Солнце над школой

Глава 26. Тайны раскрываются

Погода расклеилась — не то зима, не то опять осень: мокрый снег, лужи, пронзительный ветер. На деревьях сразу не осталось ни одного листика. В школе холодно и сумрачно. Электричество зажигают чуть не с третьего урока. Аля тоже странная — все время не то заплаканная, не то больная. Я, конечно, не смотрел на нее, но она как-то сама попадалась на глаза.

На большой переменке к нам подошел Шура Нецветайло и сообщил:

— Меня опять вызывали к директору и там говорили, что из седьмого класса арестовали двух ребят.

— Чего же ты треплешься? — спросил Юра. — Ведь вы дали честное слово держать язык за зубами.

— Брось ты!.. — рассердился Нецветайло. — Я про одно, а ты про другое.

— Нет, и я про это же.

— Юрка, ты настоящий товарищ… Ну, понимаешь, не могу я говорить. Слово дал! Понимаешь?

Шура очень переживал и злился. Я вспомнил, как он первый пришел ко мне на помощь, и решил, что будет просто нечестно отталкивать товарища. Мало ли что бывает в жизни, а дружбу нужно беречь. Ведь Шура не девчонка…

— А кого же арестовали? — спросил я.

Но Нецветайло не сразу повернешь. Он сначала ответил Юре:

— Вот на днях все станет ясным… Тогда, конечно… тогда я сам первый скажу… И ты, Олег, не думай… Мы с Алькой просто так…

Ну, лучше б он меня ударил, чем сказать такое! Я уже хотел уйти, но до Шуры наконец дошел и мой вопрос, и он объяснил:

— Говорят, Гриня какого-то арестовали… Это не тот, что на тебя тогда лез? (Я кивнул.) А фамилию второго я не знаю.

— Постой, постой, это, значит, чесныковские дружки! — оживился Грабин. — А он как себя чувствует?

Юрка сразу же бросился в класс, пробежал по коридору, заглянул в столовую, но Петренко нигде не нашел и так нам и доложил.

«Странно…» — подумал я.

Но еще удивительней было то, что Чеснык не пришел и на другие уроки. А ведь последнее время он ни разу не сматывался с занятий и даже начал хорошо учиться. Может быть, и его забрали…

Мы обсудили этот вопрос и поняли, что раз и мы связывались с Чесныком, то и нам может не поздоровиться.

— Вот же невезение! — почесал затылок Нецветайло. — А тут и собрание это…

Весь следующий день мы на каждой переменке обсуждали свои дела. Я умудрился получить двойку по литературе, потому что не учил уроков. Это сразу стало известно Елене Ивановне.

На своем уроке она мне сказала:

— Ты хоть бы перед собранием позанимался как следует…

Наша троица переглянулась и поняла — дело оборачивается плохо. На переменке ко мне подошла почему-то сияющая Аля и таким мягким, подлизывающимся голоском спросила:

— У тебя нет чего-нибудь почитать?

Я даже глаза вылупил: с каких это пор Лунища стала увлекаться литературой? И тут сразу понял — она нарочно решила подкусить меня за двойку по литературе. Такое зло меня взяло на нее, что и сказать нельзя… А ведь я сначала даже обрадовался, когда она подошла. Я, конечно, ничего ей не ответил и гордо отошел. Алька вздохнула, но тоже промолчала.

На следующей перемене мы втроем опять посовещались и договорились ждать решения своей судьбы прямо в школе.

— Потому что знаешь родителей… — сказал Юра Грабин. — Если кругом много людей, они ругать не станут. И по дороге из школы не будут. А пока домой дойдут — поостынут. Достанется уже не так.

Чтобы не попадаться на глаза родителям, мы послонялись по школьному двору и как-то незаметно подошли к ярко освещенной слесарной мастерской.

— Давай зайдем в сени, — предложил Юрка.

Мы постояли в сенях, повздыхали, а потом нас потянуло в мастерскую.

В передней, маленькой комнатке, мы наткнулись на Петра Семеновича.

