Солнце над школой

Глава 27. „Говори только правду!“

Утром я как угорелый помчался в школу, но пришел слишком рано — никого еще не было. Тогда я двинулся в слесарную мастерскую.

Петр Семенович уже возился возле тисков.

— Ты чего так рано? Напильники дочищать пришел?

— Можно и дочистить, — ответил я и стал раздеваться.

Но инструктор решил:

— Не стоит начинать перед уроками — испачкаешься. Слыхал насчет станков вчера?

— Слыхал.

— Ну и как?

Тут меня будто озарило, и я сразу сказал как раз то, что нужно было сказать:

— Вот за этим я и зашел, Петр Семенович. Возьмите нас в бригаду. Мы, честное слово, будем хорошо работать.

— Кого это — нас?

— Ну меня, Грабина и Нецветайло.

— Ага… А как насчет Петровой? Ты что, против нее?

— Да нет, что вы… — покраснел я и отвернулся: — Просто она же… она же… девчонка.

— Вот и дурак, брат! — сердито засопел Петр Семенович. — Эта девчонка вам всем сто очков вперед даст. Она у меня и так, можно сказать, заведующая инструментальной кладовой. Да еще и сверловщица отличная, вероятно, из нее выйдет…

Мне было очень стыдно, и потому я протянул:

— Так я не в том смысле… Мы же в слесари просимся…

— А-а, — сразу поостыл Петр Семенович. — Ну об этом, брат, другие, постарше тебя, подумают. А в бригаду я вас возьму, но с уговором: чтобы учеба от этого не страдала. А то получите двойки, а списывать начнете на меня: «В мастерской работали, не успели уроков выучить!» — передразнил он кого-то.

Я пошел в класс. Ребята сказали, что я правильно решил, записав их в ремонтную бригаду. Но тут пришла Аля и все испортила.

— И что вы за слесаря? — засмеялась она. — На станках знаете какие огромные детали? Вы их не поднимете!

Юра рассердился и чуть было не полез драться. А Нецветайло зашел сзади Альки, взял ее под локти и крикнул:

— Держись!

Луна взвизгнула, и Шура легко поднял ее в воздух.

Она болтала ногами, краснела и кричала:

— Ну, пусти же, пусти! Медведь какой!

Нецветайло осторожно опустил ее на пол, и Аля посмотрела на него так, что у меня сразу испортилось настроение. Я повернулся и пошел на свое место. Тут вскоре прозвенел звонок.

Два урока я старался не обращать внимания на Алю, а на третьем все обратили внимание на меня: пришла уборщица и сказала, что меня и Петренко вызывают к директору.

— С портфелями! — добавила она.

Еще ни разу никого не вызывали к директору с портфелями. Вначале я подумал, что меня и Чесныка просто переводят в другую школу. Но если бы это было так, то мать, наверное, уже об этом знала бы и мне бы досталось еще вчера. Потом я подумал, что нас вызывает Петр Семенович, чтобы ехать за станками. Но и это было маловероятным — ведь Чеснык не записывался в ремонтную бригаду. Я старался быть как можно спокойней и, только уже выходя из класса, посмотрел на встревоженных, молчаливых ребят и на Луну. Она подняла обе руки и сжала их, словно говоря: «Держись крепче!»

И тут мне стало просто страшно. Может быть, она знает что-то такое, чего не знаю я?

Как только я зашел в кабинет директора, мне сразу все стало понятно: в комнате сидел милиционер.

Дмитрий Алексеевич сказал ему:

— Ну вот Громов и Петренко. Я только очень прошу вас… — Он оборвал фразу и выразительно посмотрел на милиционера.

Тот встал, оправил синюю шинель с красными кантами и улыбнулся:

— Понятно. Не в первый раз… — Потом браво повернулся к нам: — Требуется ваша помощь, ребята. Давайте-ка съездим ненадолго в одно местечко.

Я сразу решил, что нас обязательно повезут в тюрьму, и беспомощно посмотрел по сторонам. Рядом стоял Саша. Он так яростно дышал, что я услышал резкий запах чеснока. Но Саша все-таки был свой парень, а милиционер человек чужой, и я невольно подвинулся к Петренко: вдвоем было уже не так страшно. Однако он оттолкнул меня локтем и хрипло сказал:

— Никуда я не поеду! Вы не имеете права. Я еще малолетний…

— Вот как? — озабоченно протянул милиционер и перестал улыбаться. — Ты уже знаешь такие тонкости? Но на этот раз тебя только просят помочь, а это может сделать и малолетний. Ведь ты, кажется, пионер?

