Оговорка делается только для тех — немногих? — кому попадалась на глаза та книга. Прочим приношу извинения.
Горьковские оценки и предпочтения — особая тема, которую в рамках этой книги не развернуть. Тем не менее скажем, что, всецело поддерживая, например, Михаила Михайловича Зощенко (1894–1958) и тем являя прозорливость и вкус, Горький мог написать и такое: «О Зильбере. Вот увидите, этот чудотворец весьма далеко пойдет, — его фантастика уже и сейчас интереснее и тоньше Гоголевых подражаний Гофману».
Можно не комментировать, так как Зильбер — родовая фамилия Вениамина Каверина, автора популярнейшего романа Два капитана (1936–1944), мемуаров — содержательных, умных, но… Что ж, таков был горьковский пафос — пафос строителя новой, небывалой советской литературы.
На этот раз даже наверняка так. Предлагая в следующем письме похлопотать во МХАТе-втором насчет переделки Чевенгура в комедию (?), Горький увещевал: «Не сердитесь. Не горюйте…». Вспоминал пословицу: «Все минется, одна правда останется». И добавлял, как бы предвидя платоновскую реакцию: «Пока солнце взойдет — роса очи выест»? Не выест.
Впрочем, правда — неприятная — и в том, что впоследствии он будто сам усвоил резоны цензуры, с которой недавно всего лишь считался: «Пишете вы крепко и ярко, но этим еще более — в данном случае — подчеркивается и обнажается ирреальность содержания рассказа, а содержание граничит с мрачным бредом. Я думаю, что этот ваш рассказ едва ли может быть напечатан где-либо».
Тон неузнаваемо жесткий, а речь о рассказе Мусорный ветер (1934) — о концлагере, конечно, не коммунистическом, а фашистском, в котором ученого низводят и доводят до состояния «ветхого животного».
Подчеркнутые буквы выделены болдом (прим. верстальщика).
Опечатка, должно быть Вагинов (прим. верстальщика).