Сталин и заговорщики сорок первого года. Поиск истины

Вот кто, казалось бы, должен достоверно ответить на интересующий нас вопрос. Ведь как не им, работающим бок о бок со Сталиным в течение большого периода, тем более военного, не составит большого труда ответить на простой вопрос: «Что делал Сталин в первые часы и дни войны?» Историк Г.Куманев посвятил теме «Сталинские наркомы» большое количество труда и времени, и смог взял интервью у многих лиц, бывших в ту пору теми, кого мы привыкли называть коротким, но емким словом — нарком. Не все интервью удалось опубликовать, на то были разные причины, которые Георгий Александрович не счел нужным приводить. Итак, понятно, что высказывания определенных персоналий не попадали в русло установок ЦК КПСС и Министерства обороны. Но те, которые были опубликованы, вызвали определенный интерес не только у читающей публики, но и привлекли особое внимание историков и публицистов, специализирующихся на исследованиях о Великой Отечественной войне. Можно ли найти в этих интервью ответ по интересующей нас теме? Как-никак, Сталин был председателем Совнаркома СССР, а они, в то время, являлись его подчиненными.

Вот так прямо им вопрос: «Был ли Сталин в Кремле 22 июня?», конечно же, не задавался, и понятно почему. Разговор с ними велся в русле того, как, дескать, данный человек, занимающий такой высокий правительственный пост, встретил начало Великой Отечественной войны, и какая реакция была у него связи с этим? Разумеется, разговор касался и личности самого Сталина.

Конечно, рассматривать все интервью не представляется возможным из-за большого объема информации, поэтому ограничимся лишь теми из них, которые представляют для нас наибольший интерес.

Молотов

Частично мы приводили воспоминания Вячеслава Михайловича. На вопрос о том, почему он не пишет мемуаров, Молотов ответил: «Трижды обращался в ЦК с просьбой допустить меня к кремлевским архивным документам. Дважды получил отказ, на третье письмо ответа вообще не было. А без документов мемуары — это не мемуары».

В этом ответе видна определенная честность Вячеслава Михайловича. Человеческая память, каким бы не был высокоодаренным человек, все же остается не вполне надежным биоматериалом для сохранения информации. Человек может помнить определенные моменты общения с другими людьми, но чтобы, вот так, абсолютно точно сказать об определенной дате, спустя тридцать с лишним лет, это очень сложно. Поэтому Молотов и хотел, видимо, подстраховаться архивными документами, где точно зафиксированы даты важнейших для него, как мемуариста, событий. А так, без документов, описание тех дней будет неопределенным по времени, что значительно снизит качество воспоминаний участника событий. В конце концов, попросил бы дать свое выступление по радио 22 июня 1941 года. Может, в этом не отказали бы? Да прокомментировал бы с позиции тех лет, глядишь, и нам бы работы было бы поменьше.

Это, как говориться, одна сторона дела, но может быть и другая. Правду не напишешь, а врать не хочется. Можно, конечно, сослаться на отсутствие документов по тому или иному военному периоду или привести другие оправдательные ссылки, но отсутствие мемуаров Вячеслава Михайловича — неоспоримый факт. Остались только небольшие реплики по ряду вопросов зафиксированные Ф.Чуевым. И это все!

Но, тем не менее, без внимания, Вячеслава Михайловича мы не оставим. Он еще много чего порассказывает нам по ходу наших исследований. Сохранился порох в его пороховнице! Это Георгию Александровичу Молотов поскромничает отвечать в полном объеме. Найдутся люди, с которыми «железный» нарком был более откровенен.

А нам, все же в дальнейшем, при рассмотрении интервью, которые опубликованы Г. Куманевым, нужно будет учитывать и возраст наркомов, и временной интервал с той давней военной поры. Ведь прошло более тридцати лет со дня начала Великой Отечественной войны. К тому же «не всё вспомнишь», что захочешь?

Каганович

Г. Куманев спрашивает Л.Кагановича о том, что в «Журнале лиц, принятых Сталиным в Кремле» есть его фамилия от 22 июня 1941 года и просит вспомнить:

— «Каким Вы нашли Сталина в тот момент?

Л.Каганович: Собранным, спокойным, решительным.

Г.Куманев: Интересно, какие лично Вам он дал указания?

Л.Каганович: Очень много указаний я получил. Они показались мне весьма продуманными, деловыми и своевременными.

Г.Куманев: Вы пришли по своей инициативе или Сталин Вас вызвал?

Л.Каганович. Вызвал Сталин, он всех вызывал. Конечно, основной круг заданий мне был связан с работой железнодорожного транспорта. Эти поручения касались проблем максимального обеспечения перевозок: оперативных, снабженческих, народнохозяйственных, а также и эвакуационных».

Прервем пока интервью с Лазарем Моисеевичем. Выходит, что Сталин был в Кремле, коли давал указания лично Кагановичу и был на тот момент «собранным, спокойным и решительным». Не то, что в воспоминаниях у Жукова, «проявлял излишнюю нервозность». Это интервью Г.Куманев брал у Л.Кагановича в 1990 году, когда тому исполнилось, можете себе представить, 97 лет. Стоит ли распространяться на тему: «В каком состоянии находится память и умственная деятельность у человека в возрасте приближающимся к сотне лет?» Продолжим прерванное интервью.

Л.Каганович: Я ведь тогда был министром путей сообщения СССР. Кстати, в дарственной надписи в Вашей книге Вы меня почему-то называете наркомом?

Г.Куманев: Относительно периода войны?

Л.Каганович: Да.

Г.Куманев: Нет, министры в годы войны еще назывались наркомами, а будущие министерства — народными комиссариатами, т. е. наркоматами.

Л.Каганович: Наркоматами во время войны назывались гражданские министерства.

Г.Куманев: Нет, нет, Лазарь Моисеевич. Нарком путей сообщения — это послевоенный министр путей сообщения. Я Вам напомню, что наркоматы были переименованы в министерства в 1946 г. после первых послевоенных выборов в Верховный Совет СССР.

Л.Каганович: Да, да, вспоминаю. Возможно, возможно».

Грустные чувства вызывает это интервью. Если бы оно состоялось, хотя бы лет на тридцать раньше, тогда другое дело. А так, получается, что Каганович просто, что-то вспоминает про свою кипучую деятельность в те далекие сороковые годы, когда еще Сталин был «собранным, спокойным и решительным» и, о каком 22 июня, с ним можно говорить. Что можно требовать от памяти человека в возрасте 97 лет?

Пересыпкин

Интервью взято в 1978 году.

Г.Куманев. Каким для Вас оказался первый день войны, где Вы ее встретили?

И.Пересыпкин. «Накануне вероломного фашистского нападения на нашу страну, 19 июня 1941 г. около 10 часов вечера мне позвонил Поскребышев и сообщил, что меня приглашает к себе товарищ Сталин. По какому вопросу меня вызывают, Поскребышев, как обычно, не сказал. Такие вызовы случались довольно часто. И обычно до встречи со Сталиным было невозможно догадаться, с какой целью ты должен прибыть в Кремль. В кабинете, в котором я бывал уже не раз, Сталин находился один. Он поздоровался со мной, предложил сесть, а сам несколько минут прохаживался, о чем-то размышляя. Сталин показался мне несколько взволнованным. Подойдя потом ко мне, он остановился и сказал:

— У Вас не все благополучно, товарищ Пересыпкин, со связью и расстановкой кадров в Прибалтийских республиках. Поезжайте туда, разберитесь и наведите порядок.

После этого Сталин повернулся и направился к своему рабочему столу. Из этого я сделал предположение, что разговор, по-видимому, закончен…»

«Сложный» человек, этот Сталин. Как повернулся к своему столу, так и остался, наверное, стоять в таком положении, до нового посетителя кабинета. Слова, видимо, берег для другого разговора. Кроме того, плохо, товарищ Сталин знал географию. Не хуже Чеховского героя указал адрес убытия. Их ведь три республики, в Прибалтике-то? Да, но с другой стороны, всего лишь — три. Как же Иван Терентьевич догадался начать проверку с Литвы? Может, Поскребышев подсказал?

«Из Кремля я поехал в Наркомат связи, где со своими заместителями мы наметили ряд сотрудников, которые должны были вместе со мной отправиться в командировку. Но наша поездка задержалась. На следующий день, в пятницу 20 июня, состоялось заседание правительства, на котором был и я. Председательствовал глава СНК СССР Сталин. В ходе обсуждения одного из вопросов повестки дня для подготовки проекта решения потребовалось создать комиссию. В ее состав по предложению Сталина был включен и я. Проект решения мы должны были подготовить 21 июня. Отсюда я сделал вывод, что моя поездка в Прибалтику откладывается на два дня.

Во второй половине дня 21 июня комиссия подготовила проект решения и документ был подписан. После этого я побывал в Наркомате связи и часа через два уехал за город. Был субботний вечер, и мне пришла в голову мысль, что выезжать в Прибалтику надо в конце следующего дня, т. к. в воскресенье все там отдыхают. Когда же я приехал к себе на дачу, мне вскоре позвонил Поскребышев и сказал, чтобы я срочно по такому-то телефону связался со Сталиным. Я тут же набрал указанный номер телефона.

— Вы еще не уехали? — спросил меня Сталин.

Я попытался объяснить, что по его же поручению работал в комиссии по проекту решения… Но он меня перебил:

— Когда же Вы выезжаете?

Я вынужден был поспешно ответить:

— Сегодня вечером.

Сталин положил трубку, а я стал лихорадочно думать, как нам в названный срок выехать из Москвы».