— Нет! Я не пионер, — сказал Сашка. — И некому мне помогать… Я ничего не знаю.

Чеснык действительно не пионер, потому что он старше нас и из пионерской организации выбыл, а в комсомол, если бы и захотел, его, наверное, не приняли бы.

— Ну, если не знаешь, так там и скажешь. А мое дело маленькое, — заметил милиционер. — Мне приказали вас привезти. Вот я и приехал.

— Не хочу! — закричал Сашка. — Я ничего такого не сделал! Я ничего не знаю! Дмитрий Алексеевич! Не разрешайте, чтобы меня увозили!

Он со слезами бросился к директору.

Дмитрий Алексеевич вышел из-за стола — большой, встревоженный и грустный.

— Вот что, Петренко: ты уже не маленький и понимаешь — без дела милиция не ездит. А раз ты нужен, тебя где хочешь найдут. — Он помолчал и выразительно добавил: — Тем более, что ты-то, наверное, кое-что знаешь. Это во-первых; а во-вторых, будь мужчиной! Настоящим! Ты меня понимаешь?

Чеснык съежился и сразу перестал плакать. Он, пошатываясь, прошел мимо, и я слышал, как он шептал:

— Теперь я пропал… Совсем пропал…

Мы втроем вышли из школы. У калитки стояла милицейская машина — синяя, с красной полосой посредине.

Петренко оглянулся на милиционера и спросил почти с надеждой:

— На этой поедем?

— А ты думал — на «черном вороне»? — тоже спросил милиционер.

И Саша кивнул головой.

Мне очень хотелось сесть с ним рядом — все-таки он кое-что понимал в том, что с нами происходит, но хитрый милиционер посадил меня вперед, с шофером, а сам сел с Сашкой сзади.

Приехали мы в то самое отделение, в котором я уже был когда-то. Встретила нас знакомая женщина — старший лейтенант. Она озабоченно, но не сердито поздоровалась с нами, и меня сразу же повели наверх, а Чеснык остался с женщиной.

Мы шли по коридорам, в которых пахло краской, дезинфекцией и еще чем-то. Перед дверью с белой надписью на синем фоне «Следователь» милиционер остановился, расправил шинель и, прикрывая рот ладонью, почтительно кашлянул, а потом постучал в дверь, и мы вошли в комнату.

Перед нами за письменным столом сидел пожилой, толстенький и лысенький милицейский офицер. На столе лежали бумаги, какие-то разноцветные папки, белел чернильный прибор, а сбоку горбилась газета.

Я почему-то старался не дышать и смотрел только на пожилого милиционера.

Он спросил:

— Громов? Олег?

Я не мог говорить. Должно быть, от жажды язык распух, просто не поворачивался, и я только кивнул.

Следователь внимательно посмотрел на меня и улыбнулся:

— Что? В горле пересохло, и поджилки небось трясутся?

Я опять кивнул и даже не удивился его проницательности. Мне показалось, что сзади меня кто-то есть, но обернуться и посмотреть не мог — тело было как каменное.

А он сказал:

— Ну что ж, это бывает. Выпей-ка водицы и держись молодцом.

Пока я пил, сзади кто-то осторожно кашлянул. Я вздрогнул, но потом решил, что это кашляет милиционер.

— Ну вот, Олег Громов, — сказал следователь. — Учреждение у нас ты знаешь какое. И мы тебя и просим и предупреждаем: говори только правду. Просим потому, что этим ты нам поможешь, а предупреждаем затем, чтобы ты случайно — из-за страха или из злого умысла… ты не качай головой, и такие бывают — и себе и другим не повредил. Понял? От тебя требуется одна только правда — какая бы она ни была, хоть самая страшная или самая печальная. Вот так. Понял?

Я снова кивнул.

— Хорошо. Теперь обернись и скажи: кого из этих людей ты знаешь?

