Спасти Ивановку

Глава 4. Любовь

1857 год

Медлить с обустройством будущего города никто не хотел, поэтому события развивались стремительно, и уже в сентябре начали прибывать такие долгожданные пароходы. На одном из них приехали учителя и врачи со своими материалами и инструментами, их пошли встречать Кузнецов со своими людьми.

А все до единого казаки с восторженными криками понеслись к другому пароходу, на котором прибыли их лошади из родных станиц. И в этот момент никто, даже сотник, не смог бы их остановить. Да он и не пытался даже, ведь и ребенку любому понятно, что значит конь для казака. В то же время сами лошади, почуяв своих хозяев, заволновались на борту парохода, забили копытами, заржали.

— Слышишь, мой Орлик заливается? — радостно переговаривались казаки.

— А это мой Мартын!

— Ох и пролечу я на нем по всей станице!

Лошади стояли на судне головами к центру, каждая в своем стойле с деревянной крышей. Их специально так расположили для путешествия, чтобы не увидели открытого водного пространства и не испугались, чтобы чувствовали себя примерно в таких же условиях, какие были в родной конюшне. С ними на судне были конюхи, которые приносили сено, кормили, убирали, следили за самочувствием.

Спиридон наконец пробрался к своему серому в яблоках Орлику, обнял его за шею, прижался лбом к шелковистой шерстке. Конь радостно ластился к своему хозяину, смотрел из-под ресниц ласковым взглядом.

— Мой хороший, — шептал Спиридон, — наконец-то я тебя дождался!

Конь в ответ кивал головой и щебетал что-то на своем языке.

С попоны свисали две увесистые сумки: это родители передали гостинцы и теплые вещи, а в кармашке одной из сумок нашлось письмо. Спиридон развернул его после того, как свел Орлика по трапу на берег и определил в конюшню.

«Сыночек, здравствуй! — писали родители. — Как тебе там служится на новом месте? Случались ли бои с местными или они на рожон не лезут? У нас все хорошо, и по хозяйству, и у отца на службе. Сестры и брат тебе кланяются. Сестренка Наташка на будущий год пойдет в школу, а Марийка перешла в следующий класс. На днях приходила Стешка Михайлова, намекала, что ее племянница Зинка хочет по весне к вам переселяться. Кто знает, может, невестой тебе станет хорошей. Крепко обнимаем тебя, мама и папа».

Люди Кузнецова тем временем провожали прибывших докторов по их домам, помогали донести баулы и сумки с вещами.

Сам Кузнецов задержался на пароходе. Перед ним стояли две самоуверенные и крайне серьезные девицы. Одеты они были в одинаковые дорожные темно-серые длинные платья и шляпки с вуалью, однако, внешне были разными до крайности. Самая серьезная была в пенсне, через которое глядели строгие карие глаза. Худощавая до крайности, с тонкими сухими поджатыми губами. Она протянула руку Алексею Григорьевичу:

— Софья Андреевна Гагарская, учительница.

Кузнецов растерянно пожал руку. Он давно уже не был в дамском обществе и заметно терялся теперь. Повернулся к другой девушке:

— Здравствуйте, а вас как зовут?

— Аглая… — ответила она нежным, почти детским голоском. — Аглая Всеволодовна. Я учительница музыки.

— Ой, - вспомнил Кузнецов, — точно, я же выписывал учителя музыки!

Девица вежливо улыбнулась. Увидела ответную улыбку доброго купца, и строгости в ее облике не осталось совершенно, а улыбка и вовсе сделала ее очень приятной барышней. Светлые волнистые волосы были собраны в высокую прическу, жемчужно-серые глаза светились совсем еще детской наивностью и открытостью, веснушки придавали лицу нечто особенное… «Алексей! — вдруг строго напомнил себе успешный купец. — У тебя жена и дети! Даже не вздумай засматриваться на девчонок, не для тебя они!». Вслух он сказал совершенно другое:

— Признаться, я думал, что учитель музыки будет мужского пола…

Софья Андреевна при этих словах негодующе выпрямилась.

— Мы из Петербурга, закончили Институт благородных девиц, между прочим! — сказала она надменно, и карие глаза из-под пенсне строго сверкнули. — Женское образование в России набирает большую силу, скоро много будет таких, как мы, так что привыкайте, господин Кузнецов!

— Да я ничего против не имею, — проговорил Алексей Григорьевич примирительно. — Милости прошу вас в мой дом, отобедаем и определим вас на постоянное жительство.

Ирина Игоревна, привлеченная шумом пришедших пароходов и оживленными криками людей, решила тоже выйти на берег, посмотреть, что там происходит. Но не успела она пройти до берега, как поняла, что на берегу сегодня суета, все куда-то несутся, казаки занимаются своими лошадьми, встречают вновь прибывших, и всем до нее нет никакого дела. Она обратила внимание на женщин, только что сошедших с трапа. На них были пусть простые темные дорожные, но все же платья. А она так и ходит в казачьих штанах да рубахах. Интересно, где здесь добыть хотя бы одно платье, пусть самое простое? И возможно ли это?