Очередное сочинение на тему: «Как я провел субботний день, когда на нас напала фашистская Германия». Как всегда кроссворд повышенной сложности. Я, никоим образом, не имею желание обидеть такого уважаемого человека, как Иван Терентьевич. Прекрасно понимая, что данное интервью подверглось жесточайшей цензуре, делаю на него ссылку, как на кроссворд. Будем разгадывать! Такое ощущение, что здесь описаны три Сталина. Один — посылает Пересыпкина в Прибалтику, другой — заставляет готовить проект решения в Совнаркоме СССР, а третий — после всего этого, разговаривает с ним еще и по телефону. Из трех «Сталиных» самый «туповатый» — это последний. Спрашивать абонента: «Вы еще не уехали?», когда с ним по телефону разговариваешь. Это надо полагать, уровень «товарища Бывалова» из к/ф «Волга-Волга». А выяснять «почему не уехал?», значит признаться в том, что правое полушарие в голове не в ладах с левым. Разбираться, в данном моменте, с вопросом: «Какой из них настоящий Сталин, первый или второй?», тоже малопривлекательное занятие.

Если первый — Сталин, то сомнительно, чтобы после отдания приказа о приведении войск в полную боевую готовность 18 июня, посылал бы Пересыпкина в Прибалтику разбираться с кадрами и связью? Раньше это надо было делать. Кроме того, высылать из Центра наркома Пересыпкина, это фактически блокировать руководство наркоматом связи, важнейшим органом управления по началу военных действий.

Если второй — Сталин, то, что же он не помнит, что накануне послал Пересыпкина в Прибалтику? К тому же, неясно, кто же пригласил Ивана Терентьевича на заседание Совнаркома? Конечно, эти вопросы лучше всего было бы задать тому, кто редактировал эти мемуары, да где ж его, родного, возьмешь теперь за давностью лет?

Но приближаемся к кульминационному моменту, началу войны. Она застала Ивана Терентьевича в пути. Он был в поезде под Оршей, когда узнал, что Германия напала на нашу Родину.

«Я размышлял, как мне поступить дальше: продолжать ли следовать в Вильнюс или возвращаться в Москву. Из кабинета начальника вокзала я позвонил в Наркомат связи своему заместителю Попову и попросил его срочно переговорить с маршалом Ворошиловым, который тогда курировал наш наркомат, и получить ответ, как мне поступить дальше».

Ну, вот туман неопределенности понемногу начинает рассеиваться. Значит, командировочка была, конкретно в Литву, а не в абстрактную Прибалтику, и не задержись в Москве товарищ Пересыпкин, то 22 июня он был бы уже в зоне боевых действий с непредсказуемыми для него последствиями.

Думаю, что настоящий Сталин, до такого не додумался бы, чтобы отправить Пересыпкина из Москвы. К счастью, как всегда, в нужный момент возникает Климент Ефремович, который помогает «рулить» в нужном направлении. Опять фигурирует заместитель председателя Комитета Обороны при СНК Ворошилов, но никак не Сталин. К тому же, обратите внимание, что Пересыпкин сразу обратился в Комитет Обороны, так как доподлинно знал, что именно тот решает вопросы военного характера уровня наркомов. Куда же, в случае отсутствия Сталина, должен был звонить Пересыпкин, если не сюда?

Теперь по поводу телефонных звонков. Можно с уверенностью сказать, что задание «по связи и кадрам» в Прибалтике, Пересыпкину было дано в Наркомате обороны. Но на следующий день, ему, видимо позвонил или Поскребышев, или, например, Вознесенский, и пригласил на заседание Совнаркома. Как Пересыпкин мог отказаться, если тот же зампред СНК Вознесенский, вполне мог дать указание и Иван Терентьевич не мог отказаться, по должностному соответствию, так как был одним из наркомов. На заседании, где «председательствовал… Сталин» он получил задание «подготовить проект решения» поэтому и задержался с выездом из Москвы. Вполне возможно, что председательствовал, все тот же Вознесенский, так как он будет часто выступать в этом качестве. Третий «тупой» телефонный звонок был, видимо, опять из Наркомата обороны. Товарищ «оттуда» поинтересовался, выехал ли Пересыпкин в Прибалтику или нет? Отсюда и вопрошающий тон при разговоре. Разве, мог настоящий Сталин, так глупо вести телефонный разговор с Пересыпкиным: почему тот не уехал? Далее, война застает Пересыпкина в дороге и тут, надо полагать ему уже не до командировки, а стоит вопрос «Что делать дальше?». Он позвонил к себе в наркомат и попросил своего заместителя выяснить обстановку в Кремле у Поскребышева, по степени своей подчиненности. Разумеется, объяснил причину своей поездки в Литву заданием Наркомата обороны.

Если бы Сталин был в Кремле, то зачем привлекать Ворошилова? А вот отсутствие Сталина, сразу переложило все его обязанности на заместителей, среди которых был и Климент Ефремович, и замперед Вознесенский. Так как командировка была по заданию военных, то разобраться, с этим делом и было, видимо, предложено Ворошилову, который как раз и был в Комитете по обороне при Совнаркоме СССР по связям с военными. Кому, как не ему решать военные дела? Поэтому Ворошилов, особенно не вдаваясь в суть дела, просто дал указание Пересыпкину, через его заместителя: «Немедленно возвратиться в Москву» и, разумеется, приступить к своим прямым обязанностям наркома. И неудивительно, как вспоминает Иван Терентьевич, что «в наркомате связи нас ожидало много чрезвычайно важных и сложных дел. Вот так я встретил первый день войны, так она началась для меня. К этому еще добавлю, что днем 24 июня я был вызван к Сталину».

Итак, подводим, пока, предварительный итог. О 22 июня и 23 июня, в отношении Сталина, Пересыпкин ничего не сказал, так как не мог видеть вождя, а вот 24 июня, якобы, был вызван в Кремль к нему лично. Значит, что же, можно поверить Ивану Терентьевичу и согласиться, что Сталин мог быть в Кремле и ранее? Перефразируя, опять же, не безызвестного персонажа из «Кавказской пленницы», товарища Саахова, так и хочется сказать его словами: «Э-э, здесь торопиться не надо. Общество должно получить полноценные сведения. Если, Иван Терентьевич что-либо и подзабыл, наша задача помочь ему. Вах-вах, ведь столько лет прошло!».

Действительно, разве товарищ Пересыпкин не мог, просто по жизни, подзабыть некоторые, ничего незначащие для него, даты? Возраст, однако. Да и редакторы издательства, совокупи с рецензентами из Института истории СССР, вполне могли направить, не только мысль нашего дорогого товарища не туда, куда надо, но, и отредактировать его воспоминания так, что сразу появились три Сталина. Все было в их руках. Но, прервем на время воспоминания Ивана Терентьевича Пересыпкина.

Давайте обратимся за «помощью» в этом вопросе к товарищу Микояну. Уж, он-то, все знает! Тем более, книгу воспоминаний написал «Так было». Но сначала открываем запись беседы Анастаса Ивановича Микояна с историком Г.Куманевым.

Микоян

Воспоминания Микояна приведенные в нашем исследовании о наркомах, надо выделить особо. Это «апофеоз» всего того, о чем мы рассуждали, предполагая отсутствие Сталина в первые дни войны в Кремле. Эта такая смесь фантазий, нелепостей и лжи, что порой удивляешься, неужели такой человек занимал руководящий пост в правительстве и Политбюро? Или что, других, отличных от него, не могло быть там, в принципе? Впрочем, он вполне соответствует поговорке: «От Ильича до Ильича, без инфаркта и паралича».

Итак, предлагаю к рассмотрению воспоминания «верного ленинца» Анастаса Ивановича Микояна в записи историка Георгия Александровича Куманева.

«В субботу, 21 июня 1941 г., поздно вечером мы, члены Политбюро ЦК партии, собрались у Сталина на его кремлевской квартире. Обменивались мнениями по внутренним и международным вопросам. Сталин по-прежнему считал, что в ближайшее время Гитлер не начнет войну против СССР».

Ну, «тупой», Сталин, — что с ним поделаешь! К тому же очень «упрямый» человек, никак не переубедишь. Верит, понимаешь, какому-то Гитлеру, а своих боевых товарищей, по Политбюро, которые ему правду говорят, не хочет слушать.

Понятно, что все из Политбюро, кроме Сталина — умные, хотя «обменивались мнениями» у него на «кремлевской квартире».

«Затем в Кремль приехали нарком обороны СССР Маршал Советского Союза Тимошенко, начальник Генерального штаба Красной Армии генерал армии Жуков и начальник Оперативного управления Генштаба генерал-майор Ватутин. Они сообщили: только что получены сведения от перебежчика — немецкого фельдфебеля, что германские войска выходят в исходные районы для вторжения и утром 22 июня перейдут нашу границу»

Эта неизменная троица, так и кочует из одних мемуаров в другие и что интересно: они всегда втроем. Как персонажи из популярного кинофильма, своеобразные «Трус, Бывалый и Балбес». Что, о немецком перебежчике надо было докладывать обязательно втроем, а то, если вдруг Нарком обороны что-либо забудет, найдется, кому напомнить? Хотя, и привел Микоян этих военных при полном параде и званиях в своих мемуарах, но «Балбеса», Анастас Иванович, почему-то понизил в звании на одну ступень? Наверное, и правильно, по делу. Иначе, редакторы подправили бы автора.

«Сталин усомнился в правдивости информации, сказав: «А не подбросили ли перебежчика специально, чтобы спровоцировать нас?» Поскольку все мы были крайне встревожены и настаивали на необходимости принять неотложные меры, Сталин согласился «на всякий случай» дать директиву войскам, в которой указать, что 22–23 июня возможно внезапное нападение немецких частей, которое может начаться с их провокационных действий. Советские войска приграничных округов должны были не поддаваться ни на какие провокации и одновременно находиться в состоянии полной боевой готовности».

Опять все обеспокоены судьбой государства, один Сталин с трудом поддается уговорам. В конце концов, на самом деле можно усомниться, по поводу немецкого перебежчика. Разве поведение во внешней политике Советского государства должно строиться на показаниях сдавшегося в плен немца? Неспроста запихали в нашу историю войны этого перебежчика. Как будто вся Красная Армия только и ждала, чтобы какой-нибудь, немецкий Лисков, переплыл пограничную реку и по секрету рассказал, что с минуты на минуту Германия из-за угла нападет на нас. А наши разведчики из ГРУ лениво ковыряли в носу, ожидая возможности отобрать лавры у Лискова, как первого осведомителя о Германском нападении.

