Солнце над школой

Глава 28. Петренко-старший и Петренко-младший

В комнату, в сопровождении милиционера, вошел уже знакомый мне семиклассник Гринь. Он осмотрелся, и его зеленоватые узкие глаза посветлели. А на тронутом оспинами лице мелькнула улыбка. Гринь смело расправил плечи и выставил ногу вперед:

— Я вас слушаю.

— Кого ты здесь знаешь? — спросил следователь.

— А всех! — весело сказал Гринь. — Всех знаю, и они все меня знают.

— Ну вот и говори.

— А я уже говорил.

— Ничего. Говори при них. Как со стариком познакомился? С «поханом» — так вы его называли?

— Так. А попал я просто…

— Нет, подожди, — прервал следователь и приказал милиционеру: — Приведите папашу. Ему полезно послушать.

Вскоре вместе с женщиной — старшим лейтенантом — вошел в комнату высокий, худощавый человек в стеганке. Он комкал в руках шапку-ушанку, исподлобья поглядывая по сторонам. Когда он увидел будто оцепеневшего Сашку, то выпрямился и, сглотнув слюну, угрожающе протянул:

— Понятно…

— Ну вот и хорошо, что понятно, товарищ Петренко, — усмехнулся следователь. — В школу вы не являетесь, детскую комнату милиции тоже не жалуете. Так что извините, но придется послушать наши разговоры. Может быть, хоть они на вас подействуют. — Следователь отвернулся от Петренко-старшего и обратился к Гриню: — Рассказывай.

Гринь спокойно, но все-таки с некоторой долей злорадства начал говорить:

— Еще в шестом классе я начал собирать приемник. Денег на детали не хватило. Мы вместе с моим дружком Чубуковым — он заболел, и потому его здесь нет — насобирали на чердаке всякой ерунды и потащили на базар. Попали к «похану», он нас и пригрел. «Я, говорит, понимаю. Сам молодым был. Тащите еще. Если на своем чердаке нет ничего, на соседний загляните. Все равно такое барахло никому не нужно. Вроде утильсырья». Мы вначале не решились, а потом заглянули. Принесли, а «похан» предложил зайти за деньгами вот к этой… — Гринь кивнул головой на женщину в помятом пальто. — У нее «малина» была. Вроде воровской квартиры. Пришли, а он нас вином угостил. Пообещались еще кое-чего принести. Принесли. Так постепенно и втянулись. То с девчонок шапочки срывали, то по чердакам лазили, то на море коньки у малышей отнимали. На большое идти боялись и учиться все-таки думали. Ну да учиться не пришлось, — ведь он, паразит, все время требовал вещей. А этот вот, — Гринь кивнул на широкоплечего парня в бобриковом пальто, — если мы отставали от компании, бил. Вот деваться и некуда было…

Гринь еще долго рассказывал о своих похождениях, о проделках парней, которые сидели здесь же, в комнате. Рассказывал просто, без всякого страха и не хвалясь. Когда он вспомнил Чесныка, следователь перебил его:

— Довольно. Садись. О себе Петренко сам расскажет. И как попал в эту компанию, и как деньги выигрывал на подпиленный пятак, и как пластинками торговал, и как краденое прятал… Все, все рассказывай. А не будешь говорить, я сам расскажу. Понял? Ну, когда ты с ним познакомился и как?

— Я… я не помню, — начал было Саша, вздрагивая и тихонько всхлипывая.

Но тут не выдержал его отец. Он хрипло крикнул:

— Да говори же ты! — и скрипнул зубами, точно сдерживая боль.

— Ой, папа! Вы только не сердитесь… Я… Ну, помните, когда к нам дядя Вася приходил, вы послали меня за водкой? Помните?

— Это когда ты деньги потерял? Помню.

— Я же тогда вам говорил, что не терял. Вот они! — Саша вдруг с ненавистью ткнул в сторону широкоплечего парня. — Они у меня отняли и еще избили. Вы мне не поверили тогда и выпороли меня. А потом я просил коньки купить. А вы сказали, что такому паразиту, как я, покупать не будете…

Мне было странно слышать, как Чеснык называл своего отца, как чужого, на «вы». Да он и в самом деле смотрел на сына и разговаривал с ним, как чужой.

— А мне хотелось. Все же катаются. А вот он, — Сашка опять ткнул пальцем в моего соседа, — дал мне коньки в долг…

Следователь быстро спросил у парня:

— У него брал? — и кивнул на старика.

Мне казалось, что мой сосед промолчит, отвернется или скажет что-то необычайное, смелое.