Она вернулась в свою комнату продолжать занятия с китаянкой.

— Как тебя зовут? — спросила Ирина Игоревна. — Ты уже понимаешь, о чем я.

Черные блестящие глаза смотрели на учительницу со смирением и желанием продемонстрировать свою старательность.

— Сяомин.

— Сяомин? Серафима, значит. Запомни, ты — Серафима.

— Селафима, — послушно произнесла ученица.

— СеРафима, повтори.

— СеЛафима, — упрямо повторила девушка.

— Нет, так не пойдет, разве можно собственное имя не выговаривать? — Ирина Игоревна устала биться с этой буквой, как тут ни старайся, а все китайцы и японцы букву «р» по природе своей не выговаривают. Ладно. — Светлана, пусть ты будешь Светлана! Нет, не пойдет, что за Светлана, у которой волосы как уголь черные? Сима, вот! Ты Сима!

— Сима!

В дверь деликатно постучали.

Она уже привыкла, что каждый день к ним приходит Матвей, то воды принесет, то просто спросит, не надо ли чего.

Но сегодня его весь день почему-то не было, и вот сейчас в дверном проеме показался Кирилл Браташев.

— Меня Матвей Куцев попросил к вам зайти, узнать, не надо ли чего.

— Почему же он сам не пришел? — забеспокоилась Ирина Игоревна.

— Да вы не волнуйтесь, с ним все хорошо. На дежурство поставили, в конюшне сегодня работы много. Ой, а это кто у нас тут такая?

Улыбаясь, он подошел к китаянке.

— Как тебя зовут, черноглазая?

— Сима, — отозвалась девушка. — Доблого здоловья!

— Так ты уже разговариваешь, — приветливо протянул Кирилл. — На, держи пряник.

— Спасибо!

— Ладно, если вам ничего не надо, я пойду?

— Иди, спасибо. Нет, подожди, — встрепенулась Ирина Игоревна, — проблема у нас нарисовалась.

— Какая?

— Я сегодня видела вновь прибывших, среди них есть женщины, учителя и доктора. Так вот, все они ходят в платьях и выглядят вполне прилично. А мы с Симой ходим в казачьей форме. Вот я и хотела спросить, как бы добыть для нас нормальную женскую одежду? Если возможно, конечно. Неудобно вас об этом просить, но что делать.

— Да что же здесь неудобного? — откликнулся Браташев. — В момент решим, не переживайте!

На улице к Браташеву кинулся Жернаков:

— Ты что это к китаянке моей ходишь?

— С ума сошел, какая она твоя? Может, жениться на ней собрался?

— Не твое дело! Чтоб больше я тебя здесь не видел!

— Жернаков! – услышали они голос Кантемирова. — Ты чего опять собачишься? Ну-ка бегом в конюшню, работы полно!

Вацлав в тот вечер добрался до дома только к вечеру и, конечно, уже опоздал на ужин. «Что ж, пойду на кухню, девчонки накормят». Открыв тяжелую дубовую дверь, он оказался в ярко освещенном вестибюле, из которого одна боковая дверь вела на кухню, а вторая в комнаты прислуги. Он остановился у широкой лестницы, ведущей в помещения второго этажа — столовую, гостиную и комнаты Кузнецова. Оттуда, со второго этажа, доносились веселые голоса, смех, музыка. Там явно происходило что-то интересное и необычное.

Поначалу на Вацлава никто даже не обратил внимания. Кузнецов беседовал с какой-то незнакомой девицей. Они сидели на диване у стола, покрытого цветастой скатертью, и, казалось, аромат цветов витает в воздухе. Девица была худая, как жердь, выражение лица заносчивое и дерзкое. На носу пенсне. И очевидно, что инициатива разговора полностью в ее руках. А руки тоже худые, костлявые. Кузнецов ее слушает так внимательно, как будто она профессор какой-то. Откуда она взялась? О чем они беседуют?

В другом конце комнаты стояло черное полированное фортепиано, невесть откуда взявшееся, — наверно, сегодня привезли на одном из пароходов, — а у инструмента сидели рядом Спиридон и еще одна незнакомая девица, они тоже разговаривали и увлеченно музицировали.

Надо признаться, у них это неплохо получалось, потому что при первых же звуках Вацлав узнал мелодию родной мазурки. И сразу вспомнилось детство, мать в длинном красном платье. Его дорогая, обожаемая мама, пани Матильда, улыбчивая блондинка с буклями, когда-то так же сидела за инструментом в большом нарядном зале и играла эту мелодию, а Вацлав и другие дети танцевали мазурку. С портретов, подсвеченных неровным пламенем старинных канделябров, загадочно смотрели далёкие предки. А в центре сиял герб Боньча — белый единорог на небесно-голубом фоне. Господи, как же хочется туда вернуться! И чтобы все было по-прежнему! И так и остаться там навсегда!