На счет Директивы отосланной в войска мы уже знаем ее качество исполнения. Если эта та Директива, которую подготовила новоявленная Ставка, то Сталину, волей неволей, пришлось бы с ней «согласиться». Он же в ней «был» на правах рядового члена, а не председателя. С Тимошенко же, как с Председателем Ставки, много не поспоришь.

Вот спросить бы Анастаса Ивановича: «Дорогой! Ведь, как член Политбюро — всё ведь, знаешь! Скажи, кто из вашей партийной братии подмахнул эту горе-Директиву?»

Не исключена возможность, что сам Микоян, мог испачкать перо в чернилах. То-то его Сталин не пустил в ГКО первого созыва.

Эта приведенная им фраза — «не поддаваться на провокации», так бессмысленна в своей не конкретике, что невозможно представить себе, как это должно было выглядеть на самом деле, на практике? Немцы что же, будут хладнокровно расстреливать наших бойцов, а те, выполняя данные обязательства, еще крепче будут сжимать свои винтовки и, с еще большим презрением будут глядеть на беснующегося от безнаказанности врага?

И все это в сочетании с, якобы, полной боевой готовностью войск приграничной зоны, которую так никто и не объявил.

В последующем, этому «верному ленинцу», грех было ни напомнить читателю о своей неустанной заботе о чаяниях народа: некогда, дескать, было даже сомкнуть глаз, так много работы, тем более, когда отвлекали связи с войной.

«Мы разошлись около трех часов ночи, а уже через час меня разбудили: война! Сразу же члены Политбюро ЦК собрались в кремлевском кабинете у Сталина. Он выглядел очень подавленным, потрясенным. «Обманул — таки, подлец, Риббентроп», — несколько раз повторил Сталин».

Все время идет противопоставление: мы, то есть, истинные партийцы, и Сталин — хозяин кремлевского кабинета. Мы — не верим, Сталин — верит. Мы — верим, Сталин — не верит. Мы — обеспокоены, Сталину — «до лампочки». И если следовать данной логике Микояна о противопоставлении то, выходит, что если Сталин выглядел в данном эпизоде «подавленным и потрясенным», они-то, наверное, все «светились от счастья»!

Однако получается, по данному рассказу, что члены Политбюро были у себя на Кремлевских квартирах, коли разошлись? Это Сталину, надо было ехать обратно к себе на дачу поспать, а затем, получается что вновь, пришлось возвращаться в Кремль? Молотов же, уверяет, что все члены Политбюро были у Сталина на даче. Кому верить?

Им бы всем членам Политбюро, как и маршалам с генералами, надо было, после смерти Сталина собраться вместе и определиться: как освещать начальный период войны? А то, получается один в лес, другой по дрова. Кстати, о Жукове, по началу войны ни слова? А тот, так старался себя проявить, «названивая» рано утром на дачу Сталину. Получается, что именно Жуков, вроде бы, всех разбудил, а Микоян в его адрес доброго слова не отпустил. Почему? Может Жукова в Кремль ребята из НКВД не пустили? Позвонил, дескать, Сталину на дачу и хватит шум поднимать.

«Все ознакомились с поступившей информацией о том, что вражеские войска атаковали наши границы, бомбили Мурманск, Лиепаю, Ригу, Каунас, Минск, Смоленск, Киев, Житомир, Севастополь и многие другие города. Было решено — немедленно объявить военное положение во всех приграничных республиках и в некоторых центральных областях СССР, ввести в действие мобилизационный план (он был нами пересмотрен еще весной и предусматривал, какую продукцию должны выпускать предприятия после начала войны), объявить с 23 июня мобилизацию военнообязанных и т. д.».

Тут, очередная страшилка для наших граждан. Прямо «ковровое» бомбометание с севера на юг по всей Восточно-Европейской части Советского Союза, не хватило до кучи, только Москвы и Ленинграда. Вот бы эту информацию, да Молотову для речи по радио, глядишь, и сам бы, наверное, догадался бы позвонить в Генштаб насчет Западного округа. Ну, а по поводу, мобилизационных планов, то про это мы и без Анастаса Ивановича знали. Лучше бы, этой информацией, в свое время, поделился бы с Институтом истории СССР Академии наук СССР, а конкретнее с сектором истории СССР периода Великой Отечественной войны и доверил бы эту «тайну» советским историкам. Глядишь, и не выдумывали бы в своих научных трудах о начальном периоде войны всякие глупости и небылицы.

«Все пришли выводу, что необходимо выступить по радио. Предложили это сделать Сталину. Но он сразу же наотрез отказался, сказав: «Мне нечего сказать народу. Пусть Молотов выступит». Мы все возражали против этого: народ не поймет, почему в такой ответственный исторический момент услышит обращение к народу не Сталина — руководителя партии, председателя правительства, а его заместителя. Нам важно сейчас, чтобы авторитетный голосраздался с призывом к народу — всем подняться на оборону страны. Однако наши уговоры ни к чему не привели. Сталин говорил, что не может выступить сейчас; в другой раз это сделает, а Молотов сейчас выступит. Так как Сталин упорно отказывался, то решили: пусть Молотов выступит. И он выступил в 12 часов дня».

Снова противопоставление: мы и Сталин. Снова унижение Сталина, до тупого непонимания радио, как средства массового информирования населения по конкретному вопросу. С другой стороны — «чтобы авторитетный голос раздался»? Получается, что среди Политбюро с авторитетным голосом для выступления оказалось всего два человека: Сталин и Молотов. Вообще, так трудно, уверяет нас Микоян, приходилось Политбюро, чтобы уломать капризного Сталина сделать что-нибудь хорошее, например, сообщить населению, что наступил «ответственный исторический момент» — началась война. Хорошо, что Молотов покладистым оказался и выступил по радио, а то народ, мог и не узнать, что Германия на нас напала. И как Микоян не пытался красиво врать Куманеву, а все же проговорился.

«Ведь внушали народу, что войны в ближайшие месяцы не будет. Чего стоит одно сообщение ТАСС от 14 июня 1941 г., уверявшее всех, что слухи о намерении Германии совершить нападение на СССР лишены всякой почвы! Ну а если война все-таки начнется, то враг сразу же будет разбит на его территории и т. д. И вот теперь надо признать ошибочность такой позиции, признать, что уже в первые часы войны мы терпим поражение.

Чтобы как-то сгладить допущенную оплошность и дать понять, что Молотов лишь «озвучил» мысли вождя, 23 июня текст правительственного обращения был опубликован в газетах рядом с большой фотографией Сталина».

Жаль, что Анастас Иванович уже никогда не объяснит читателю, что он имел виду, говоря о поражении «в первые часы войны»? Что-то быстро достигла Москвы информация о беспорядках на нашей границе?

Однако странным выглядит и то, что Микоян, в своем рассказе, все время дистанцируется от ранее принятых решений Политбюро. Почему? Ведь, какая не была бы личная инициатива Сталина по какому-либо вопросу, тот (вопрос) всегда проходил «обряд освящения» во время обсуждения всеми членами высшего партийного органа страны и Микояном, в том числе. А строить из себя «скромную девицу», из состава Политбюро и «совращенную» Сталиным по наивности и доверчивости, это не красит, не только, Анастаса Ивановича, но и других подобных ему, из числа «единомышленников» по партии.

А насчет «озвучил мысли вождя» — это в самую точку попал! Помнил, наверное, под чьей редакцией и, главное, когда, готовили проект выступления по радио. Рассказ Микояна о создании Ставки я решил опустить, так как об этом было рассмотрено ранее, в достаточно большом объеме. Переходим теперь к самому интересному моменту, ради чего собственно и рассматриваем данное интервью.

«Вечером 29 июня, у Сталина в Кремле собрались Молотов, Маленков, я и Берия. Всех интересовало положение на Западном фронте, в Белоруссии. Но подробных данных о положении на территории этой республики тогда еще не поступило(?). Известно было только, что связи с войсками Западного фронта нет. Сталин позвонил в Наркомат обороны маршалу Тимошенко. Однако тот ничего конкретного о положении на Западном направлении сказать не смог. Встревоженный таким ходом дела, Сталин предложил всем нам поехать в Наркомат обороны и на месте разобраться с обстановкой».

Значит, по воспоминаниям Микояна следует, что члены Политбюро во главе со Сталиным, целую неделю (!), начиная с 22 июня, интересовались положением на Западном фронте, но позвонить в Наркомат обороны догадался только один Сталин. А что же он не догадался позвонить туда в первый день и выяснить обстановку? Так связи не было, помните, уверял нас в этом, сам Жуков. А что же Сталин не позвонил на второй или третий день войны и не поинтересовался положением дел на Западном фронте? В конце концов, у него что, нервы не выдержали от интереса, и он решил позвонить в Наркомат обороны лишь на седьмой день (!) войны? Более того, никто другой, а именно он, Сталин, «встревоженный таким ходом дела и предложил» товарищам по партии поехать туда. А вот такая простая мысль о поездке в данный наркомат, почему-то, не посетила головы товарищей Сталина по Политбюро. Снова, почему? Ответа, как всегда не найти. Да им, собратьям по Политбюро, в голову, действительно, не пришла еще более «оригинальная» идея, просто напросто, взять телефонную трубку и дозвониться до Наркомата обороны самостоятельно, без вождя.

Опять просматривается новое противостояние: Сталин — Политбюро. Сталин — встревожен положением дел на Западном фронте, а члены Политбюро с Микояном — только заинтересованы.

Только человек с «отмороженными мозгами» может поверить в такую чушь, что Сталин за семь дней ни разу не захотел позвонить из Кремля военным и узнать о положении дел в одном из важнейших в стратегическом плане округе.

Здесь, явная нестыковка с Жуковым. Помните, мы рассматривали приезд Георгия Константиновича в Кремль 26 июня. Сталин, якобы, бросил на стол карту Западного фронта. Для чего же тогда Жуков сначала просил сорок минут, а затем еще пять минут в «новых» воспоминаниях прибавил, чтобы «подготовиться» с ответом? Он ведь, по мысли тех, кто писал за него мемуары, должен был разъяснить обстановку, именно, на Западном фронте. Микоян-то, видимо, точно знал, что никаких карт не было, как не было никакого отчета Жукова. Может поэтому Сталин и был, якобы, «встревожен» положением на Западном фронте?