— А-а, артель «Напрасный труд»! — насмешливо протянул он.

Из-за раскрытых инструментальных шкафов послышался сдержанный смех. Мы молчали, смущенно переступая с ноги на ногу.

Петр Семенович улыбнулся:

— Новый заказ получили?

— Петр Семенович! — воскликнул Юра. — А разве вы не помогли бы товарищу, если бы он попал в беду?

— М-м… Помог бы, конечно.

— Ну вот. И мы тоже просто помогли товарищу. Мы, конечно, виноваты. Но ведь мы же не для себя делали.

— Как это — не для себя? — удивился Петр Семенович.

— Очень просто, — ответил Юрка и коротко рассказал, как было дело.

Инструктор слегка смутился и погладил лысину.

— Ну, а сейчас зачем пришли?

— Да просто так. Нравится нам тут! — смело и даже вызывающе ответил Грабин.

— Гм-м… «Нравится»! Толкаться или работать?

— Работать!

— На себя? Или, может быть, товарища нужно выручить?

— Знаете что, Петр Семенович, — обиделся Нецветайло, — раз вы так говорите, мы можем уйти… Пошли, ребята!

Петр Семенович рассердился:

— Смотри, какие обидчивые! Когда они натворили дел, я не обижался, а тут им слова не скажи! Ну и идите тогда, раз не умеете отвечать за свои поступки!

— Мы-то умеем… — начал было Шура, но Грабин перебил его:

— Подожди!.. Петр Семенович, зачем вспоминать старое? Вы лучше проверьте нас. Давайте какую хотите работу, и мы сделаем… Верно, ребята?

Мы с Шуркой кивнули головой.

— Вот… Просто нам нравится слесарное дело — мы и приходим. Вы думаете, если бы оно не нравилось нам, мы бы делали пластинки?

Петр Семенович внимательно и слегка недоумевающе осматривал нас, потом махнул рукой и весело улыбнулся:

— Ну ладно, хлопцы, проверю, какие вы помощники! Мне вот нужно инструментальные марки сделать. Такая работа подходит?

— Пожалуйста! — весело ответил Юрка и стал раздеваться.

За ним начали стягивать свои пальто и мы. Инструктор принес молотки, связку алюминиевых кружочков и клейма с цифрами.

— Будете набивать номера — от сорока до ста. Сейчас я вам покажу, как это делается. — Он двинулся было в большую комнату мастерской, но потом остановился и сказал мне: — А ты, Громов, иди-ка помогай разбирать и чистить инструмент. Вон там, за шкафами.

Конечно, мне не очень понравилось это предложение, но, раз Юра за всех уже высказался, делать нечего. Я пошел за шкафы.

Там на корточках сидела Аля Петрова и улыбалась.

Я остановился и уже начал было поворачиваться, чтобы уйти, но Луна вдруг сразу стала серьезной и строго сказала:

— Громов, ты будешь разбирать и чистить драчевые напильники, а я личные. Вот щетка.

Она сунула мне в руки металлическую щетку для чистки напильников и спросила:

— Ты умеешь ею пользоваться? — И, не дожидаясь ответа, показала, как это делается, а потом насмешливо добавила: — Ты только не трусь — это легко.

Я, конечно, ничего ей не ответил, вырвал у нее щетку и взял из кучи сваленных на пол напильников первый попавшийся. Он оказался личным, и я сунул его Луне. Она улыбнулась и поощрительно заметила:

— Правильно определил.

Я опять промолчал. Так мы и сидели над грудой напильников, чистили их и укладывали в отведенные для них места. Луна начала вздыхать, и стоило мне посмотреть на нее, как оказывалось, что она тоже смотрит на меня. Нужно было что-то сказать, но что и как — я не знал. Да и не хотелось начинать первому.

В тот момент, когда я уже собрался спросить у нее, почему она так нечестно поступила, за окном послышались шаги, сдержанный говор, и почти сейчас же в мастерскую вошел директор школы Дмитрий Алексеевич. За ним, гуськом, слегка смущенные, — наши родители. Я сейчас же юркнул за шкаф: не хотелось, чтобы меня увидела мать. Луна, наоборот, вышла и стала смотреть на взрослых.

