Солнце над школой

Глава 24. Наше дело труба

И в этой грустной тишине послышались всхлипывания. Все оглянулись. Возле сверлильного станка плакала Аля Петрова. Мы втроем, как нам самим было ни тяжело, сразу бросились к ней. Ребята расступились, и мы, окружив станок, начали успокаивать Луну. Но она ведь какая-то странная: вместо того чтобы успокоиться, вдруг закричала вроде бы на всех нас, но прямо мне в лицо:

— Значит, я вам сверлила пластинки на продажу? Да? Значит, вы не товарищи, а икс… эксплуататоры? Да? Значит, вот какие деньги вы получаете? Да?

— Алька, Аля… — пытался успокоить ее Юра.

— Что — Аля? Ну что? Смотреть на вас противно! Как вы низко скатились, как низко!

Она еще долго упрекала нас. Наконец Шурке это надоело. Он взял ее за плечи и встряхнул как следует.

— Ну хватит! Слышишь? Мы не врали. Деньги — правильные.

— Там даже корешок от перевода лежит, — сказал я. — Сама посмотри.

— Нужен мне ваш корешок! Я сейчас… сейчас же принесу эти деньги! Делайте с ними что хотите! Хоть лавочку открывайте!

Шурка тряхнул ее еще раз:

— Ну, без паники! Понятно? Мы ведь тоже денег не получали.

— Вы… вы… А вот этот… — кивнула она на меня, вырвалась и побежала из мастерской.

Нецветайло посмотрел ей вслед и буркнул:

— Сейчас притащит деньги.

— М-да, — хладнокровно сказал Юра, — нервная девушка. — И добавил: — Теперь нам двоечку по поведению выведут. Интересная отметка, нужно сказать.

— Что же в ней интересного? — недовольно спросил Шура.

— Ну, прежде всего эта отметка прямо-таки примечательная. Ни у кого в школе такой не будет. Только у нас. Да еще, может, у Чесныка. — Он усмехнулся. — На этот раз он не вывернулся. А вот Женечка и тут выкрутился. На мамочку все списал.

Пока он говорил, к нам подошли Рудик и Чеснык. Они тоже сказали, что наше дело труба.

Так мы и стояли: весь класс вокруг Петра Семеновича, а мы возле сверлильного станка — Алькиного станка, как его уже начали называть в классе, потому что она за ним все время ухаживала.

Петр Семенович вынул часы, посмотрел на них, покачал головой и сказал:

— До перемены пятнадцать минут. Можете собираться. Я должен подумать обо всем как следует.

Так мы и ушли. Весь класс впереди, а мы, впятером, — позади. А в стороне — Марков, бледный, вытянувшийся и какой-то худой.

Урок ботаники прошел так хорошо, что Альфред Петрович даже удивился:

— Просто подменили класс — такая тишина!

Но перед последним уроком началась буря. Первым влетел в класс наш вожатый Аркадий и предупредил, что после занятий будет внеочередной сбор отряда. Потом пришла Елена Ивановна и сказала, что после уроков состоится классное собрание. За ней явилась завуч и потребовала, чтобы мы не расходились — ей нужно выяснить ряд вопросов. Потом пришел директор, посмотрел на нас, вздохнул и, ничего не сказав, ушел.

После уроков мы долго сидели на своих местах и разговаривали шепотом, словно возле тяжелобольного. Наконец пришел Аркадий и предупредил, что сбор отряда переносится на завтра или послезавтра. За ним явилась завуч и сообщила, что она поговорит с нами завтра или послезавтра, как только выяснит ряд вопросов. Потом заглянула Елена Ивановна:

— Классного собрания не будет. Всем разойтись, а вам, пятерым — «гопкомпании», остаться.

В классе было необыкновенно просторно и гулко. Женя и Чеснык, сгорбившись, сидели на своих местах, а мы втроем втиснулись на одну парту, но даже не разговаривали, а просто вздыхали. И, хотя было очень тихо, мы не заметили, как вошел Дмитрий Алексеевич и сказал, чтобы завтра в школу пришли наши родители. Он сердито смотрел на нас, когда мы, стараясь не шуметь, собирали портфели, провел рукой по своим волнистым волосам, невесело усмехнулся и буркнул:

— Хотя… пусть пока не приходят.