Но вот, все любопытные, но скромные товарищи из Кремля, вместе со Сталиным, приехали в Наркомат обороны с целью узнать, наконец: «Есть связь с Западным фронтом или нет?».

«В кабинете наркома были Тимошенко, Жуков и Ватутин. Сталин держался спокойно, спрашивал, где командование фронта, какая имеется с ним связь. Жуков докладывал, что связь потеряна и за весь день восстановить ее не удалось. Потом Сталин другие вопросы задавал: почему допустили прорыв немцев, какие меры приняты к налаживанию связи и т. д. Жуков ответил, какие меры приняты, сказал, что послали людей, но сколько времени потребуется для восстановления связи, никто не знает. Очевидно, только в этот момент Сталин по-настоящему понял всю серьезность просчетов в оценке возможности, времени и последствий нападения Германии и ее союзников. И все же около получаса поговорили довольно спокойно».

Хочется возразить дорогому Анастасу Ивановичу, этому «верному ленинцу» из Политбюро. Уважаемый! У вас (ус отклеился! — помните?) все время концы с концами не сходятся. Вот и в данном эпизоде, сам же утверждаешь, — знали, что «связи с войсками Западного фронта нет», а Жуков уверяет, и как следует из его объяснения, связь, как минимум вчера была, но «за весь день восстановить ее не удалось». Сталин сразу понял игру военных, и их явный саботаж вывел его из себя. Он не позволил водить себя за нос, как Молотова!

«… Сталин взорвался: что за Генеральный штаб, что за начальник Генштаба, который так растерялся, что не имеет связи с войсками, никого не представляет и никем не командует. Раз нет связи, Генштаб бессилен руководить. Жуков, конечно, не меньше Сталина переживал за состояние дел, и такой окрик Сталина был для него оскорбительным. И этот мужественный человек не выдержал, разрыдался, как баба, и быстро вышел в другую комнату. Молотов пошел за ним. Мы все были в удрученном состоянии. Минут через 5-10 Молотов привел внешне спокойного, но все еще с влажными глазами Жукова».

Сразу вспомнилась смешная фраза «Из записных книжек» Ильфа и Петрова: «В комнату, путаясь в соплях, вошел мальчик».

Смотрите, как Микоян выгораживает Жукова, рисуя того в розовых тонах. Опять мы наблюдаем противостояние, теперь уже Сталин — Жуков. Сталин — взорвался, а Жуков — просто растерялся. Сталин — груб, незаслуженно оскорбил «мужественного человека». Жуков — сентиментален. Правда, разрыдался как баба, но хорошему человеку это дозволительно. С другой стороны, представить себе эту картину — «Плачущий начальник Генерального штаба Жуков у карты Западного фронта» — крайне сложно. Однако Анастас Иванович очень старается «обелить» Георгия Константиновича, — чем же ему, так Жуков мил стал? Уж, не из одной ли компании?

Вообще, у антисталинистов, а Микояна вполне можно отнести к этой категории лиц, своеобразное понятие человеческих качеств. У них всегда то, что принято считать положительным качеством у человека, оценивается со знаком минус и наоборот: отрицательные качества, почему-то, приобретают положительную окраску. Вот и в нашем случае. Что мужественного увидел Микоян в действиях начальника Генштаба Жукова? Отсутствие необходимого усердия и должностной подлог — это что ли, считать мужеством? В данном варианте воспоминаний, при описании произошедшего инцидента в Наркомате обороны, Жуков еще выглядит паинькой, а вот в воспоминаниях Молотова, пересказанных писателем Иваном Стаднюком, эта сцена выглядела совсем не так, сентиментально-плаксивой:

«Ссора вспыхнула тяжелейшая, с матерщиной и угрозами. Сталин материл Тимошенко, Жукова и Ватутина, обзывал их бездарями, ничтожествами, ротными писаришками, портяночниками….

Тимошенко с Жуковым тоже наговорили сгоряча немало оскорбительного в адрес вождя. Кончилось тем, что побелевший Жуков послал Сталина по матушке и потребовал немедленно покинуть кабинет и не мешать им изучать обстановку и принимать решения. Изумлённый такой наглостью военных, Берия пытался вступиться за вождя, но Сталин, ни с кем не попрощавшись, направился к выходу….»

Тем не менее, для Микояна Жуков будет всегда мужественным человеком. Это Сталину отказано во всем. Интересно, побелевший Жуков, случайно не бросился с кулаками на руководителя государства? Глазки-то, наверное, уже просохли от слез.

Продолжаем «увлекательное» чтение воспоминаний в рубрике: сказка для взрослых. Чем же закончилось эта поездка в Наркомат обороны, якобы, 29-го июня? По Микояну следует, что «главное тогда было — восстановить связь». Да вот незадача. Каждый ее, видимо, понимал по-своему. По Микояну — послали на фронт курьеров с большими звездами на погонах, вот и будет связь. Разумеется, если им на плечо еще повесить катушку с полевым проводом, — тогда уж точно будет! Но так ли понимал связь, товарищ Сталин. Что ему следовало сделать, согласно логике развития событий? Думаю, что 100 % читателей согласятся со мной. Сталину надо было срочно вызвать к себе на прием наркома связи И.Т.Пересыпкина!

И мы снова возвращаемся к воспоминаниям Ивана Терентьевича Пересыпкина, которые прервали на том, что он вернулся из несостоявшейся командировки к себе в наркомат связи и был вызван 24 июня (?) днем (!) на прием к Сталину.

«Необычность вызова(?) заключалась в том, что чаще всего мне приходилось являться в Кремль в вечернее время или поздно ночью. Сталин подробно расспросил меня о состоянии связи с фронтами, республиканскими и областными центрами, поинтересовался относительно нужд Наркомата связи».

Тут вот какое дело. Во время беседы со Сталиным Пересыпкин рассказал ему, что твориться в радиоэфире:

«На многих частотах лилась страшная антисоветчина, звучали фашистские бравурные марши, слышались крики «Зиг, Хайль!» и «Хайль, Гитлер!». Гитлеровские радиостанции на русском языке выливали на нашу страну, на советских людей потоки злобной и гнусной клеветы. Враг хвастливо сообщал, что Красная Армия разбита и через несколько дней германские войска будут в Москве».

Чтобы не подумалось, что Иван Терентьевич, мог ввести Сталина в заблуждение, прочитаем, что написал сам Геббельс по этому поводу:

«Работа наших секретных передатчиков — образец хитрости и изощренности… Мы работаем тремя секретными передатчиками, направленными против России. Тенденции: первый передатчик — троцкистский, второй — сепаратистский и третий — национально-русский».

Разумеется, Сталин не мог отнестись к сообщению своего наркома равнодушно, и заставил подготовить соответствующий документ. Обратите внимание на оперативность, с которой работал Сталин. Взял в руки подготовленный Пересыпкиным проект документа,

«просмотрел и написал резолюцию: «Согласен». Потом сказал, чтобы я отправился к Чадаеву (управляющий делами Совнаркома СССР), и пусть тот выпускает закон».

Следовательно, в этот же день и было выпущено Постановление Совнаркома СССР от 25 июня 1941 года «О сдаче населением радиоприемников и передающих устройств». Думается, были приняты еще дополнительные меры, так как уже 27 июня Геббельс взвыл от досады:

«Большевики не из трусливых. Москва имеет более сильные радиостанции».

Значит, сильно щелкнули по носу, отъявленного немецкого пропагандиста-лжеца. Но, а мы продолжаем тему о связи. Уточняем, что 25 июня Сталин был у себя в Кремле и вел беседу с наркомом связи Пересыпкиным и тот, разумеется, дал ему подробный отчет «о состоянии связи с фронтами». Следовательно, надо полагать, что Сталин получил самостоятельную связь с фронтами. Иначе, он глава государства или кто? по мысли Микояна.

Действительно, в этот раз «Журнал посещений кабинета Сталина», вроде бы, не соврал. Пересыпкин был у Сталина, правда, ночью –1.10 — 1.40, т. е., практически 25 июня. Что, вроде бы, соответствует Постановлению СНК. А редакторы Политиздата и Воениздата все пытаются заполнить пробел в днях, чтобы создать видимость работы вождя. Взяли и перетянули дату посещения Пересыпкина на 24 июня.

В нашем случае, логика неумолимо подталкивает нас к выбору ответа на вопрос о Сталине, что не мог тот находиться в Кремле ранее 25 июня. В противном случае, это был бы не Сталин, а кто-то другой.

Вот до какого безобразия доведены наши архивы, и какой подлой оказалась партноменклатура хрущевско-брежневско-горбачевского разлива, что невозможно верить документам, которые они (разумеется, архивы) представляют для открытой печати. А можно ли, абсолютно точно быть уверенным в том, что и дата указанного выше Постановления соответствует действительности?

Но оставим в стороне данное Постановление. Главное, на данный момент, это то, что Сталин с помощью Ивана Терентьевича получил связь с фронтами. Поэтому байку Микояна о том, что Сталин поехал в Наркомат обороны, чтобы подержаться за телефонную трубку, где должен был звучать голос командующего Западным фронтом, оставим на его совести. Не такой была цель поездки Сталина в Наркомат обороны, и не 29 июня происходило это дело.

Что же дальше вспоминает Микоян. Проходит четыре дня, со дня «появления» Жукова в Кремле, и у Сталина проявляется, видимо, рецидив старой болезни — «ничего не помню», диагноз которой поставили ему советские историки еще во времена Хрущева. Микоян же, уверяет нас, что Сталин интересовался положением дел, но связи не было с Западным фронтом. И вот «под этим соусом» Сталин, дескать, вместе с товарищами, и Микояном включительно, поехал в Наркомат обороны. Версия поездки к военным в Наркомат обороны, по поводу связи, выглядит жидковато, но на помощь Анастасу Ивановичу приходят историки. Якобы, по совокупности со связью, Сталин узнал о падении Минска (из сообщений зарубежного радио) и это его подтолкнуло к данной поездке. Действительно, не все же радиоприемники конфисковали согласно Постановлению от 25 июня. Сталин свой, видимо, всё же утаил, и потихонечку слушал Германское радио на русском языке. Ему, надо полагать, не грозила геббельсовская агитация троцкистского толка. Узнав, что немцы уже в Минске, всполошился, и сразу бросился к товарищам из Политбюро. Первый, кто встретился Сталину на пути, видимо, был Анастас Иванович, которому он и излил свои тревоги относительно положения дел в Белоруссии.