*Герб взят с сайта https://gerbovnik.ru/

При виде подошедшего друга Спиридон обрадовался, подскочил со стула и принялся рассказывать новости:

— Познакомься, это Аглая, учительница музыки из Петербурга. Представляешь, у нас в России тоже образование на высшем уровне! Оказывается, у нас даже женщины скоро в университетах будут науки постигать, да-да, и многие сами потом будут преподавать, и профессорами становиться…

Спиридон растерянно осекся и сел обратно на стул. Вацлав его совершенно не слушал. Или не слышал? Он стоял, облокотившись о фортепиано, и как-то странно смотрел на Аглаю. Спиридон обернулся к девушке, но и она, казалось, не видела и не слышала ничего вокруг, только смотрела из-под длинных ресниц на белокурого поляка. В ее бездонных серых глазах читалась целая палитра чувств, от изумления и восхищения до полной покорности.

Наутро Вацлав собрался идти за водой. Во дворе он увидел Аглаю, одетую в розовое платье и вязаную накидку. В лучах яркого утреннего солнца она была не такая загадочная, как вчера вечером в полутемной гостиной, но это все же была она, такая румяная и благожелательная, и ни единого намека на какие-то гнусные человеческие слабости в ее взгляде не отражалось. Видно было, что не станет эта девица кому-то завидовать, делать подлости, наговаривать, ну нет такого в ее натуре.

— Пойдемте, покажу вам нашу станицу, — неожиданно для себя предложил он.

Аглая двинулась за парнем, счастливо улыбаясь. Пусть он продолжает думать, что эта встреча во дворе совершенно случайна! Пусть не подозревает даже, что она, Аглая, специально подскочила в такую рань, долго прихорашивалась перед зеркалом, выбирала наряд, чтобы понравиться этому странному хмурому поляку, а потом стояла у крыльца, поеживаясь в утренней прохладе в надежде его увидеть.

Он показал ей все, что сам видел каждый день. И ровные ряды домов, и новое здание больницы, и строящуюся школу, и ряды штабелей с бревнами для новых домов, и огромные сараи с дровами, приготовленными на зиму. Похвастался тем, что строители предусмотрительно оставили в станице много деревьев, все вырубать не стали. Поэтому в летнюю жару над домами будет приятная тень, а зимой возможность нарядить стволы для празднования Рождества. А еще оставили достаточно места для дорог между кварталами. Это сейчас они ничем не покрыты, и как дождь, так непролазная грязь. Совсем скоро здесь соорудят деревянные настилы, и удобно будет и ходить, и ездить.

Несмотря на осень, было еще довольно тепло, в ветвях деревьях сновали деловитые белки и горностаи, слышалось пение птиц.

— А вы с акцентом разговариваете…

— Давай на «ты», мы ведь наверно близки по возрасту, — перебил Вацлав.

— Мне весной минуло восемнадцать.

— Мне тоже скоро восемнадцать. Да, у меня польское имя, и фамилия Романовский. И родился я в Польше, и детство там провел. А потом так получилось, что мой отец участвовал в подготовке к восстанию. Был у них круг единомышленников-заговорщиков. В итоге восстание так и не состоялось, что-то помешало его осуществить, а нашу семью с семьями других заговорщиков сослали в Сибирь. Мне было двенадцать лет тогда. Ужасная зимняя дорога, скверные условия, в которых пришлось устраиваться. Одну зиму мои родители пережили, а на следующую умерли.

Аглая ахнула.

— Как же я тебе сочувствую!

— Спасибо, — Вацлав улыбнулся, — ну а тебя как родители отпустили в такую даль, да еще и сюда, в неизведанный край, где так много мужчин, тайга и полная неизвестность?

— Да я никого не спрашивала. Я своих родителей вообще не помню, они умерли, когда мне было два года. И нас с сестрой взял в свою семью дядя, брат матери. Дядя, конечно, хороший человек, но у него своя семья, дети. Так что не мог он нас у себя оставить, определил в Институт благородных девиц для сирот. А там строгие правила, прежде всего нельзя ездить домой даже на каникулы.

Молодые люди, увлеченные своим разговором, не заметили даже, как пришли на высокий берег Амура. Вацлав помог девушке устроиться на толстом бревне, и сам уселся рядом. Внизу шелестели волны, а Вацлаву так хотелось дотронуться до своей спутницы, ну хотя бы за руку взять. Видно, что руки у нее такие мягкие и ласковые.

— В Институте правила строгие, — продолжала Аглая, — и самое первое правило: до конца учебы нельзя ездить домой. Там живешь и учишься, как будто погружаешься в атмосферу науки. И дисциплина у нас там железная была, так что я привычная ко всему, мне ли пугаться куда-то далеко ехать? Мы спали всегда с открытыми окнами, а одеяла тонкие, и ничего, кроме легкой ночной рубашки, на себя надеть нельзя. Многие девочки даже уснуть не могли от холода и голода, полночи плакали.

У Вацлава внутри все переворачивалось от каких-то странных чувств, неведомых ему прежде.