— Вот это первая комната нашей слесарной мастерской, — обратился Дмитрий Алексеевич к нашим родителям. — Петр Семенович, принимай гостей.

Когда все прошли в другую комнату, Алька зашла за шкаф и спросила:

— Ты чего, боишься матери?

— Я не боюсь, а просто…

— Ничего! Не бойся. Пойдем.

Как я ни упирался, Аля потащила меня в большую комнату. Там я прежде всего увидел свою мать. Ее держала об руку какая-то худенькая, маленькая женщина, рядом с которой стоял дядя Миша, — я сразу узнал его. Он обернулся, увидел нас и, широко улыбнувшись, пошел навстречу:

— Здравствуй, Олег! Вот и встретились! — Он тряс мне руку, заглядывал в глаза и радостно улыбался. — Знаю все твои беды, и прости, что так получилось! Ну, да все, кажется, обошлось.

Мне было почему-то очень стыдно — ведь все смотрели на нас и слегка посмеивались, и я ничего ему не ответил.

Дядя Миша обнял меня одной рукой, Луну — другой. Я боялся поднять глаза и только косил по сторонам. Оказывается, возле Нецветайло тоже стояла его мать — толстая, уже седая женщина с мясистым добродушным лицом, а возле Грабина — его одетый с иголочки отец. И я сразу понял, в кого Юрка такой чистюля.

Все тихонько переговаривались, и Дмитрий Алексеевич громко сказал:

— Ну вот, товарищи. Как вы уже знаете, по предложению Анны Ивановны Нецветайло, мы обратились к директору металлургического завода, и он твердо обещал, что все станки, которые мы сможем подобрать в ломе, будут нашими. Мы уже создали бригады старшеклассников. Отобрали полдесятка станков. На днях перевезем их в нашу мастерскую. Здесь, возле точила, будет токарная группа; вот здесь, под аптечкой, расположим фрезерную, а дальше — строгальную. Но, как я вам уже говорил, нашему единственному инструктору Петру Семеновичу будет очень нелегко и руководить старшеклассниками и работать по ремонту. Поэтому я обращаюсь к вам, товарищи родители, и прошу оказать посильную помощь…

Сзади нас раздался густой бас:

— Разрешите, товарищ директор?

Я оглянулся и увидел, что высокий широкоплечий мужчина тянет вверх руку.

— Да, пожалуйста, — разрешил директор.

И высокий мужчина пробасил:

— Запишите меня.

— Да, но… — смутился директор. — Ведь вы хирург, товарищ Марков.

Мы — я, Луна, Грабин и Нецветайло — мгновенно переглянулись между собой и опять уставились на Женькиного отца. А он ответил Дмитрию Алексеевичу:

— Что же вы думаете, я, как и мой сын, со школьной скамьи хирург? Нет, товарищи. Я ведь еще лет восемь кузнецом работал. Седьмой разряд имел и теперь с удовольствием помогу всем чем могу. Правда… — Он смущенно улыбнулся и расправил широкие плечи. — Правда, мне действительно теперь нужно беречь руки. Потому что, сами понимаете, — операции. Однако… однако косточки поразмять можно, да и грех жены замолить нужно.

Все весело рассмеялись, и я понял, что Женина мать спасала своего сыночка без отцовского ведома, и подумал: «Ох, и достанется им обоим!»

Работать в мастерской согласился и дядя Миша, и еще двое. После коротких разговоров все стали расходиться, и дядя Миша наклонился к нам:

— Смотри, Алька, Олег — настоящий парень. И ты…

— Я знаю, папа, — строго ответила Луна. — И я, если он захочет, буду с ним дружить по-настоящему.

— Добро! — выдохнул дядя Миша и спросил: — Ну-с, а где наши матери?

Он отошел, и мы с Алей начали одеваться, крикнув взрослым, что мы их догоним.