Я с большим трудом обернулся. Оказывается, у стены, у двери, через которую я вошел в комнату, на стульях сидело человек восемь. Ближе всех к двери — парень в лыжном костюме и грязной стеганке, потом молодая, но какая-то помятая женщина в синем пальто, еще какие-то парни, старик…

Тот самый старик спекулянт, который покупал у меня коньки с ботинками и приходил ко мне домой! Он, не моргая, смотрел на меня. Его глаза теперь не слезились. Они были сухими и жесткими, и возле них лежали прямые ровные морщинки. Рядом с ним сидел еще один стриженный наголо широкоплечий парень в хорошем пальто из бобрика с каракулевым воротником. На скулах парня перекатывались желваки, и выглядел он очень злым. Парень этот сразу показался мне знакомым. Но вспомнить, кто он, я не смог, потому что все время смотрел на старика и вспоминал слова матери: «Ах, Алька! Не знаю, чему вас в пионерском отряде учат? Такую дрянь жалеть! На мальчишках деньги зарабатывает».

Теперь я знал, что буду говорить только правду. И я сказал следователю:

— Я знаю этого старика.

— Хорошо! — кивнул следователь. — Как и когда ты с ним познакомился?

Я рассказал все как было. Старик вдруг безразлично бросил:

— Врет он… Должно быть, украсть у меня что-нибудь хотел, а я ему уши надрал. Вот он теперь и плетет.

— Вы думаете? — спросил у него следователь, но не дождался ответа и обратился ко мне: — А кроме базара, ты с ним нигде не встречался?

Теперь мне предстояло признаться в собственной лжи, в своем слабоволии. Но я уже не хотел отступать и рассказал о том, что было у нас дома.

Следователь стал потирать лысину совсем как Петр Семенович, а потом спросил у старика:

— Вы подтверждаете сказанное Громовым?

— Не знаю. Не помню. Но если я действительно был у них на квартире, то все равно тогда он говорил другое, не то, что сейчас. А за ложные показания полагается тюрьма, гражданин следователь, — поучающе закончил старик.

У него были страшные глаза — пустые, бездонные и очень злые. Мне стало опять не по себе, и я подумал: «Неужели меня посадят в тюрьму? — Но сейчас же решил: — Все равно, но только не врать, только не врать…»

— Так и запишем. — Следователь взял ручку. — Больше ты ничего не скажешь? (Я отрицательно помотал головой.) И ни одного человека из этих ты не знаешь? Посмотри еще раз. Как следует.

Ни парня в лыжном костюме, ни женщины я не знал. Паренек в бобриковом пальто, что сидел рядом со стариком, отвернулся. Но я все-таки видел его и был твердо убежден, что где-то встречался с ним. Но кто он — сказать не мог. Старик не сводил с меня своих пустых, бесцветных глаз, и я опять почувствовал, как во рту все пересыхает.

Следователь приказал:

— Ну что ж… садись, посиди.

— Где? — с ужасом спросил я.

— А вот там… — И следователь показал на стул, что стоял рядом с парнем в бобриковом пальто.

В ту минуту мне стало понятно, что и меня теперь заберут в тюрьму, потому что я тоже преступник. Старик был прав. Я даже не знаю, как дошел до стула, как сел. В это время следователь снял трубку с телефонного аппарата и коротко приказал:

— Следующего.

Потом он стал рассматривать бумаги, изредка поглядывая то на одного, то на другого из нас. В комнате было очень тихо. Зазвонил телефон, следователь сказал в трубку «да» и прислушался к тому, что ему говорят. Я услышал, как мой сосед, паренек в бобриковом пальто, сквозь зубы прошептал:

— Ты молчи! Иначе — в камере прибьем.

Только тогда я понял, как промахнулся, сказав, что знаю старика.

Я, наверное, очень побледнел — это всегда со мной бывает, когда случаются какие-нибудь неприятности. По коже пробежал озноб. Следователь все слушал, что ему говорили по телефону, вертел карандашик и кивал головой.

Парень опять прошипел:

— На все отвечай — «не знаю». А за старика мы еще получим.

Знакомое словцо сразу напомнило мне и голос парня. Но где я его слышал — не знал. Да в ту минуту это было и неважно. Я понял, что пропал, что мне теперь нет пути назад и в тюрьме меня прибьют за то, что я выдал старика. Мне нужно было спасать свою жизнь. Но как?

Широкоплечий парень в бобриковом пальто подсказывал: нужно молчать.