— Кормили тоже плохо? — спросил он. — А почему такие жестокие условия для девочек?

Аглая вздохнула:

— Считается, что только строгостью можно добиться хорошего воспитания, а хорошее воспитание — залог успешного обучения. Зато все выпускницы на всю жизнь запоминают, как держать осанку, как себя вести в обществе, как разговаривать на иностранных языках. И образованному человеку всегда легче даже в обычных житейских ситуациях. Вот ты говоришь, как я не побоялась ехать туда, где много мужчин. А чего мне их бояться, если я знаю обычаи казаков, знаю, что они служат царю и Отечеству? В случае чего, наоборот, они меня защитят.

— У казаков тоже дисциплина железная, — согласился Вацлав, — у нас был случай, когда один из них над китаянкой хотел надругаться, но его так наказали, что больше и мысли подобной не возникало.

— Я больше опасаюсь диких зверей, — призналась Аглая, — вдруг сюда забредет какой-нибудь медведь или тигр, что тогда делать?

Солнце к этому времени уже полноправно заливало золотистым светом свои дневные владения, переливалось в светлых пышных волосах Вацлава, отражалось своими бликами на траве и песке, весело и радостно вспыхивало в неспешных водах Амура.

— Ну сейчас у них и так полно еды в лесу, вряд ли они посмеют сюда сунуться, — ответил Вацлав, — а вот зимой все может быть. Но, если честно, я не позавидую зверю, который сюда забредет. Казаков много, все на лошадях, все до единого с оружием. Так что добавятся к нашим интерьерам медвежьи и тигриные шкуры, только и всего. Главное, вам с Софьей далеко от дома не отходить.

— Да, прав был наш учитель географии, самый страшный зверь — это человек, — задумчиво проговорила Аглая.

Вацлав с интересом на нее взглянул. Девушка сидит, повернувшись к нему всем телом, смотрит доверительно ему в глаза, и взгляд полон юной безмятежности и добродушия. И он явственно чувствовал, как между ними натягивается и крепнет невидимая нить, которая связывает лишь близких людей, близких не по родству, а другому, неуловимому чувству. И оттого, что чувство неуловимо, оно лишь больше утверждается.

— Среди зверей встречаются такие коварные и хитрые, что даже человек не сразу сообразит, как их перехитрить, — сказал Вацлав. — Вот поехали однажды казаки настрелять дичи к обеду. А Лушин возьми и отойди в сторону от остальных. И что ты думаешь? Ни с того ни с сего какая-то зверюга на него сверху прыгнула и вцепилась в горло.

Аглая вскрикнула.

— Да, — подтвердил Вацлав, — хорошо, что он успел заорать как сумасшедший. В рубашке парень родился, не иначе. И другие молодцы, вовремя успели прибежать и застрелить эту тварь. Оказалось, рысь! У нее повадки такие, вот она будет сидеть на дереве или на земле, не шелохнувшись, пока не увидит свою добычу. А как дождется, так моментально прыгает и хватает. Красивая такая, с огромными зелеными глазами…

— Я читала про рысь, и на картинках видела, красивое животное, и глаза такие грустные зеленые, и на ушах такие длинные кисточки…

— Кисточки у них на ушах как улавливатели, они из-за этого лучше слышат, — подхватил Вацлав, — и видят они хорошо даже в темноте, эдакие большие кошки. Я тоже про них читал, но пока не видел своими глазами.

— А этот казак потом выздоровел?

— Да, только лечился долго, но, слава Богу, пришел в себя. А рысью шкуру постелили в казарме, густая такая, красивая, палевая в крапинку. Ладно, пора уже воду нести домой.

Девушка протянула руку, и Вацлав помог ей подняться. На мгновение они прижались друг к другу, и тело молодого парня словно пронзило сладкой дрожащей истомой. Голова закружилась, и он вдруг понял, что счастье близко как никогда, оно уже идёт навстречу, и, оказывается, можно его почувствовать и ощутить! Он точно будет счастлив, только теперь уже навсегда!

Аглая не могла отвести глаз от красивого поляка, сердце ее колотилось как бешеное, дыхание сбивалось. Она обхватила руками его голову и поцеловала в губы. Хотела убежать от смущения, но Вацлав не выпустил ее из своих объятий, прижал к себе ещё крепче. Жаркий поцелуй казался бесконечным, испепеляющим. Девушка почувствовала крепкую тёплую мужскую руку пониже спины, испуганно вскрикнула, но вскоре застонала от удовольствия. Шум Амура внизу и шум клокочущей крови в собственных ушах заставлял ее забыть обо всем на свете.

Домой они вернулись молча, и сразу разошлись по своим делам.

С того дня чем бы ни занимался Вацлав, куда бы он ни ходил, — все вокруг казалось ему легким, воздушным, волшебным. Только сейчас он стал замечать, что окружающий станицу лес переливается всеми красками мира, — часть деревьев по-прежнему стоят изумрудно-зеленые, но многие уже вспыхивают ярко-желтыми, кирпичными и даже красными листьями.

