Солнце над школой

Глава 9. Иного выхода нет

На следующий день я пришел в школу в самом отвратительном настроении. Я до того запутался в своих мыслях и рассуждениях, что даже уроки выучить не смог. Нужно было обязательно с кем-нибудь поговорить, поделиться, а у меня в этой школе не было ни одного настоящего товарища. В классе сидел Рудка Шабалин и читал.

Я боком подошел к нему и спросил, что он читает. Он не ответил.

— Слушай, мне нужно с тобой поговорить, — сказал я.

— Отстань! Мы думали, что ты настоящий парень, а ты…

Я не выдержал и крикнул:

— А что я такого сделал? Ну что? А?

Рудка удивленно посмотрел на меня и не очень решительно сказал:

— Ты сам знаешь…

— Ничего я не знаю!

— Ну тогда жди. Придут Сашка и Женька, и мы на переменке поговорим… — Он помялся и добавил: — Я и сам не всему верю, что про тебя болтают. Но раз мы так решили — значит, все. Жди переменку.

Я молча сел за свою парту.

Чеснык пришел за минуту перед началом урока, оттолкнул меня и молча пролез на свое место. Я как можно мягче и даже заботливей спросил, почему он не был вчера в школе, но Саша не ответил и поджал тонкие губы. У меня все еще было очень плохое настроение, и я несколько раз хотел заговорить с ним, но он не отвечал и наконец прошипел:

— Отстань, стукач…

Это было совершенно непонятное слово, но что оно означает, я узнать не успел.

Учительница географии, наша классная руководительница Елена Ивановна, как всегда, грубовато и вместе с тем весело сказала:

— Ты что, Громов, и здесь свою историю с географией путаешь?

Пришлось промолчать, а Елена Ивановна, высокая и прямая, остановилась в проходе около нашей парты и, посмеиваясь, добавила:

— Свободный пересказ последних приключений хорош на переменке. А на уроке лучше заняться делом.

Сашка сразу же полез в портфель — видно, за учебником.

Елена Ивановна поправила седеющие пышные волосы и, все так же усмехаясь, погрозила пальцем:

— Ты тоже хорош, Петренко! Друзья какие… Мы еще поговорим, почему вы с уроков уходите.

По классу прошел веселый шумок. Слышно было, как потрескивали парты.

Вдруг Сашка вскочил и крикнул:

— Никакой я ему не друг! И сидеть я с ним не буду! Пересадите меня, Елена Ивановна. Не буду с ним сидеть! Не буду!

Он чуть не плакал, и голос у него взвизгивал.

Класс сидел не шелохнувшись. Только Надька Сердюкова тихонько, как комар, пискнула:

— Вот так товарищи…

И все сразу очень серьезно, даже испуганно посмотрели на нее, а потом на нас.

Елена Ивановна стояла все так же выпрямившись — строгая и красивая. Возле ее карих блестящих глаз то собирались, то распускались морщинки.

— Та-ак! Оказывается, и Саше Петренко могут мешать, — сказала она, уже не улыбаясь, и резко, требовательно решила: — А кому где сидеть, еще посмотрим! Продолжим урок.

И урок шел. Но что на нем было — не знаю. Я старался не смотреть на Сашку, но и слушать не мог. Был как больной. В висках стучали противные молоточки, и голова отяжелела.

И зачем только мать решила переезжать от бабушки? Ну и что ж, что комнатка тесная? Ведь мы-то в ней помещались? Зато какая отличная была старая школа, какие там настоящие ребята! Не то что эти… Только подойдешь к кому-нибудь — все либо нос задирают, либо просто уходят, как будто я прокаженный. Одна только Надькина соседка по парте — краснощекая девчонка с таким круглым лицом, что все называют ее Луной, смотрит на меня как-то жалостно. Но ведь не буду же я дружить с девчонками!

На третьем уроке я не выдержал и спросил у Саши:

— Чего ты на меня дуешься?

Он промолчал и отодвинулся подальше. Сидел он как-то странно, боком, и я впервые заметил, что его худенькое лицо заострилось, а под глазами залегли синяки. И веки были красные, припухшие.

— Ты думаешь, я тебе долг не отдам? Подожди только. Достану и отдам.

— Деньги я с тебя и так получу, — сказал Сашка сквозь зубы. — И за милицию получу.

— За какую милицию? — удивился я.

— Сам знаешь!

— Но я же ничего о тебе не говорил…

Как раз в эту минуту учитель засек наш разговор, и пришлось стоя выслушивать замечание.

А на переменке Чеснык подошел к Маркову и Шабалину и громко, чтобы я слышал, сказал:

— Ну, сил моих нет сидеть с этим стукачом!

Женька и Рудка переглянулись, и к ним сразу подошло еще несколько ребят.

— Он же в милицию на меня заявил, — пояснил Сашка. — Говорил, что я его в шайку втягиваю. А милиция отцу сообщила. — Сашка не договорил, лицо у него как-то странно скривилось — не то жалобно, не то победно. — А отец, когда домой вернулся, так мне дал, что я аж сидеть не могу…

Рудка посмотрел на него с явным уважением и деловито спросил:

— Ремнем?