И я уже почти решил молчать, но вдруг вспомнил отца и подумал: «Неужели он, если бы ему грозили враги, испугался? Нет! Он выполнил свой долг. Так неужели я струшу? Нет! Пусть меня ждет что угодно, а я буду говорить правду».

И я тоже, не открывая рта, не поворачивая головы, сквозь зубы ответил пареньку:

— Пошел к черту!

Сказал как будто очень тихо, но все обернулись и посмотрели на меня. Старик и двое парней — ненавидяще, женщина — с сожалением, один из незнакомых мне ребят — весело, поощрительно.

Следователь, прикрыв рукой трубку, строго приказал:

— Не разговаривать!

В это время в комнату вошли милиционер и Саша Петренко.

Он даже не вошел, а как бы вполз, точно нес на себе что-то очень тяжелое: ноги согнуты в коленях, голова и плечи опущены, руки висят как неживые.

Следователь положил трубку и после короткого допроса — имя, фамилия — и предупреждения, что нужно говорить правду, спросил:

— А теперь посмотри, кого ты тут знаешь?

Саша повернулся и слегка попятился — вернее, откинулся назад и сдавленно крикнул:

— Никого не знаю! Я совсем ничего не знаю! И не видел никого!

Это было удивительно. Выходило, что он не знает даже меня. Следователь усмехнулся:

— Так-таки никого и не знаешь?

— Не знаю! — покачал головой Саша. — Никого не знаю. Не видел.

Он все еще стоял, откинувшись назад. Взгляд его, такой же грустный, обреченный, как и весь вид, был обращен на моего соседа. Парень тоже не сводил с Чесныка горящих, будто гипнотизирующих прищуренных глаз.

Вдруг он слегка нагнулся вперед — хищно и решительно. И тут я вспомнил, где его видел. Это был один из тех ребят, которые вместе с Чесныком «получали» с меня возле манежа. Это он отбирал у меня деньги. Только тогда он был с челочкой, а теперь, стриженый, казался другим. Чеснык и тогда его боялся. Я хотел было встать и сказать, что я знаю своего соседа, но следователь, слегка издеваясь, спросил:

— Значит, Петренко, ты так струсил, что у тебя даже память отшибло? Ну что ж… Посиди, отдохни. — И он рукой показал на стулья.

Саша, как лунатик, прошел через комнату и сел возле меня.

Я искоса посмотрел на него. Он был весь в поту и страшно бледен. Даже ухо было совсем белым. Дышал он тяжело, и лицо передергивалось. Мне стало очень жалко его, и я тихонько подвинул руку так, чтобы этого не заметил следователь, и тронул Сашу за пальто. Он вздрогнул и посмотрел на меня. Потом покачал головой и прошептал:

— Теперь я пропал.

А меня уже ничего не пугало. Какой-то чертик так и прыгал в груди, и все уже казалось не страшным. Я шепнул:

— Не трусь. Говори всю правду.

Саша в ответ только вздохнул.

Тогда я встал и, показав на своего соседа, громко сказал:

— Товарищ следователь, я вспомнил. Я знаю еще одного. Вот этого.

— А почему ты сразу не узнал?

— Так он челку остриг.

— Ну что ж, расскажи, откуда ты его знаешь?

Я ничего не утаил, рассказал даже о своем проигрыше.

А когда смолк, вскочил Сашка и закричал:

— Он все врет! Я ничего не знаю…

— Вот что, Петренко! — отрывисто сказал следователь. — Довольно дурака валять! Ты не маленький и понимаешь, что за это бывает. Рассказывай все, что знаешь.

— Я ничего не знаю!.. — истерически кричал Сашка.

— Врешь! — Следователь стукнул кулаком по столу. — Все врешь! Говори только правду. Ну?

Саша плакал с тонким подвывом, пощелкивая зубами. Он все время косился на широкоплечего парня, и тот тоже не сводил с него прищуренных глаз.

Я вспомнил, что говорил этот парень мне, вспомнил отца и сказал Сашке:

— Да не трусь ты!

Но Сашка плакал и твердил одно и то же:

— Я никого и ничего не знаю…

— Эх и трус же ты, Петренко! Неужели ты не видишь, что мы и так все знаем? А ты путаешь, темнишь… — Следователь опять покачал головой и приказал: — Приведите следующего.