А если серьезно? Надо полагать, что Сталин с помощью Пересыпкина (тот дал связь) узнал о положении дел на фронтах, и его могло встревожить то обстоятельство, что военные из Ставки (она же существовала реально) не информируют правительство о положении дел на фронтах, или информируют ложно, скрывая правдивую информацию. Кроме того, они, просто, могли вести свою игру, последствия которой могли оказаться катастрофическими для страны и армии. А как же насчет радио? Действительно ли, Сталин слушал вражеские голоса? Вряд ли, Сталин имел много времени для прослушивания радиоприемника, но люди, отвечающие за радиоэфир, разумеется, информировали его обо всех интересных сообщениях. Вполне возможно, что одно из сообщений и подтолкнуло его к данной поездке, но только не сообщение о взятии Минска. Если ездить к военным разбираться по поводу каждого сданного города, по тому тревожному времени, то можно было, вообще, не покидать Наркомат обороны.

Но как все это, связанное с поездкой, преподносит читателю товарищ Микоян? Ясное дело, постараться увести в сторону от истинного положения дела, намеренно перетащив дату поездки на 29 июня. К тому же, Анастас Иванович, все же, сглаживает остроту момента. Согласитесь, что сокрытие информации военными из Ставки — это уже есть должностное воинское преступление, а вот отсутствие связи, всегда можно представить и как объективные обстоятельства: дескать, всякое бывает, идет война; и как — субъективные: наркомат связи, дескать, «не чешется». То-то, хитрый Анастас Иванович, на связь «стрелки перевел», но это всё для нас, простых читателей его мемуаров. Сталину «лапшу на уши», в вопросах связи, трудно было повесить. Не зря, одним из первых у него появился нарком Пересыпкин.

Поведение военных при встрече, сразу показало Сталину, что без полного контроля над (Наркоматом обороны — по Микояну), а точнее сказать над высшим военным генералитетом, который создал Ставку, удачи на фронтах не видать. Поэтому, Сталин и не стал втягиваться в дальнейшие разборки с военными в Ставке (Наркомате обороны), а сразу вернулся к себе в Кремль. И кого он вызывал к себе, в тот момент, мы не сможем узнать, так как отсутствуют те, злополучные страницы «Журнала» за 29 и 30 июня 1941 года. Зато, Микояну удобно стало врать. Кто ж его опровергнет? Есть предположение, даже историков (наверное, с подачи Микояна), что Сталин уехал на дачу подумать и собраться с мыслями. Неужели растерял по дороге, когда ездил в Наркомат обороны?

Да, но в «Журнале» об этих днях (29 и 30 июня) отобразили бы, что «посетителей не было». Или что, Сталину перестали приносить документы? Неужели всех оповещали, что Сталин на дачу уехал?

Дальнейшие же события, развивались в такой последовательности: образование ГКО, с абсолютной полнотой власти, в том числе, и это, главное, над военными, и последующий приказ об аресте руководства Западного фронта.

Микоян, не был бы антисталинистом, если бы, не попытался исказить события путем передергивания фактов. Вот и в интервью Г.Куманеву он утверждает, что Сталин после посещения Наркомата обороны, вдруг без видимых на то причин, взял да и «уехал к себе на «ближнюю» дачу в Кунцево, и всякая связь с ним полностью оборвалась». Тут любого читателя оторопь возьмет. Абсолютно не просматривается мотивация поведения Сталина. На удивление, Микоян не привел ни одного довода, хоть как-то оправдывающего внезапный отъезд вождя. Неужели, решение «восстановить связь с Западным округом», так повлияло на душевное состояние Сталина, что он потерял всякий интерес к Наркомату обороны? Микоян много чего пишет, но, то, что связь со Сталиным «полностью оборвалась» после его отъезда на дачу, представляет для нас определенный интерес.

За примером обратимся к школе. В начальных классах учеников обучают логически мыслить. Берутся кубики, на которых написаны отдельные слова и детям дается задание из этих слов составить предложение. Каждому слову соответствует свой кубик. После выполнению задания кубики обычно рассыпают, чтобы вновь использовать для новой задачи.

Так вот, у нас, примерно аналогичная задача. Анастас Иванович из «кубиков» составил предложение, но его нельзя предать гласности по ряду причин. Тогда Анастас Иванович расставил эти же кубики, но в такой последовательности, что за счет потери смысла в тексте стало возможным его новое прочтение и даже, публикация. Наша задача: попытаться расположить «кубики» в первоначальном виде, чтобы восстановить утраченный смысл.

По Микояну, следует, что Сталин в ночь на 22 июня присутствует в Кремле. Здесь расхождение с Жуковым, который уверяет, что Сталин в это время был у себя на даче. Дело в том, что хрущевцы и, принявшие у них эстафету Лжи, последующие творцы истории, никак не могут найти для Сталина удобное, с их точки зрения, место пребывания вождя в роковой для страны день, 22 июня. Поэтому и происходят различные нестыковки по времени, месту и действию. Это Правда, бывает только одна, а Ложь, как всегда, многолика и многогранна.

Последующие дни, по описанию Микояна, проходили так:

«На второй день войны для руководства военными действиями решили образовать Ставку Главного Командования. В обсуждении этого вопроса Сталин принял живое участие. Договорились, что председателем Ставки станет нарком обороны маршал Тимошенко…».

Вот тебе раз! Как же это могло быть, что Сталин — глава правительства, «принял живое участие» в рассмотрении вопроса о Ставке, и вдруг оказался в ней на правах рядового члена? Чудеса! А с кем договорились, по высказыванию Микояна, сделать Тимошенко Председателем новоявленного органа управления войсками? Понимай, как хочешь, Кремлевского хитрована. Наверное, у Иосифа Виссарионовича было халявное угощение за столом, коли всё время собирались у него? Ни разу, Анастас Иванович не пригласил товарищей из Политбюро к себе на дачу обсудить пару вопросов политического характера. Все время к вождю за советом и перекусить в перерыве. В дальнейшем же, все огрехи на его счет. «Товарищи», однако.

Но это никак не стыкуется с утверждением Жукова, что он с Тимошенко рано утром принесли документы по Ставке в Кремль на подпись Сталину. Чудеса нашей советской Истории в воспоминаниях руководителей государства.

«Вечером собрались у Сталина. Были тревожные сведения. С некоторыми военными округами не было никакой связи. На Украине же дела шли пока неплохо, там хорошо воевал Конев. Мы разошлись поздно ночью. Немного поспали утром, потом каждый стал проверять свои дела, звонить друг другу, в Генштаб, каждый по своей линии: как идет мобилизация, как промышленность переходит на военный лад, как с горючим, снаряжением, с транспортом и т. д. Так начались наши тяжелые военные будни»

Как «разошлись поздно ночью» 23 июня, так стой поры Анастас Иванович и «потерял» боевого друга по Политбюро, Иосифа Виссарионовича.

«Помню, как на третий или четвертый день войны утром мне позвонил Молотов и пригласил на какое-то важное хозяйственное совещание. В его кабинете собралось более 30 человек: наркомы, их заместители, партийные работники».

А почему же в это время отсутствует Председатель Совнаркома СССР И.В.Сталин, в чьем прямом подчинении находились сидящие здесь в кабинете наркомы? К тому же, как уверят Микоян, совещание было «важное». Что же Сталина-то не пригласили?

«Последующие четыре дня (25–28 июня) прошли в большой и напряженной работе. Достаточно сказать, что тогда мы рассмотрели и утвердили десятки решений по самым неотложным и очень важным военным и военно-хозяйственным вопросам…

Помимо напряженной работы в эти дни в Политбюро ЦК, Совнаркоме и Наркомате внешней торговли, с 28 июня мне пришлось начать переговоры с прибывшей в Москву английской экономической миссией».

Опять о Сталине, в эти дни, ни слова. Наверное, «растворился» в «напряженной работе»? Если бы, было что сказать о нем в эти дни, непременно измазали бы черной краской своего товарища по партии или бросили бы, на худой конец, камень в его огород. Кстати, как английские «товарищи» из военной делегации рвались на встречу с Анастасом Ивановичем, мы уже говорили ранее. Желание, видимо, было обоюдное.

И вот, якобы, только 29 июня Сталин «попал» в поле зрения Микояна. После злополучного разговора с военными в Наркомате обороны, Анастас Иванович, почему-то, отправляет Сталина на дачу с полной потерей с ним всякой связи. Пусть «покапризничает» в одиночестве, а мы без него «станем проверять свои дела, звонить друг другу» и решать важные задачи по народно-хозяйственному плану. Далее, следует версия Микояна о создании Государственного Комитета Обороны (ГКО).

Что здесь представляется сомнительным? И суток не прошло, как «оборванная с ним связь», была восстановлена. В данный момент Сталина уже нельзя было отправлять далеко в неизвестность, чтобы, как говориться, «дать» ему возможность «залечь на дно», так как произошедшие исторические события неизбежно вытолкнули бы его, как поплавок, на поверхность реальной жизни. Прибывшую из Англии 27 июня военно-экономическую миссию нельзя же выбросить за рамки исторического процесса, так как в протоколах ведения переговоров отражен Сталин, с которым вел консультации нарком иностранных дел Молотов. Сам же Микоян признается, что участвует в данных переговорах, правда, как всегда лукавит, почему-то, ограничивая деятельность данной миссии, только экономическими вопросами.