Если с утра не начнет пылать солнечный диск, то небо остается светло-серого цвета, с редкими проблесками бледно-голубого. Осеннее солнце — ­ нечастый, неяркий гость. И хочется нарисовать, запечатлеть такую красоту, но на месте не усидеть, хочется кружиться, танцевать, летать среди всего этого великолепия, в этом прозрачном и прекрасном дыхании осени.

Кто бы его ни окликнул, на кого бы он ни взглянул, везде ему мерещилось лишь одно лицо, лишь одна улыбка, такая милая, нежная, сводящая с ума. Может, и она, Аглая, везде видит его лицо и его улыбку?

Рано утром, едва дождавшись рассвета, он бежал на тот самый высокий берег Амура, где они сидели с Аглаей в то памятное утро, смотрел на его неспешные прохладные воды, на противоположный берег, где уже занимались своими делами китайские соседи, и диву давался — как же он не понимал раньше, что люди такие хорошие, а этот край, в который он попал волею судьбы, не такой уж чужой?

Каждый вечер он сидел на диванчике возле фортепиано, за которым Аглая и Спиридон занимались музыкой, и в эти часы даже все их скучные гаммы и ноты не надоедали ему, и вся огромная гостиная со свечами в канделябрах и мягкими плотными шторами в его глазах смотрелась мерцающей упоительной сказкой.

Удивительное дело: самому Вацлаву казалось, что вот теперь только он начал жить по-настоящему, теперь только с глаз его спали оковы, и жизнь наконец для него открылась во всем великолепии, но при этом глаза его были затуманены, и некоторых очевидных вещей он не видел совсем.

К примеру, он не замечал присутствия Беаты в гостиной, не видел, какие мрачные и беспокойные взгляды бросает она то на него, то на Аглаю. Если честно, он вообще забыл о существовании невесты. Он не замечал ее даже в те минуты, когда она подходила к столу с подносом или обращалась к нему с обычным приветствием. Он жил в своем иллюзорном мире и именно этот мир считал своим обретенным долгожданным счастьем. Так бывает, когда человек в состоянии опьянения считает свои действия исключительно правильными, а наутро, протрезвев, хватается за голову…

— Вот, — Куцев и Браташев вывалили на стол отрезы ткани.

— Боже, откуда это у вас? — обрадовалась Ирина Игоревна.

— Родители прислали.

— Так они для ваших жен, наверно, прислали?

Ее богатое воображение услужливо рисовало картины, как ей придется сцепиться с женой Куцева, когда та сюда доберется, и здоровая баба, которая больше самого Матвея, полезет в драку.

— Зачем же для жен, — смутился Матвей, — нам на рубашки.

Ирина Игоревна завороженно разглаживала яркую гладкую ткань. Цвет был насыщенный, бордово-красный, с набивным узором.

Сима метнулась к своим вещам, принесла золотистые кружева, приложила их к ткани.

— Вау! — не удержалась Ирина Игоревна.

Сима деловито взяла ткань, кружева, вооружилась иголкой с нитками.

— Делать, — только и сказала она.

«Ну прямо как китайцы у нас на рынке», — восхитилась Ирина Игоревна.

— Ты хоть знаешь, как делать? — Она повернулась к парням. — Нам же надо не китайское платье, а казачье или на худой конец городское.

Но Сима уверенным знаком руки дала понять, что сделает, как надо. Матвей сходил куда-то и привел худенького юношу с густой белокурой шевелюрой. Тот быстро нарисовал эскиз казачьего женского костюма: блузка с кружевами и баской, длинная юбка, струящаяся мягкими волнами и отороченная кружевами, какой-то фартук и платок.

— Фартук мне, пожалуй, не надо, — сказала Ирина Игоревна, — и платок тоже.

— Почему, — возразил Матвей, — пусть тоже будет, вдруг испачкаешься, проще будет постирать, чем целое платье.

— Ну пусть будет.

От эскиза она была просто в восторге, это же как раз по ее фигуре, у нее тонкая талия, высокая грудь и широкие бедра, а этот фасон все достоинства подчеркивает.

Художник оказался поляком Романовским, и еще выяснилось, что он близкий друг Спиридона Курилова. Ирина Игоревна смотрела на него во все глаза, ведь и он тоже ее предок. Вот ведь как интересно в жизни бывает, дружат двое людей и не подозревают, что они родственники…в будущем, через общих потомков.

Как все-таки интересно попасть в прошлое, вроде все такое же и все другое, люди вроде бы такие же, как и мы, а все же другие. У всех какие-то принципы, какие-то правила, а приметы, гадания и суеверия для них обыденность.

Однажды вечером, когда было уже темно, Беата подстерегла у ворот Спиридона, возвращающегося из казармы.

— Ты что тут стоишь? — удивился Спиридон при виде девчушки.