— Ремнем — это б еще ничего: он широкий, плоский. А он ремешком от рабочих брюк. Тоненький, засаленный… Как врежет, как врежет!

Жалобы на Сашкином лице уже не было. Он говорил так, словно ему было приятно вспоминать о порке, и, обернувшись ко мне, процедил:

— Это ж его счастье, что у него отца нет… А то б знал, как стучать на своих!

И все посмотрели на меня, как на очень счастливого человека: у меня нет отца, который бы меня порол. Только Женя нагнул курчавую голову и, глядя в пол, глухо спросил:

— А что? Ты его действительно втягивал?

— Я? — очень натурально удивился Чеснык, но глаза у него почему-то забегали. — Я втягивал? Ты что, с ума сошел…

— Нет, ты скажи, скажи! — вдруг сердито перебила его девчонка с круглым, как луна, лицом. — Ты скажи, а не ругайся.

— Вы у него сами спросите, втягивал я его или нет. Буду я с таким возиться… — сказал Чеснык, но вдруг как будто вспомнил что-то очень важное и неприятное и, обращаясь к Женьке и Рудке, добавил: — Ведь шайка, выходит, — это вы…

— Эх ты… — протянул Рудик и косо взглянул на меня.

Женя, наоборот, покосился на Чесныка, но ничего ему не сказал и вдруг спросил у меня:

— Значит, ты все-таки был в милиции?

Ни отвечать, ни просто говорить я не мог, потому что понимал — все оборачивается против меня. Я только кивнул головой, ушел в класс, сел опять на парту и стал думать об одном: каким образом милиция могла узнать, что я имел дело с Чесныком? Ведь когда мы играли — нас никто не видел; а в милиции я о нем ничего не говорил: не мог же я выдавать товарища! Но и сам Сашка не мог рассказать о самом себе. Он не из таких. Откуда же милиция узнала о нем? И при чем здесь шайка? Ни о какой шайке никто нигде не говорил. Не мог же Сашка все это выдумать!

Передо мной была тайна.

Начался урок ботаники, а я все думал и думал о своем и, конечно, когда меня вызвали, отвечать не мог. Весь класс весело смеялся, когда ехидный Альфред Петрович сказал:

— У Олега Громова образовалась пара прекрасных двоек… Интересно, о чем он будет думать в следующий раз?

Что ж, если честно признаться, о двойках, которых за эту неделю нахватал больше, чем за всю четверть в старой школе, я не думал. Мне было не до отметок. Я понял, что такое «стукач». Это значит — доносчик. Вот за кого меня принимают!

Я даже задрожал от злости, повернулся к Чесныку и, глядя прямо в его противные, зеленоватые глаза, скачал:

— Так и запомни: я из тебя все равно котлету сделаю! Отбивную!

Он отвел глаза, но ответил спокойно:

— Видали мы таких…

— Вот тогда насмотришься! Кто на тебя стучал? Ну, кто?

— Сам знаешь! — уже не так уверенно, но все еще спокойно огрызнулся Сашка.

Говорили мы довольно громко, и ботаник, худой, со взъерошенными черными волосами, поправил на носу свои огромные очки и развел руками:

— Громов! Ты переходишь всякие границы! Это для тебя кончится очень плохо. Запомни!

— Ну и пусть! — почти крикнул я. — Другие эти границы перешли! И им — ничего!

Если бы Альфред Петрович сказал хотя бы одно слово, я, наверное, в эту же минуту стал бы бить Чесныка или начал бы кричать по-настоящему. Вообще натворил бы что-нибудь отчаянное. Но учитель посмотрел, посмотрел, опять поправил очки, молча развел руками и отвернулся.

Было тихо-тихо. Из-за классной двери донеслись звуки песни.

Это в зале шел урок пения.

Учитель опять покачал головой и как-то нерешительно сказал:

— Ну что ж… Давайте продолжим урок.

Никогда Альфред Петрович не казался мне таким длинным, худым и несуразным. Я ненавидел его, школу, Чесныка, ребят и все на свете и уже точно знал: я сбегу на этой же неделе. Поеду на Дальний Восток и буду там работать и учиться.

По дороге домой я все продумал и решил, что бежать нужно не на поезде — там требуется много денег, — а на пароходе. Из нашего порта корабли уходят в Египет, в Индию, в Китай, а оттуда плывут прямо на Дальний Восток. Поступлю юнгой на пароход, буду работать и доеду. Конечно, это самое правильное решение.

Иного выхода у меня не было.

Когда я понял это, то почувствовал — все уже отрезано: и школа, и дом, и старые и новые товарищи. Понятно, что с таким настроением в школу идти не стоило, все равно ни к чему. И я на следующий день не пошел в школу, а разобрал дома все свое хозяйство: когда уеду, пусть не говорят, что я неорганизованный и неаккуратный.