Но возвращаемся к теме создания ГКО. По версии Микояна, инициатором этого мероприятия был Л.П.Берия, но разгребая горы лжи Анастаса Ивановича, можно ли с этим согласиться? Разумеется, во время своей незапланированной «болезни» Сталин был ограничен в получении информации и скорее всего связь с «внешним» миром поддерживал через Лаврентия Павловича и Вячеслава Михайловича. Из посещения Наркомата обороны (Ставки), Сталину стало ясно, что военные, внаглую подмяли всех под себя, видимо, отказываясь предоставлять какую-либо информацию о событиях на «Западном фронте» или наоборот, поставляли, заведомо лживую информацию. Отговорка «об утери связи», эта сказочка не для Сталина и Берии, а для некоторых читателей мемуаров. Недаром, как говорят очевидцы, Берия на встрече в Наркомате с военными, во время острой стычки с военными, перешел на грузинский язык в разговоре со Сталиным. Видимо, предостерег!

Вообще, честно говоря, слухи о всевластии Сталина, очень сильно преувеличены. Иначе, как понимать, что во время данного нелицеприятного разговора Жуков послал его по матери…

Да, у Сталина было много властных полномочий, но это было связано и с большой ответственностью за порученные дела. А так, чтобы, кулаком по столу, — нет! Если бы, это было — заметили бы. Политбюро был орган коллегиальный. Надо было еще убедить товарищей о принятии какого-либо решения. Не помню точно, чьи сведения, но при решении о расстреле Павлова, только Сталин и Берия были — «против», остальные — «за». Чем кончилось — всем известно. Павлова и компанию — расстреляли.

Даже в наркомате обороны, как видно из вышеприведенного, военные вели себя нагло. А если бы Сталин не стал бы в мае 1941 года Председателем Совнаркома? Могли бы и в шею вытолкать из наркомата обороны. Поэтому и поехал туда с Берией. С ним безопаснее.

Кроме того, читателю на размышление по данной теме. Почему Сталин поехал к военным в Наркомат обороны, а не вызвал их к себе в Кремль? Или там карта была крупнее? К тому же связь-то, по уверению Жукова, ведь, не работала?

Но, вновь, возвращаемся, к изучению так называемых, воспоминаний Микояна. Зачем Анастас Иванович притянул к созданию ГКО Берию?

После Наркомата Обороны, как уверяет читателей Микоян «связь со Сталиным была утеряна». Она была утеряна не только для Анастаса Ивановича, но и для Николая Алексеевича Вознесенского, бывшего в тот момент заместителем Сталина по Совнаркому. Читаем дальше.

«На следующий день (30 июня — В.М.), около четырех часов, у меня в кабинете был Вознесенский(?). Вдруг звонят от Молотова и просят нас зайти к нему. Идем. У Молотова уже были Маленков, Ворошилов и Берия. Мы их застали за беседой».

И здесь происходит, якобы, «ответственный исторический момент», создание Государственного Комитета Обороны (ГКО), которому решили «отдать всю полноту власти в стране». Осталось только его «освятить», путем наделения Сталина должностью председателя. Получается, что о Ставке уже забыли, куда Сталина воткнули, якобы, рядовым членом? Ведь, получается явное противоречие. Значит, когда создавали Ставку, то Сталин, на тот момент, не пользовался среди товарищей из Политбюро, тем авторитетом, который позволил бы его наделить функциями Председателя? Отдали этот пост Тимошенко. А прошла всего неделя и на тебе, пожалуйста: Сталин преобразился до неузнаваемости — целая куча достоинств, сразу, все не перечислить. Теперь его уже можно посадить на должность Председателя, опять вновь (!) созданного органа управления ГКО. Вот такие кульбиты происходили в сознании членов Политбюро и товарища Микояна.

Дальше все пошло по накатанной колее. Молотов знакомит товарищей с документом. И тут происходит инцидент, инициатором которого, якобы, становится Вознесенский.

«Пусть Вячеслав Михайлович скажет, почему нас с Вами, Анастас Иванович, нет в проекте состава Комитета, — перебил Молотова Вознесенский, обращаясь ко мне и рассматривая этот документ.

— Каков же состав предлагается? — спрашиваю.

— Как уже договорились, товарищ Сталин — председатель, затем я — его заместитель и члены Комитета: Маленков, Ворошилов и Берия, — отвечает Молотов.

— А почему же нет в этом списке нас с Николаем Алексеевичем? — задаю новый вопрос Молотову.

— Но кто же тогда останется в правительстве? Нельзя же почти всех членов Бюро Совнаркома вводить в этот Комитет, — было сказано в ответ.

После некоторых споров Молотов предложил ехать к Сталину, чтобы с ним решить все вопросы. Мы считали, что в одном имени Сталина настолько большая сила в сознании, чувствах и вере народа, что это облегчит нам мобилизацию и руководство всеми военными действиями».

Ну, то что «в одном имени Сталина большая сила», особенно для военных, типа Жукова, мы уже познакомились при поездке Сталина в Наркомат обороны.

Давайте-ка, зададимся вот каким вопросом: «Почему в первоначальный состав ГКО не были включены Микоян и Вознесенский?» Судя, по воспоминаниям, Микоян был раздосадован не меньше Вознесенского, узнав, что их не включили в состав вновь образовавшегося органа государственной власти. Это читателям Анастас Иванович, в очередной раз, «вешает лапшу на уши», принижая функции ГКО, говоря что, Комитет сосредоточит в своих руках только контроль со стороны правительства, Верховного Совета и ЦК партии, а о военных, как всегда, ни слова, вроде и нет никакой войны. Хотя со слов Молотова было ясно, что ГКО сосредотачивает всю полноту власти в стране в своих руках под руководством Сталина. Микоян-то, вместе с Вознесенским сразу понял, что им было отказано в доверии, вот в чем вопрос. Значит, отказано было за что-то? Может за активное сотрудничество со Ставкой Тимошенко? Возможно, Микоян и Вознесенский вошли в состав Ставки, чем навлекли на себя гнев других, но верных Сталину товарищей из Политбюро? А может, как предполагал выше, Анастас Иванович подмахнул первые три Директивы за члена Главного Военного совета? И как же им, Микояну с Вознесенским, быть? Ведь они, не войдя в состав, лишаются возможности получения оперативной информации, которая будет стекаться в ГКО. Обратите, внимание, с какой настойчивостью они добивались своего включения и добились его, хотя только на правах уполномоченных. И лишь в феврале 1942 года Микоян и Вознесенский будут включены полноправными членами в состав ГКО. Кто же им протежировал?

Микоян, как всегда, верен себе, так как проводит очередное противопоставление. На этот раз, на удивление, противопоставляя Сталину — Берия. Во-первых, надо исключить всякие предпосылки личной инициативы Сталина в создании ГКО, пусть лучше это будет исходить от товарища Берии. Во-вторых, подозрение в их неискренности, т. е. лишение их доверия от товарищей по партии, пусть тоже будет исходить от Лаврентия Павловича. Ему по статусу положено всех подозревать. Молотов, думается, обеспокоился заявлением посла Криппса об установлении контактов миссии персонально с Микояном, и поделился своей тревогой со Сталиным и Берией. И, в-третьих, без Берии не обойтись при «поездке на дачу». Надо же найти «повод», чтобы поехать к Сталину на дачу и «уговорить» его вернуться в Кремль. Сам же пишет: «Охрана, видя среди нас Берию, сразу же открывает ворота, и мы подъезжаем к дому…».

А если бы рядом не было Лаврентия Павловича, то, надо полагать, что охрана Сталинской дачи, ворота членам Политбюро не открыла бы, так что ли?

Интересно, кому охрана беспрепятственно открывала ворота? Только Сталину и Берии? Или Анастас Иванович, как всегда, лукавит?

Опять приходится переставлять «кубики» Микояна, чтобы события приняли правильные очертания.

Ведь не просто же так, говорил Хрущев с трибуны съезда, об отсутствии Сталина в Кремле впервые дни войны. Вот Микоян и пытается «подправить» своего «Первого секретаря ЦК КПСС», перенося время «уединения» Сталина, на более поздние дни. Речь сейчас пойдет уже не о днях, как таковых, а о самой поездке. Как бы там ни было, а в реальной ситуации, при отсутствии Сталина, должны ли были члены Политбюро и правительства поехать к нему на дачу, чтобы навестить его и справиться о состоянии здоровья? Разумеется, были должны, вот они и поехали.

Предположительно, поездка была утром 24 июня, потому что мы уже зафиксировали появление Сталина в Кремле в час ночи 25 июня. У Молотова, к тому же, есть путаный рассказ о первых днях войны.

«Поехали в Наркомат обороны Сталин, Берия, Маленков и я. Оттуда я и Берия поехали к Сталину на дачу. Это было на второй (24 июня. — В.М.) или на третий (25 июня. — В.М.)день войны. По-моему, с нами был еще Маленков. А кто еще, не помню точно. Маленкова помню. Сталин был в очень сложном состоянии. Он не ругался, но не по себе было».

Может, на самом деле было так: поехали в Наркомат обороны без Сталина? Узнали новости. Тихий ужас!!! Скорее к Сталину на дачу. Товарищ Сталин, выручай! Скорее возвращайся в Кремль и бери ситуацию под свой контроль!

О состоянии здоровья Сталина по Молотову — своеобразный диагноз, вполне достойный члена Политбюро. Вот и пойми — живой ли тот был, вообще?

Конечно же, Молотов прекрасно все помнит! Они, действительно, в эти дни, в этом составе ездили и на дачу к Сталину, и вместе с ним, в наркомат обороны (Ставку). И Вячеслав Михайлович, даже знает, по какому поводу. Но, как и Микоян, немного хитрит, прикидываясь, что запамятовал.

А вот Микоян, на удивление, все помнит! Анастас Иванович отчетливо рисует ситуацию, когда прибыл на дачу к Сталину, якобы, после посещения наркомата обороны 29 июня. Какое же было у него первое впечатление от встречи с вождем? Товарищ Микоян крутит, как всегда свою шарманку, выводя лживые мелодии. Он тоже поставит диагноз, вполне подходящий для партийного руководителя высшей власти. Речь у нас идет о 24 июня. Молотов, только что, об этом говорил, выше. Но, Микоян, хочет нас уверить, что поехали 29 июня. Зачем? Будет понятно, в дальнейшем. Однако надо же, какая память! Прошло столько лет, но Анастас Иванович описывает ситуацию со Сталиным, как будто это было вчера.