Он внимательно ее оглядел. С этим скорбным лицом с поджатыми губами, как с маской, она ходит уже не первый день. Как потерявшийся щенок, оставшийся без материнского тепла и заботы, она даже выглядит какой-то неухоженной, жалкой, потрепанной. Вот она, правда жизни: под лучами любви девушки расцветают и способны из дурнушек превращаться в красавиц, а под холодными тучами нелюбви чахнут. Эх, Вацлав, разве так можно?

— Ты что тут стоишь, мерзнешь? — Спиридон начал стаскивать с себя шинель, чтобы накинуть ей на плечи.

— Не надо, — остановила его Беата. — Я о другом тебя хочу попросить.

— Попроси, что смогу, сделаю.

— Спиридон, родненький, я знаю, что ты хороший человек, добрый. Ты и Вацлаву жизнь спас, и на охоту стараешься не ездить, чтобы животных зря не убивать. Помоги же и мне, ну пожалуйста.

Она молитвенно сложила руки.

— Что мне сделать для тебя, Беата, чем помочь?

— Переночуй сегодня в казарме у казаков! А Вацлаву потом скажешь, что выпил или устал. Мне надо, чтобы он ночью один был в комнате, понимаешь?

У Спиридона округлились глаза от изумления.

— Насколько мне известно, вы еще не женаты! А он знает, что ты ночью к нему пожалуешь?

— Он не знает, — глухо ответила девушка, — я сама приду, без разрешения, приду и отдамся ему. Чтобы свадьба быстрей состоялась.

— А тебе нужна такая свадьба, Беата? Стоит ли вам на всю жизнь связываться, вы ведь не любите друг друга! Ты на меня вечно засматриваешься…

Беата вскинула на него испуганные глаза.

— Думаешь, я не вижу? — продолжал Спиридон. – Ты по мне сохнешь, а он по Аглае. Может, тебе и страшно это признать, но пора бы уже! Детство закончилось, и прошлая жизнь закончилась, и Польша ваша очень уж далеко отсюда. У него теперь своя жизнь, а у тебя своя. И не пойду я в казарму, не проси!

Девушка ахнула, закрыла лицо руками и быстрым шагом пошла к дому.

Спиридону тяжко было на душе от этого разговора. И поговорить-то на эту тему не с кем, слишком уж личное и секретное. И в тот вечер он был хмурый и молчаливый.

Наутро он наспех позавтракал в столовой, и уже собирался идти к казармам, ребята звали. Как вдруг к нему обратилась строгая Софья.

— Я успела заметить, вы ненавидите насилие и зло так же, как и я.

— Да, а что стряслось?

— Все побежали на пустырь, смотреть на драку.

— Какая драка, кто с кем дерется?

Спиридон только теперь заметил, что в доме никого нет.

— Жернаков поссорился со своим товарищем, Браташевым.

— Ну, Жернаков всегда был борзым, не просто так они подрались.

— Я хочу остановить драку, я очень боюсь, что она перейдет в массовое побоище. Видела подобное в Петербурге, когда дерутся стенка на стенку. Чудовищное зрелище! Хоть и запрещено властями, а все ж часто дерутся. Представьте, стоят два строя друг напротив друга, и каждый готов ринуться в бой. Но сначала начинают драться сильнейшие, а остальные их подбивают. Но рано или поздно начинается настоящая свара, десятки, сотни человек бьют друг друга в кровь, у многих в рукавах спрятаны тяжелые предметы…Казаки же сами по себе народ воинственный…

— Подожди, но как ты решила это остановить? Неужели ты думаешь, я один смогу остановить свару? Надо сотника звать, пока не поздно.

— Я знаю, как остановить. Бери свой аккордеон и будешь там играть, какую-нибудь самую зажигательную плясовую песню, и играй так, чтобы у парней руки и ноги сами заплясали. Тогда и драка забудется.

— Да на меня как на дурака посмотрят! Или вообще внимания не обратят! Ты хоть знаешь, из-за чего они дерутся? Может, не поделили что-то серьезное!

Под настойчивым взглядом из-под пенсне Спиридон все же схватил аккордеон и пошел по направлению к пустырю. Софья бежала рядом со всех ног, едва поспевая.

Играть Спиридон начал сразу как вышел из дома, играл громко и ритмично, и продолжал, пока не добрался до того места, где шла драка. Нажимая на клавиши, он изо всех сил старался сохранить хладнокровие. А его было из-за чего потерять. У Жернакова была рассечена губа и бровь, у Браташева кровь шла из носа, но парень не собирался останавливаться, к тому же, все вокруг кричали:

— Врежь ему, Кирюха, как следует!

Казалось, еще удар, и бугай Браташев просто убьет малорослого худощавого Жернакова, как вдруг…

Первыми неосознанно под музыку задвигались те, кто стоял поближе, за ними не удержались и все остальные. Многие, узнав знакомую с детства мелодию, принялись с удовольствием подпевать:

«Чтобы крови не лилось

С отчего порога,

Чтоб да кривде не жилось

Он молился Богу».

