Отец! — в отчаянье воскликнула Вероника. — Это я!

Г-н д'Эржемон на секунду опустил голову, но, не увидев дочери, попытался перешагнуть через подоконник. В этот миг за спиной у него раздался грохот, и одно из стекол разлетелось вдребезги.

— Убийца! Убийца! — завопил он, вновь скрываясь в комнате.

Обезумевшая и беспомощная Вероника огляделась вокруг. Как спасти отца? Стена была слишком высока, забраться по ней женщина не могла. Внезапно метрах в двадцати у стены дома она заметила лестницу. Хотя она оказалась невероятно тяжелой, Веронике с огромным трудом удалось подтащить ее к окну и приставить к стене.

В самые трагические моменты жизни, когда разум наш пребывает в расстройстве и смятении, а тело сотрясает дрожь ужаса, наши мысли, цепляясь одна за другую, все же повинуются какой-то внутренней логике. Именно поэтому Вероника и удивилась: почему не слышно голоса Онорины, почему та не спешит вмешаться?

Потом она подумала о Франсуа. Где он? Последовал за Стефаном Мару и бог весть почему убежал вместе с ним? А может, побежал позвать кого-нибудь на помощь? И кто этот неизвестный, которого г-н д'Эржемон обозвал чудовищем и убийцей?

Лестница не доставала до окна, и Вероника сразу поняла, что ей будет стоить больших трудов попасть в комнату. И тем не менее она не раздумывала. Там, наверху, слышались звуки борьбы, сопровождавшиеся сдавленными криками ее отца. Женщина начала карабкаться по лестнице. Однако сначала ей удалось лишь схватиться рукой за нижний прут решетки, ограждавшей подоконник. Но, заметив узкий карниз, она поставила на него колено, подтянулась и, просунув голову в окно, увидела развернувшуюся в комнате драму.

В этот миг г-н д'Эржемон вновь отступил к окну, повернулся, и Вероника увидела его лицо. Отец стоял неподвижно, взгляд его блуждал, а руки были вытянуты вперед в нерешительности, словно в ожидании чего-то жуткого, что вот-вот должно было произойти.

Он, запинаясь, бормотал:

— Убийца… Убийца… Так это ты? Будь проклят!… Франсуа! Франсуа!

По-видимому, он звал внука на помощь, а тот, вероятно, тоже подвергся нападению, быть может, был ранен или даже убит!

Собрав последние силы, Вероника поставила ногу на карниз.

«Это я! Это я!» — хотела она закричать.

Но крик застрял у нее в горле. Она разглядела, увидела! Напротив отца, шагах в пяти от него, у противоположной стены комнаты, стоял некто и медленно наводил револьвер на г-на д'Эржемона. И этот некто… О, ужас! Вероника узнала красный берет, о котором упоминала Онорина, фланелевую рубаху с золотыми пуговицами… Но главное, в этом юном лице, искаженном злобой, она узнала выражение, какое видела на лице у Ворского, когда на него накатывали приступы ненависти и жестокости.

Мальчик ее не видел. Его глаза не отрывались от мишени, казалось, он испытывает нечто вроде свирепой радости, медля с роковым движением пальца.

Вероника тоже не издала ни звука. Ни слова, ни крик не могли отвратить гибель отца. Ей следовало сделать одно: броситься между отцом и сыном. Она резко подтянулась и перелезла через подоконник.

Но было поздно. Раздался выстрел, и г-н д'Эржемон со стоном повалился на пол.

И в ту же секунду, когда старик рухнул как подкошенный, а мальчик не успел даже опустить руку, дверь в глубине комнаты растворилась. Ворвавшаяся Онорина узрела картину во всей ее, если так можно выразиться, жути.

— Франсуа! — вскричала она. — Ты?

Мальчик бросился на нее. Бретонка попыталась преградить ему путь, но борьба даже не успела завязаться. Франсуа попятился, вскинул руку с револьвером и выстрелил.

Колени Онорины подогнулись, и тело ее медленно осело в дверном проеме. Мальчик перескочил через нее и скрылся, а бретонка все продолжала бормотать:

— Франсуа! Франсуа!… Нет, не верю… Это невозможно… Франсуа!…

За дверью послышался хохот. Да, это смеялся мальчик. Услышав этот жуткий, адский смех, похожий на смех Ворского, Вероника ощутила ту же нестерпимую муку, какую она испытывала когда-то, находясь рядом с Ворским.

Она не стала преследовать убийцу и даже не окликнула его.

Внезапно Вероника услышала свое имя, произнесенное слабым голосом:

— Вероника… Вероника…

Распростертый на полу г-н д'Эржемон смотрел на нее остекленелым, уже полным смерти взором.

Она опустилась на колени рядом с отцом и принялась расстегивать окровавленные жилет и сорочку, чтобы хоть немного унять струящуюся из раны кровь, но он мягко отвел ее руку. Вероника поняла: старания ее напрасны, но отец хочет ей что-то сказать. Она нагнулась к его губам.

— Вероника… Прости… Вероника…

Это было главное, что занимало угасающие мысли старика. Она поцеловала его в лоб и сквозь слезы проговорила:

— Молчи, отец… Не нужно себя утомлять…

Но он хотел сказать что-то еще, с его губ срывались нечленораздельные звуки, в которых Вероника в отчаянии пыталась уловить хоть какой-то смысл. Жизнь быстро покидала старика. Его рассудок погружался во мрак. Вероника приложила ухо к обессилевшим губам отца и разобрала несколько слов:

— Берегись… Берегись… Божьего Камня…

Внезапно старик приподнялся. Его глаза вспыхнули последним отблеском угасающего пламени. Веронике показалось, что, взглянув на нее, отец только теперь понял важность ее присутствия здесь и испугался опасностей, которые ее подстерегали. Хриплым, полным ужаса голосом, однако вполне отчетливо он проговорил:

— Не оставайся здесь, иначе погибнешь… Беги с этого острова… Прочь… Прочь…

Голова его вновь упала. Он пробормотал еще несколько слов, которые Веронике удалось разобрать:

— Ах, крест… Четыре креста Сарека… Дочь моя, дочь моя… Распятие…

Все было кончено.

Молодая женщина почувствовала, как наступившая тишина навалилась на нее и с каждой секундой давит все сильнее.

— Бегите с этого острова, — раздался голос рядом с Вероникой. — Прочь. Это воля вашего отца, госпожа Вероника.

Бледная Онорина сидела на полу подле нее, обеими руками прижимая к груди пропитанную кровью салфетку.

— Но вы ранены! — воскликнула Вероника. — Дайте-ка я посмотрю.

— Потом… Мною займетесь потом, — прошептала бретонка. — Ах чудовище! Если бы я успела… Но дверь внизу была забаррикадирована…

— Позвольте я вам помогу, — с мольбой в голосе настаивала Вероника. — Не упрямьтесь.

— Сейчас… Но сначала… Мари Легоф, кухарка, внизу, на лестнице… Тоже ранена, может, уже при смерти… Посмотрите…

Вероника бросилась к двери, в которую убежал ее сын. За нею оказалась просторная прихожая. На нижних ступенях лестницы, согнувшись пополам, хрипела Мари Легоф.

Она умерла почти тотчас же, не приходя в сознание, — третья жертва непостижимой трагедии.

Как и предсказал старый Магеннок, г-н д'Эржемон оказался ее второй жертвой.