«Застали его в малой столовой сидящим в кресле. Увидев нас, буквально окаменел. Голова ушла в плечи, в расширенных глазах явный испуг. (Сталин, конечно, решил, что мы пришли его арестовывать). Он вопросительно смотрит на нас и глухо выдавливает из себя: «Зачем пришли?» Заданный им вопрос был весьма странным. Ведь, по сути дела, он сам должен был нас созвать».

Вообще, эту буйную фантазию, видимо все же, ошибочно приписали Анастасу Ивановичу. Уж, Микоян-то, должен был знать и помнить, что за его долгую жизнь, находясь в руководстве партии, он не только ни разу не участвовал в арестах кандидатов, но, а чтобы поднять руку (в смысле ареста) на своего брата, действующего члена Политбюро — такая, через чур, смелая мысль, вряд ли могла придти ему в голову.

В данном случае, я не совсем точен. Меня можно упрекнуть: «А как же, в таком случае, понимать арест члена Политбюро Лаврентия Павловича Берия?»

В более ранней главе я приводил воспоминния «товарища» Жукова об «аресте» товарища Берии. Это было заранее спланированное убийство, в котором ни каким арестом и не пахло. Так же хитро было подстроено и убийство члена Политбюро товарища Сталина. Какой мог быть арест вождя?! Такая мысль, даже и не могла возникнуть в головах его недругов. Только ловко подстроенная смерть позволяла окончательно расправиться с такой крупной политической фигурой, каким был Сталин. Это все знали и понимали, в том числе, и Анастас Иванович.

Ну, а если, скажем, и решились бы они, предположим, ограничить свободу перемещения Сталина заключением под стражу, ведь по версии Микояна, тот «Сталин» в кресле решил же, что его пришли арестовывать, то какое же должно было быть выдвинуто ему обвинение, и в чем, конкретно, оно должно было выражаться? Поэтому, стоит ли удивляться, читая, что Сталин «вопросительно смотрит» на прибывших товарищей, ему ведь тоже не совсем ясно: «За что?» Может, за то, что оскорбил в Наркомате обороны «мужественного» Жукова и после этого молчком уехал к себе на дачу? А скорее всего, за то, что «всякая связь с ним оборвалась». А ведь по законам военного времени, умышленный обрыв связи, действительно, может быть приравнен к диверсии или саботажу.

Кстати, об описываемой обстановке. На мой взгляд, кресло, в котором, сидел «Сталин», что-то плохо вписывается в интерьер столовой. Из жизни кремлевских богов, что ли, — обедать, сидя в кресле? Лучше всего, для этой залы подходят стулья или широкие лавки.

Теперь о внешнем виде вождя. Каким должен был выглядеть человек, перенесший отравление, болезнь или сильное нервное потрясение, в результате, предполагаемого покушения на его жизнь? Что? По всей видимости, все жаждали увидеть жизнерадостного кавказца с кинжалом на поясе и пляшущего в ритме горского танца. Это, только Никита Сергеевич, в вышитой рубашке, мог радовать членов Политбюро своим «гопаком». И если человек после всего перечисленного выше еще слаб и требует отдыха, лучше всего ему, конечно, находиться в состоянии полусидя или полулежа.

У наших мемуаристов, из высшего эшелона власти, всегда происходит что-то, необъяснимое: только вчера в Наркомате, «Сталин взорвался», т. е. если мягко сказать, был в ярости. Спустя всего сутки, от прежнего Сталина не осталось и следа: «голова ушла в плечи, в расширенных глазах явный испуг». Вдобавок ко всему сидит в кресле, вместо того, чтобы активно передвигаться по комнате. Видимо, поэтому так долго прятали историю болезни Сталина, что там мог быть записан диагноз этого странного «заболевания» вождя.

А если серьезно, то приведенное описание, если и имело под собой веское основание, то уж во всяком случае, никак не могло быть соотнесено, как говорил выше, с поездкой в Наркомат обороны. А пообщавшись с членами правительства и Политбюро, прибывшими к нему на дачу, Сталин, и без помощи врачей, видимо, понял, что его промедление с возвращением в Кремль грозит гибелью не только Красной Армии, но и всего Советского Союза.

К тому же, возникает сильное сомнение по поводу поездки самого Анастаса Ивановича Микояна. Думается, что он участия в данном деле не принимал, но чтобы напустить туману в события, присочинил и себя родного. Если Микояну было отказано в доверии, войти в состав ГКО, то с чего это было ему рваться на встречу со Сталиным? Он, ведь, и раньше не жаловал сделать Сталина председателем Ставки, а здесь вдруг обеспокоился, как бы ГКО не остался без авторитетного имени Сталина во главе. Если Микоян кругом лжет, то почему в этом деле должен быть правдивым?

Теперь о возвращении Сталина в Кремль после «болезни». Ему сразу пришлось решать многие накопившиеся вопросы. А их было, действительно, множество: и по международным отношениям, — по поводу Англии, задействовав в делах посла Майского; и по реорганизации Московского военного округа, — путем замены командного состава своими людьми; и по установлению связи с фронтами, — привлекая к решению этой задачи наркома Пересыпкина; и создание ГКО, — с привлечением к руководству грамотных специалистов и т. д. и т. п. А то, что мемуары участников данных событий часто искажены, а архивные документы либо сфальсифицированы, либо просто уничтожены, лишний раз говорит о том, что в этом деле не все было чисто. Честному человеку нечего бояться и заведомо говорить неправду. А вот негодяю во власти, всегда хочется скрыть свои подлые делишки, чтобы не предстать обвиняемым перед судом Истории.

И еще немного о «болезни» Сталина. Если, как предполагаю, члены делегации приехали к Сталину на дачу 24 июня, и застали его в таком неважном состоянии, то значит, не по вине военных из Наркомата обороны, дошел Сталин до такого состояния? Читатель, надеюсь, улавливает мысль автора. Следовательно, «болезнь» Сталина, действительно была раньше 24 июня? Тогда и перепалка с военными никак не могла произойти 29 июня? Иначе, рушится версия теперь уже «дарагова Анастаса Иванавича»?

Как бы микояны не переставляли «кубики» фактов, логика происходящих исторических событий все равно выстроит их в ряд закономерной последовательности. Как бы хрущевцы и их приспешники, не закатывали правду о войне асфальтом лжи и клеветы, все равно она, как росток, вечно живой природы, пробьется к свету, преодолевая, казалась бы непреодолимые препятствия. Более того, с каждым днем она будет набирать силу, укрепляясь и развиваясь. А затем, думается, все же наступит такое время, когда вся ложь, как шелуха, отлетит прочь, и мы увидим то, настоящее подлинное «зерно правды», что было десятилетиями скрыто от нас, и по достоинству оценим тот подвиг, который совершил по истине, великий человек, имя которому — Сталин.

Тысячу раз, оказался, он прав, говоря, что «на его могилу нанесут кучу мусора». Но не менее правым, оказался он и в оценке действия «ветра истории», утверждая, что тот «безжалостно развеет эту кучу»!

Пономаренко

Предлагаю к рассмотрению материал о видном политическом деятеле Компартии Белоруссии П.К.Пономаренко. Несомненно, материал представляет определенный интерес по нашей теме. С этими воспоминаниями Пантелеймона Кондратьевича получилась целая история. Я, вначале, сомневался использовать их в данной работе, так они затрагивают вопрос о начальном периоде войны в Западном военном округе, а все это, так или иначе, связано с Д.Г.Павловым и его окружением, поэтому данная тема предполагалась рассматриваться самостоятельно. Но пришлось обратиться к ней сейчас, так как П.К.Пономаренко приводит такие факты, мимо которых нельзя пройти мимо. Они, эти факты, как бы, по сути «обрушивают» мою версию об отсутствии Сталина в Кремле в первые дни войны. Пономаренко «общался» со Сталиным, правда, по телефону, но, как у него написано, в самые первые часы гитлеровской агрессии. Тем более, с воспоминаниями надо ознакомиться и широкой читательской аудитории. Но, для начала, как всегда обратимся к мемуарам Г.К.Жукова — своеобразному Краткому курсу Великой Отечественной войны? Надеюсь, что читатели не забыли, что после обеда, 22 июня, Сталин «послал» его помогать командующему КОВО Кирпоносу, осуществлять «твердое» руководство на Украине. Более того, Сталин проявил, прямо таки отеческую заботу: якобы, предварительно позвонил в Киев Хрущеву и попросил лично встретить Георгия Константиновича. Затем, Никита Сергеевич, вместе с Жуковым, поехал в штаб Юго-Западного фронта, якобы, в качестве члена Военного совета фронта, как будто, других дел у него, как первого секретаря ЦК КП(б)У в Киеве и не было, а в штабе фронта, в свою очередь, не было человека исполняющего эти обязанности. Там был членом Военного совета фронта корпусной комиссар Н.Н.Вашугин, с которым очень скоро, по приезду «сладкой парочки» Жуков — Хрущев, произойдет трагедия: очень странное «самоубийство» Николая Николаевича. Но эти события будут рассмотрены в другой работе, а сейчас давайте зададимся вот каким вопросом. А как повел бы себя впервые дни войны первый секретарь компартии Белоруссии, соседней с Украиной, советской республики? Он выполнял такие же функции, как и Хрущев, тем более интересно будет провести между ними параллели. По логике преподносимых нам фактов о деятельности Сталина в первые, даже не дни, а часы, он, как видите, нашел время позаботиться о товарище Жукове, которого, якобы, командировал на Украину. Следовательно, теперь Сталин и в отношении Западного направления, тоже должен проявить отеческую заботу, т. е. эти схемы с представителями «Ставки» должны быть логически увязаны. Смотрите сами: на Украину вылетает Жуков и товарищ Сталин «заботливо» звонит Хрущеву, то же самое, должно происходить и в Белоруссии. Итак, слово предоставляется Пантелеймону Кондратьевичу Пономаренко.