Мимо Софьи пролетел с раскинутыми руками, отбивая такт каблуками сапог, Гриша Кантемиров, большой любитель плясок и веселья. И она принялась хлопать в ладоши и тоже подпевать со всеми нехитрые слова:

«Ойся, ты ойся,

Ты меня не бойся,

Я тебя не трону,

Ты не беспокойся!»

Браташев, забыв про обиду и драку, отцепил свою шашку, попутно выхватил шашку у своего противника и принялся молниеносно крутиться, поворачиваться и подпрыгивать в такт музыке, рассекая воздух двумя шашками. Жернаков остался без сил полулежать на земле и вытирать листком лопуха кровавые сопли.

К пустырю уже летел на лошади сотник Травин.

— Что происходит?

— Веселимся, ваше благородие, поплясать решили!

— А почему у этих морды разбитые?

— Упали нечаянно!

Макар Григорьевич соскочил с лошади и подобрал валявшегося на земле Жернакова:

— Ну-ка пойдем, давно ты казармы не драил!

Уже темнело, когда Спиридон возвращался домой. Софья бежала рядом, едва успевая за его широким шагом.

— Скажи, а почему казак в песне так с девушкой разговаривает?

— С какой девушкой?

— Ну с этой, Ойсей.

Спиридон невольно прыснул от смеха:

— Ойся — это не девушка, это враг, черкес или еще какой кавказец. А казак ему говорит, мол, не бойся, не до тебя сейчас, я Богу молюсь, и пока я молюсь, можешь меня не бояться.

— Интересная какая песня! Ты видел, как Кирилл шашками размахивал? — захлебываясь от восторга, спрашивала она. — Я так боялась, что он их выронит нечаянно!

— Как бы он выронил? — Спиридон наконец приостановился, видя, что девушке тяжело за ним поспевать. — Казаки с шашкой рождаются, и шашка у нас как одно целое с рукой, и всю жизнь у нас шашка на стене у кровати висит, чтобы в любой момент схватить ее и побежать за родину воевать.

— И ты такой же?

— Конечно.

В наступающих сумерках Спиридон видел распахнутые глаза под пенсне, полные восторга и счастья, полуоткрытые пухлые губы.

«Боже, и эта уже влюбилась. И это при том, что я ее еще на Орлике ни разу не прокатил!»

Буквально через пару недель все было усыпано шелестящими светло-коричневыми листьями, которые ветер беспощадно гонял по холодной земле. Зачастили противные холодные дожди, после которых становилось все холоднее. В шесть вечера уже темнело, в домах растапливали камины и печки, спасаясь от холода. Благо, дров за лето наготовлено было немеряно.

В одно такое утро Вацлав по привычке отправился на свой любимый высокий берег — подумать ему было о чем, он в последние дни стал особенно хмур и задумчив. Всю ночь он ворочался, не в силах уснуть. Все думал, думал и думал. Иногда мучившие мысли так охватывали, что он не в силах был сдержать тяжкий вздох или стон.

Вдруг откуда-то справа он услышал дикий пронзительный рев. Этот рев стремительно приближался, и Вацлав мог уже разглядеть того, кто его издавал. Страшное огромное существо с длинным безобразным носом, торчащими клыками и маленькими глазками неслось по склону с удивительной для такого тяжелого неуклюжего тела быстротой. Возможно ли от такого убежать? — промелькнуло в голове. Или лучше сначала отскочить в сторону, авось неповоротливая махина не сразу сообразит.

Вацлав отскочил в сторону и побежал, не разбирая дороги, потом поскользнулся на мокрой земле и упал. И в ту же минуту прогремели несколько выстрелов. Рев затих.

Поднявшись с земли, Вацлав увидел в нескольких шагах от себя неподвижное тело. Оно было громадным, в несколько раз больше самого большого человека. Маленькие глазки теперь были закрыты, уродливый длинный нос с пятачком, как у свиньи, воткнулся в сырую землю.

Медленно подошел Спиридон в папахе, в теплом полушубке и с ружьем наперевес.

— Дикий кабан, — сказал он, глядя на убитого зверя, — жареного мяса сегодня наедимся, а еще картошки с салом нажарим.

— Так это ты? — ахнул Вацлав. — Дружище, ты опять меня спас! Как же я тебе благодарен! А как ты узнал, как здесь оказался?

Спиридон усмехнулся чуть заметно:

— Ты же всю ночь стонал, спать мне не давал! Что с тобой стряслось? Вроде лежишь спокойно, а потом будто что-то уколет тебя! И так всю ночь до утра! А на рассвете ты собрался и пошел куда-то, ну я и решил пойти за тобой. Мало ли что, думаю, человек безоружный, а часовые не везде стоят. Говори, что у тебя стряслось, на тебе же лица нет!

Налетел пронизывающий осенний ветер, и Вацлав, кутаясь в свою душегрейку, проговорил упавшим голосом:

— Я вчера сказал Аглае, что никогда на ней не женюсь.

Он поднял на друга свои страдающие виноватые глаза.