Но парень в бобриковом пальто вдруг заморгал и угодливо ответил:

— Ну у кого ж еще? У него.

И старик почему-то не рассердился, а только хмыкнул и стал похожим на того беспомощного, вызывающего жалость старика, который приходил к нам домой.

Почему все это случилось, я вначале не понимал, потому что меня все время била мелкая дрожь. Но не дрожь страха или растерянности, а дрожь нетерпения. Словно я ждал чего-то необыкновенного и готовился стать его участником. И я сразу понял: милиции все известно. Даже то, о чем давным-давно забыли и старик и парень или чему не придавали значения. Этот следователь держал в своих руках все нити, и сопротивляться ему, скрывать что-нибудь было совершенно бесполезно. Просто ненужный расход сил.

— Я хотел отдавать ему деньги понемногу, а он говорил… — Сашка вдруг скрипнул зубами: — А он требовал все сразу. А я сразу не мог, потому что они обыгрывали меня. Как принесу немного денег, так они говорят: «Что ты за парень, если играть не умеешь!» И учили, как играть. И обыгрывали. А долг у меня становился все больше и больше…

Саша честно, с каким-то странным надрывом начал рассказывать, как он стал самым настоящим рабом этой шайки, как иногда хотел вырваться из нее и не мог — боялся.

— И жаловаться было некому, потому что отец тоже бил. И мне просто некуда было деться…

— Вот так-то, товарищ Петренко, — грустно сказал следователь Сашиному отцу и спросил у Чесныка: — А почему не рассказал о пластинках? Кому ты их продавал?

— Я как-то сказал ему, — Саша ткнул рукой в моего соседа, — что мы в школе начали делать пластинки. А он и говорит: «Подожди. Я узнаю, что к чему». И куда-то ушел, а когда вернулся, приказал: «Покупай у ребят и передавай старику». Я так и сделал.

— А сам-то на этой операции что-нибудь заработал? — спросил следователь.

— У них заработаешь!.. — злобно сказал Чеснык.

— Ну вот, сами видите, товарищ Петренко, как падал ваш сын.

Сашин отец молчал. На скулах у него ходили желваки и кулаки были сжаты.

Следователь добавил все так же грустно:

— А вы даже не пытались его поддержать. Только подталкивали.

Было тихо. Следователь, который теперь казался мне очень высоким, сильным и даже не лысым, вызвал по телефону конвой, и, когда в комнату вошли милиционеры, он резко приказал им:

— Увести по камерам! — Потом помедлил и добавил: — Мальчишек и Гриня оставить… И вы посидите, товарищ Петренко.

Старик на прощание бросил Гриню:

— Раскололся, стукач!

— Пошел ты!.. Я раньше говорил — надоело мне это. И всё!

— Когда же тебе надоело, Гринь? — спросил следователь.

— А вот после того, как мы у того — Громова — деньги отобрали. Понимаете, он один против троих стоял и не струсил. Мне это понравилось, и я все время думал: «Почему он не боится, а мы все время живем как загнанные? Всегда чего-то боимся, всегда трусим, что вот поймают, вот засыплемся…» Я и во второй раз пошел его встретить, чтобы проверить, как он. Так ведь не только он не струсил, а даже та девчонка, что с ними была, драться приготовилась. Чубуков — вы сами знаете, гражданин следователь, — еще раньше от нас оторвался, и напрасно вы его задержали. А я с того времени стал задумываться. Противны они мне стали…

— Вот и главное, что противны. Вы сами подумайте, ребята: один вот такой гнилой, насквозь гнилой старикашка развратил немало молодежи. А почему? А потому, что жалели его: старенький, бедненький, жить ему нужно — вот и подторговывает. — Следователь схватил папки. — А вот дела этого старенького и бедненького. В Иванове на рынке «Барашек» лавку имел. В двадцатых годах сидел. В тридцатых был осужден за спекуляцию. Вышел. Во время оккупации в Ростове на рынке лавку имел. Теперь сюда перебрался. И вот смотрите, до чего подл: торговал, обманывал, краденое сбывал, на мальчишках деньги зарабатывал, а пенсию получить не постеснялся — получил! Справок много приберег. Даже тот факт, когда лавку держал, обернул так, будто сам у себя в приказчиках служил. Нашлись в Иванове такие добрые дяди — прислали ему справочку. Получается, всю жизнь трудился человек и заслужил отдых. Попробуй придерись к нему — пенсионер! А этот пенсионер скольким мальчишкам судьбу испортил! Вот возьмем тебя, Гринь. Есть в тебе кое-что хорошее. Отец на фронте за Родину погиб. Не хочется мне отдавать тебя под суд. Но и так твое дело оставлять нельзя. В общем, подумаю еще… — Он и в самом деле замолк, как будто задумался, а потом решительно сказал: — Вот что, Гринь. Пиши-ка ты мне расписку о невыезде. У тебя уже паспорт есть — человек ты взрослый. И помни, что знаем мы многое. Походи на воле, подумай. Пиши.