Но догонять почему-то не хотелось.

На улице все так же метался пронизывающий ветер, кружился мокрый снег, а мы шли, размахивали портфелями и разговаривали.

— Когда он приехал?

— Позавчера вечером. Мать плакала, а потом успокоилась. А я взяла и рассказала и о тебе, и о переводе, и обо всем.

— А он?

— А он поморщился и сказал матери: «Не нужно было тебе запутывать в нашу историю детей. Ведь, если честно сказать, этот самый Олег меня и толкнул сюда».

— Я? Толкнул? Его? Он так и сказал?

— Да! Так и сказал. И предложил матери: «Пойдем в другую комнату, потолкуем». О чем они говорили, не знаю, но только слышала, как мама заплакала и громко сказала: «Я сейчас же пойду к ней и извинюсь. Сейчас же». Но она никуда не пошла…

Я начал вспоминать, что было между мной и дядей Мишей. Ту единственную встречу с ним на пирсе я запомнил до мельчайших подробностей. Даже помню, в чем официантка была одета: в цветастом платье. Но понять, чем я подтолкнул дядю Мишу и куда, я так и не смог. Просто он, наверное, имел кого-нибудь другого в виду или что-нибудь перепутал. Я уже давно заметил, что взрослые многое понимают не так, как нужно. А дяди Миша хоть и хороший человек, но все-таки взрослый.

Чтобы не запутаться в этих рассуждениях, я спросил у Луны:

— Выходит, станки — это ваша тайна?

— Ну да! — обрадовалась она. — Ты только, пожалуйста, не сердись, — ты слишком обидчивый. Но получилось так. Шурина мать работает крановщицей на шихтовом дворе — там, где лом превращается в ломь. Она заметила, что к ним часто привозят старые станки. Их разбивают и загружают в мартены. Она и подумала, что, может быть, их стоит приспособить для нашей мастерской. Она, оказывается, очень хочет, чтобы Шура стал токарем. Вот мы с ним и ходили смотреть на эти станки, а потом пошли к директору и все ему рассказали. Дмитрий Алексеевич просил нас о станках не болтать: «Получим, тогда и разговаривать будем». Вот и всё.

Действительно, все объяснилось очень просто, и говорить нам уже было не о чем. Хотя это неверно. Я просто стеснялся начинать важный разговор, не зная, что из него получится.

В это время мы дошли до переулка, где нас поджидали родители.

Все начали прощаться, и мама приглашала Петровых к нам в гости. Алина мать все время повторяла, что она очень виновата, и просила, чтобы и мы пришли к ним посидеть.

Не договорившись ни до чего путного, все разошлись. Тут только я заметил, как холодно и противно на улице, и поспешил домой.

— Ты чего так разбежался? — миролюбиво сказала мать.

Но я ничего ей не ответил и уже недалеко от дома спросил:

— Выходит, со мной все в порядке?

— Выходит, горюшко ты мое горькое, — вздохнула мать, засмеялась, а потом поинтересовалась: — Ты не знаешь, почему родители Петренко никогда не ходят на собрания?

Я не знал этого, а мать сказала:

— Как это печально, Алик… Олег, Олег! — быстро поправилась она. — Очень мне жаль этого мальчика.

— Какого? — не понял я.

— Вот этого вашего Чесныка. С ним, видимо, творится что-то неладное.

Когда мои неприятности почти окончились, я мог подумать и о Чесныке. И в самом деле, он мне всегда казался странным: то загнанным, то отчаянно смелым, то честным и компанейским, а то просто жуликом.

— Двойной он какой-то, — сказал я.

— Возможно, — задумчиво согласилась мать. Потом она положила руку мне на плечо и спросила: — Но ты, Олег, все понял? Как следует?

Если говорить честно, я еще очень многого не понимал, но, побоявшись очередной нотации, буркнул:

— Конечно, понял.

Ужинал я быстро и даже не стал читать, а скорее юркнул в постель: мне очень хотелось побыть одному и немного помечтать.