Спиридон нахмурился, вспомнив, что видел вчера Аглаю с заплаканными глазами.

— Зачем же так ее унижать? — он еле слышно отозвался на услышанное. — Она что, просила тебя жениться? Почему вообще зашел такой разговор?

— Я люблю ее, слышишь, люблю больше собственной жизни! Но я на ней не женюсь, потому что она не полька, а русская! Не католичка, а православная! Я права не имею на ней жениться! Мои дети должны быть чистокровными поляками, а не полукровками!

— А со своей Беатой ты будешь несчастен! Она же тебя не любит, сколько раз она мне глазки строила, а может, и не только мне. Нужна тебе такая жена, которая о другом будет думать?

Вацлав указал рукой вниз, на Амур.

— С этой вот реки столько путей открывается, отсюда даже до Тихого океана добраться можно, а океан — это ворота во все без исключения страны!

— И что дальше? — Спиридон вскинул на него взгляд, в котором сквозило недоумение. — На лодке туда отправишься? Или пароход у Кузнецова угонишь? Так тебя еще дальше сошлют, на Камчатке с тачкой бегать будешь! Или ты ждешь очередного Польского восстания? Так не дождешься. Когда уже до вас дойдет, что любое ваше восстание обречено на провал?

— Восстания еще будут, не переживай. Ни один из нас не сможет спокойно жить до тех пор, пока Польша не станет свободной! Ты хоть понимаешь, что это такое — нация есть, язык есть, культура есть, а государства нет? Мы к России относимся только на бумаге, а на деле никогда русскими не будем.

— Да знаю я, что вы не русские, вы совсем другой народ. Я просто не понимаю, какое тебе до этого дело, если вот она, самая главная женщина в твоей жизни, та самая, с которой тебя ждет любовь и счастливая жизнь? Неужели ради собственного счастья нельзя поступиться своими принципами? Ведь любовь достойна всего, абсолютно всего, ведь люди во все времена ради любимых людей совершали подвиги и слагали легенды…

Вацлав круто повернулся и медленно пошел в сторону дома.

— Вот поэтому у вас в стране всегда будет бардак! — бросил он. — Вы не понимаете, что такое порядок и долг!

Он опять резко повернулся к опешившему другу.

— Представь ситуацию: на суд приводят убийцу, а судья — его отец. И этот судья возьмет и оправдает убийцу, потому что чувства отцовские в нем взыграли. Да еще ведь найдутся такие, кто этому папаше посочувствуют, скажут, он же отец, он по-другому не мог!

— Я такому отцу не посочувствую, — твердо сказал Спиридон, — раз уж воспитал нелюдя, пусть наказывает и его, и себя самого.

— Слава Богу, что ты меня понял.

— Я тебя понимаю, но оглянись вокруг, посмотри на этот лес, на эту реку. Да, пусть пока еще нет тут большого города, нет музеев, университетов, даже храмов Божьих нет, не успели построить. Но ведь именно это все теперь и есть твоя родина! И разве плохо она тебя приняла? Разве не встретил ты здесь хороших людей?

У Вацлава на мгновение перехватило дыхание, и он изменился в лице. Не говоря ни слова, он пустился бежать к дому: не хотел, чтобы друг увидел его слезы. До дома он бежал, не разбирая дороги, и в голове стучала, как надоедливая кукушка в лесу, одна и та же мысль: Спиридон прав. Да, я холодный, мрачный, бессовестный человек. И человек ли я вообще? Девушка мне доверилась, ответила на мои чувства, черт возьми, она столько рассказывала о своих родных, о почивших родителях, что, кажется, будто я знаю их!

Открыв калитку и войдя во двор, он увидел Беату и толстую Соньку, они как раз тащили тяжелый персидский ковер из гостиной.

— Вацлав, — крикнула Сонька, — ты прям вовремя. Ну-ка помоги нам закинуть ковер на забор.

Втроем они закинули ковер на высокую ограду, чтобы удобнее было его очистить, и тут Вацлав несмело брякнул:

— Беата, наверно, нам пора с тобой пожениться?

Он даже не успел договорить, как Беата с радостными воплями кинулась ему на шею и принялась целовать в губы, в щеки, куда придется.

Вацлав обнимал ее и тихо шептал:

— Ты будешь моей женой, у нас будет семья, дети, мы будем заботиться друг о друге. Только предупредить тебя хочу. Ты уж не обижайся на меня, ладно? Лучше тебе сразу об этом знать и не быть разочарованной.

— Что, что такое? — Беата прижалась щекой к его такому родному плечу.

— Понимаешь, я не люблю тебя, такой уж я чурбан бесчувственный. Ничего не могу с собой поделать, прости. Знаю только, что мы должны пожениться, а чувств никаких не испытываю.

Глаза новоиспеченной невесты на миг недобро сверкнули, но быстро переменили свое выражение. «Ничего, потом полюбит, — подумала она, — увидит, какая я замечательная, и полюбит, никуда не денется».