Гринь смотрел на следователя широко открытыми глазами, а тот протягивал ему бланк:

— Ну, пиши, пиши! Хочу верить, что будешь еще человеком. А подведешь — и мне беда, и тебе не легче.

Гринь быстро облизал пошерхнувшие губы и выдохнул:

— Что ж… спасибо. Я уже подумал…

Пока Гринь писал что-то на бланке, следователь вздохнул и обратился ко мне.

— А тебе большое спасибо! — Он вдруг протянул мне руку и, пожимая, сказал: — Спасибо за то, что в детской комнате не струсил, а сказал правду. Это помогло нам надежней нащупать всю шайку — за стариком мы давно следили, а вот всех его подручных не знали. Спасибо за то, что сегодня честно сказал. И даже тогда не испугался, когда сел рядом с преступниками. Вот за все это спасибо. И вот еще что: язык за зубами держать умеешь?

— Да, — ответил я.

— Так вот, в школе никому — самым лучшим друзьям — не говори, что тут слышал и видел. Спросят — просто отвечай: вызывали по делу. И все… Товарищ Петренко, сына вы можете взять, но под расписку. Пишите.

Растерянный и злой Сашин отец сел против Гриня. К нему подошла женщина — старший лейтенант — и предупредила:

— Смотрите, Петренко! Если узнаем, что бьете сына, — плохо будет! Так и запомните.

Сашин отец оторвался от бумаги, покраснел, побледнел и пробормотал:

— Честное слово, не будет этого!

Ему, кажется, было труднее всех, потому что всех как будто прощали, а его, наоборот, наказывали.

Потом вчетвером мы вышли на улицу. Гринь сразу побежал к трамваю. Сашин отец остановился и долго не мог прикурить. Мы тоже остановились, чтобы подождать его. Чеснык вздохнул и положил руку мне на плечо.

— Олег, ты только не думай… не думай, что тот пятак был твой.

— А я и не думаю, — пожал я плечами. Ведь когда мы играли, я действительно видел, что чесныковский пятак был только похож на мой.

— Нет, честное слово, Олег! Я когда «сухари» тебе завязывал, он выскочил из твоего кармана и сразу покатился в море.

— Да шут с ним, с пятаком! Не в нем дело.

— Нет, в нем! — сурово сказал Сашка. — Ведь я знал, что он у тебя счастливый, и раньше не играл. А когда увидел, что он пропал, решил обыграть. Понял? И ты можешь меня стукнуть — я даже мизинчиком не шевельну.

— За свой пятак я не стукну — ты в этом не очень виноват. А вот за подпиленный…

— Ладно, бей! — Чеснык сделал шаг в сторону, заложил руки за спину и вытянул вперед шею. — Бей!

Почему-то стало смешно — я еще никогда не видел, чтобы люди сами напрашивались на наказание.

— Да брось ты, Сашка! Зачем бить? Ведь все уже прошло.

Он стоял и ждал, потом тряхнул головой, достал из кармана свой пятак и показал его мне:

— Тот?

— Тот самый. Подпиленный.

— А теперь смотри.

Петренко размахнулся и швырнул его куда-то в темноту, за забор.

Мы так и не дождались Сашиного отца и молча пошли по улице.

Тускло горели фонари. С моря полз противный туман. Было холодно и промозгло. И вдруг из темноты появились четыре тени. Они медленно подвигались к нам.

Я присмотрелся и крикнул:

— Аля!

Она подошла ко мне и молча заглянула в глаза. Мне показалось, что тот важный разговор, который мы так и не смогли начать, пожалуй, был не нужен. В эту минуту мне было просто хорошо. И даже дышалось легко и радостно. А тут подошли Нецветайло, Юра Грабин и Рудик Шабалин. Причем Рудик держался как будто в стороне.

— Ну что?

— Как?

— А ничего, — сказал я как можно спокойней и даже сплюнул для убедительности. — Мы тут с Чесныком помогли кое в чем. И все.

Ребята опешили.

— А… а как же насчет пластинок? — растерянно спросил Юра. — Если отец узнает…

— Не бойся, — усмехнулся я. — Неприятностей не будет. Мы с Сашей берем вину на себя.