Мы двинулись домой, не зная, хорошо обернулось дело или плохо.

Юра сказал:

— А ведь Алька деньги так и не принесла.

Ему никто не ответил: не до этого было. И я не обижался на Алю. Я радовался, что хоть мать пока не вызывают. Ясно, что ее вызовут, но всегда приятней, когда это делается не сразу.

Но оказалось, что мать все уже знала. И даже больше, чем я мог предполагать.

Когда я вошел и поздоровался с ней, она молча протянула мне бумажку, в которой были завернуты сорок пять рублей и корешок перевода. Я спросил:

— Это Алька принесла?

— Нет! — покачала головой мать. — Это принесла ее мама.

Никогда я еще не видел свою мать такой. Нет, она не плакала — она была просто осунувшейся и страшно усталой. Никаких слов я не находил, и мы долго молчали.

Потом мать сказала:

— Ты уже не маленький, Алик, и я должна сказать тебе правду. Дядя Миша, который прислал тебе деньги, — это отец Алевтины Петровой. Понимаешь?

Я ничего не понимал, потому что никакой Алевтины не знал.

— Ты не понимаешь меня? Ну — Али Петровой.

Я, должно быть, дернулся, потому что мать устало подняла руку:

— Подожди. Он поступил очень нехорошо, потому что бросил не только Алю, но и ее младших братишек. Словом, сбежал от семьи. Понимаешь? (Честно говоря, в ту минуту я еще ничего не понимал, хотя почему-то обрадовался, что дядя Миша — Алин отец.) Так вот, Алина мама увидела этот перевод у дочери, сразу узнала почерк дяди Миши и принесла перевод мне. Аля рассказала ей все, что знала. Потом… я должна сказать тебе об этом, ты не маленький… она наговорила мне очень много неприятных вещей. Но я не обижаюсь на нее, потому что знаю — ей очень тяжело. И ей и Але. Понимаешь?

— Да, мама. Но ведь я могу рассказать ей, как все было. Она… она просто не имела права обижать тебя. Ведь ты же не знаешь ни дядю Мишу, ни то, как все это получилось.

— Правильно. Но ей об этом сейчас рассказывать не к чему. Ты расскажи мне, как познакомился с дядей Мишей и почему он прислал тебе деньги.

Все свалилось как-то сразу. В эту минуту я не мог как следует ни в чем разобраться, а мама была так не похожа на себя, что я вдруг… Ну, в общем, чего теперь скрывать: я разревелся и постепенно рассказал ей о своем решении уехать на Дальний Восток. А она… она стояла все так же ровно и строго смотрела на меня странным, тяжелым взглядом.

— Может быть, ты и прав… — наконец глухо сказала она. — Может быть, я и не должна была уезжать с Востока… Но мне, Алик, тогда было очень тяжело. И я сдалась. А выходит, я не имела права сдаваться, потому что, даже мертвый, отец нужен тебе. Что ж… давай сделаем так. Я уволюсь с работы, и мы поедем жить в наш старый гарнизон. Хорошо?

Я никогда не думал, что она может так решить, и жалел ее. Но заговорил я о другом. Я сказал, что все равно отомщу Алиной матери.

— Ты не смеешь этого говорить, — ответила мать все так же ровно и спокойно. — Ты сам во всем виноват. Ты подумай, сколько горя ты причинил всем — и из-за чего? Из-за своей слабости, из-за того, что не говорил правду. Пусть самую горькую, самую противную, но правду. Разве я не смогла бы уплатить твой долг? Разве я не смогла бы помочь тебе в остальном? Ведь когда ты пожалел того противного старика спекулянта, я же не спорила с тобой, хотя и не одобряла тебя. Подумай над всем этим как следует. А сейчас я тебя прошу только об одном: никому ничего не говори о том, что у нас была Алина мать. Я верю, что все выяснится, и тогда ей самой будет неудобно.

Конечно, я пообещался молчать и всю ночь думал, стараясь разобраться в происшедшем. Честно вспоминал все события, критиковал себя, но все-таки получилось так, что все мои несчастья начались с маленького — с того, что я проигрался в «орла». Вернее, потому, что потерялся счастливый пятак, а может быть… Так я и не додумал до конца — заснул.