Нецветайло хмыкнул и слегка растерянно посмотрел на меня, но промолчал. Он не привык, что Чесныка называют по имени, и решил, что вину я разделил с ним, с Нецветайло. Но он не протестовал, не отказывался. Значит, он был настоящий товарищ. Но потом я вспомнил экскурсию, вспомнил, как он поднимал Луну, и разъяснил ему слегка ехидно:

— Не бойся, Нецветайло! Ведь Петренко — Саша, а не Шура, как ты. Так вот мы с Петренко берем вину на себя. Сами играли, сами и будем рассчитываться. Ведь из вас никто не виноват в этом.

— Ну, если вам так нравится, — обиделся Грабин, — то пожалуйста.

Видно, и ему очень хотелось быть хоть немного виноватым, но из этого ничего не выходило. И он с неприязнью косился на Чесныка.

— Вот что, ребята, — сказал я. — Нужно принять в нашу компанию Чесныка. Я не могу всего объяснить, но я ручаюсь за него. Ладно?

— А все-таки, — запоздало спросил Шура, — что у вас там было?

Мы рассмеялись, и Юрка не преминул съехидничать:

— У вас с Алей была тайна? Была. Мы с Олегом молчали? Молчали. А теперь вы помолчите. А Чеснык?.. Что ж… Раз Олег ручается, примем.

Мы подошли к тому переулку, на углу которого обычно расходились по домам.

— Принять его нужно, — сказал Шура, и мы опять рассмеялись, а он обиделся и начал сопеть.

— Ну, раз Нецветайло сказал, что нужно принять, — значит, ты, Чеснык, принят. Давай руку! — крикнула Луна.

Мы честно пожали ему руку и уже собирались расходиться, как вдруг увидели мужчину. Он стоял совсем неподалеку и прислушивался к нашему разговору. Мы настороженно примолкли. Тогда этот мужчина подошел, и я узнал Сашиного отца.

— Вот что, ребята: вы его не только в компанию примите, — попросил он, — вы ему и в занятиях подсобите. И я помогу.

Сашка поежился, точно ему стало холодно.

— Нет, верно, Саня. Помогу, я честно говорю.

— Что ж, — за всех ответил Юра, — помочь — поможем.

Нам очень не хотелось расходиться в этот вечер, но Сашин отец не отходил от нас, и мы стали прощаться.

Дома я рассказал матери о милиции. Она долго молчала, вздыхала и, видно, переживала. Потом спросила:

— Надеюсь, Олег, на этом все твои несчастья кончились?

— Надеюсь, — не совсем уверенно ответил я и подумал: «Мало ли что может случиться в жизни…»

И тут я вспомнил, что мама собиралась уволиться с работы и вернуться в наш старый гарнизон. И я подумал, что делать это сейчас не стоит. Ведь и там, на Востоке, как и на пароходе, — везде-везде нужны люди, которые умеют что-то делать, а не живут бесплатными пассажирами. А здесь, в моей новой школе, теперь можно кое-чему научиться. И вот когда я научусь, тогда поеду на Восток. На самый дальний. Тот самый, откуда восходит солнце.

— Мам, — спросил я как можно невинней, — а ты с работы еще не уволилась?

Она тревожно взглянула на меня:

— Понимаешь, Олег, я не решилась подать заявление. Нет, я не струсила. Ты меня пойми правильно. Тут дело совсем в другом. Ведь в гарнизоне люди не просто живут — они трудятся. Они охраняют нашу границу. А что мы с тобой будем там делать?

Мне страшно понравилось, что мама говорит со мной, как со взрослым, и говорит почти то же самое, о чем я только что думал, — значит, я не такой уж маленький.

— Ты не улыбайся, Олег, — краснея, попросила мать.

— Нет, мам, ты не думай. Просто… просто я тоже так думаю. Давай мы решим так: вот я подрасту еще немного, подучусь, а тогда мы поедем. И необязательно в тот самый гарнизон.

Она вдруг схватила меня за голову, прижала и зашептала:

— Алик, Алик, как ты быстро взрослеешь, мой мальчик!

Я не вырывался и даже не сердился, что она опять назвала меня Аликом.

— Но, мам, мы правильно решили? А? Ты скажи — правильно?

— Да, мы решили правильно. — Она помолчала и сквозь слезы повторила: — Мы решили… Мы!..

Я ничего не сказал и немного обиделся: что было странного в моих словах? Да, мы решили. Не она отдельно, и не я отдельно. А вместе. Вдвоем. Ведь и в самом деле я не такой уж маленький.