«22 июня 1941 г. в 4 часа 30 мин. Утра у меня на квартире раздался телефонный звонок. Командующий Западным особым военным округом генерал армии Д.Г.Павлов сообщил, что германская армия в 4.00 открыла военные действия против наших войск.

По всей линии границы и особенно у Бреста и Гродно идут бои. Вражеские самолеты бомбят крупные города и важнейшие стратегические объекты западной части страны. Командующий попросил незамедлительно прибыть в Военный совет округа.Я тотчас же позвонил дежурному по ЦК и, примерно рассчитав время, предложил к 5.30 собрать в ЦК партийных и советских руководителей республики, включая наркомов, а также секретарей Минского обкома партии и председателя горсовета. В 5.00 на Военном совете генерал — армии Д.Г.Павлов и начальник штаба округа генерал-майор В.Е.Климовских сообщили об обстановке, как она рисовалась в тот момент. Павлов проинформировал об указании сверху — ввести в действие необходимые силы, с тем, чтобы разбить и выбросить с нашей территории вторгнувшегося врага, но государственную границу не переходить, т. к., возможно, что это не война, а крупная провокация противника. Это заблуждение, как известно, нам дорого обошлось».

То есть, Пантелеймона Кондратьевича надо понимать так, что если бы Д.Г.Павлову сразу бы сказали, что это война, а не крупная провокация, то он, не только бы разбил вторгшегося противника, но и перешел бы границу. Оригинальная трактовка событий. Видимо, бойцы Красной Армии, думая, что это крупная провокация, стреляли не по врагу, а в воздух, желая только напугать противника, чтобы он, в последующем, убрался с нашей территории. В таком случае, трудно не согласиться с Пономаренко, что это было заблуждением, которое «нам дорого обошлось».

Только, что ранее, мы рассматривали тему о главных направлениях. Если проводить параллели с Хрущевым, то Пономаренко, по статусу должен был бы занимать пост члена Военного Совета Западного направления. Он им и стал, но редакторы постарались скрыть этот факт. Непонятно, как Пономаренко разминулся с Куликом, вскоре, после начала войны, прилетевшим из Москвы?

Этот вопрос частично разбирался ранее, поэтому в данном разделе подробнее рассмотрим воспоминания Пономаренко о, якобы, его телефонных разговорах со Сталиным поначалу войны.

«В 5.30 началось первое заседание бюро ЦК КП(б) Белоруссии с участием руководящего актива. Я сообщил присутствующим, что сегодня на рассвете фашистская Германия напала на Советский Союз. На всем протяжении границы идут тяжелые бои с рвущимися на нашу территорию фашистскими ордами. Начавшаяся война с опытным, коварным и жестоким врагом (Интересно, когда, об этом успели узнать? — В.М.) выдвигает перед партийными организациями, всем населением Белоруссии новые, чрезвычайно сложные задачи, при решении которых нельзя терять ни одной минуты. Сделав обзор неотложных военно-мобилизационных мероприятий, которые требуется срочно осуществить, я предложил пока всем разойтись, каждому подумать в своей сфере первоочередные действия и затем в 9 часов утра вновь собраться, чтобы принять решения по конкретным задачам…».

Собственно говоря, ничего неординарного, в описываемых событиях не произошло. До всех, кому надо было позвонить — дозвонились, и все ответственные советские и партийные работники, кому надо было собраться на Военном совете — собрались. Правда, смущает одно обстоятельство. Война, как известно, началась в половине четвертого, но позвонили Пономаренко домой в половине пятого. Наверное, не хотели потревожить его утренний сон? Так же неясно, где же собрались все вышеперечисленные товарищи? Как где? — удивится читатель, разумеется, там, где и должен был находится Первый секретарь Компартии Белоруссии. По всей видимости, в столице республики — городе Минске, если Пантелеймон Кондратьевич не отсутствовал по уважительным причинам. Да, но где, в таком случае, должен был находиться командующий Западным военным округом Д.Г. Павлов, который присутствовал на Военном совете?

В соответствии с указаниями Генерального штаба, полевое управление штаба Западного округа должно было убыть под Барановичи (Обыз-Лесну), но, по каким-то невыясненным обстоятельствам осталось в Минске. Вопрос с месторасположением штаба Западного фронта крайне запутан, о чем уже шла речь раньне, но, тем не менее, факт его нахождения в Минске — неоспорим.

Таким образом, Пантелеймону Кондратьевичу, не оставалось ничего другого, как прибыть в щтаб округа к Павлову. Его нахождение в штабе фронта, аналогично положению Хрущева, и только наличие Западного направления позволяет Пантелеймону Кондратьевичу занять правильное место в военной иерархии.

После этого начинается то, что характерно для всех мемуаристов из числа высшего партийного и военного руководства: наводить тень на плетень или немного лукавить. Некоторые это делали по убеждению, другие — под давлением партийно-советской цензуры. К числу последних можно отнести и товарища Пономаренко. Итак, читаем, что было позволено знать советскому человеку.

«Около 7 часов утра позвонил Сталин. Поздоровавшись, он спросил об обстановке и о том, что предпринимает ЦК Компартии Белоруссии в связи с началом войны. После моего сообщения Сталин сказал: «Сведения, которые мы получаем из штаба округа, теперь уже фронта, крайне недостаточны. Обстановку штаб знает плохо. Что касается намеченных вами мер, они, в общем, правильны, Вы получите в ближайшее время на этот счет указания ЦК и правительства. Ваша задача заключается в том, чтобы решительно и в кратчайшие сроки перестроить всю работу на военный лад. Необходимо, чтобы парторганизация и весь народ Белоруссии осознали, что над нашей страной нависла смертельная опасность, и необходимо все силы трудящихся, все материальные ресурсы мобилизовать для беспощадной борьбы с врагом. Необходимо, не жалея сил, задерживать противника на каждом рубеже, чтобы дать возможность Советскому государству развернуть свои силы для разгрома врага. Требуйте, чтобы все действовали смело, решительно и инициативно, не ожидая на все указаний свыше. Вы лично переносите свою работу в Военный совет фронта. Оттуда руководите и направляйте работу по линии ЦК и правительства Белоруссии. В середине дня я еще позвоню Вам, подготовьте к этому времени более подробную информацию о положении на фронте…»

Это что же выходит? Удивительным образом Пантелеймон Кондратьевич в 7 утра 22 июня 1941 года беседует по телефону со Сталиным и таким образом Пономаренко, фактически опровергает все выше приведенные автором доводы, о якобы, отсутствии Сталина в Кремле впервые дни войны. Такими «неопровержимыми» фактами припирает автора к «стенке», что, в пору, надо сдавать свои позиции и складывать «оружие». Еще бы! Сам Первый секретарь Компартии Белоруссии утверждает, что Сталин 22 июня был в Кремле. К тому же, звонил ему по телефону! Теперь не о чем вести речь! Все ясно, Сталин был в Кремле! Пономаренко, видимо, следует наградить посмертно орденом «Правда для народа» и медалью «За кристальную честность».

Но, не будем торопиться делать поспешные выводы. Дело в том, что сталкиваясь с работами советских «историков» всегда надо ставить перед собой вопрос: «Насколько можно доверять опубликованному материалу?» Надо понимать, что они, историки той поры (а нынешние, тоже, не хуже), были люди «подневольные», хотя некоторые действовали и по убеждению, и поэтому, что приказывало вышестоящее начальство написать и опубликовать, то и делали. Выше, мы уже рассматривали сомнительные, с точки зрения автора, документы и материалы, почему бы не рассмотреть и этот, представленный в сборнике Г.А.Куманева «Рядом со Сталиным». Поэтому, и к данному тексту, давайте-ка, внимательно присмотримся. То, что такой разговор мог состояться и состоялся: нет сомнений. Вопрос о времени — когда? На все сто процентов — только не 22 июня, тем более в 7 утра.

Надеюсь, что и читатели обратили внимание вот на какую курьезную вещь. Глава государства товарищ Сталин рано утром звонит П.К.Пономоренко в Белоруссию и интересуется у того, что происходит в республике связи с нападением Германии? Не показалось ли странным, что сам Пантелеймон Кондратьевич, после звонка от командующего Павлова о начале военных действий на границе республики, не стал утруждать себя докладом в Москву, в ЦК партии, тому же Сталину, по партийной линии, а стал дожидаться звонка сверху. Уж не партийный ли барин республиканского масштаба товарищ Пономаренко?

Ну, почему мы, в таком случае, сразу плохо подумали о Пантелеймоне Кондратьевиче? Конечно же, он сам хотел первым позвонить в Москву, но Сталин взял, да его и опередил. Как помните, Жуков поднял с постели Иосифа Виссарионовича очень рано. Сразу, как только немцы сбросили бомбы на Севастополь. Вот, связи с тем, что сон перебили, вождь и озаботился рекомендациями Первым секретарям республиканских партий. Пономаренко шел по списку вторым. Первым, как известно, был Хрущев, которому Сталин наказал встретить на аэродроме «пламенного патриота своего Отечества» товарища Жукова.

Вообще, все эти публикации, под бдительным оком института Истории СССР, вызывают у меня, иной раз, снисходительную усмешку, не более того. Посудите, сами. Иногда получается, что в публикации «автор» мемуаров правой рукой пишет, а левой — зачеркивает. Это происходит в результате всевозможного рода проверок, перепроверок и запретов по представляемой рукописи воспоминаний. В результате, для достижения определенного результата происходит вставка определенного текста, который по смыслу не всегда стыкуется с ранее написанным. Вот и в нашем случае, что мы видим при прочтении текста? Состоялось важное утреннее совещание, где сам же Пономаренко предложил «пока всем разойтись, каждому продумать в своей сфере первоочередные действия и затем в 9 часов утра вновь собраться, чтобы принять решения по конкретным задачам». Если это не перевод с немецкого, то ясно и понятно, что принятие решений состоится после второго заседания, которое намечено на 9 утра сего дня, то есть 22 июня, а не 21 июня или 23 июня, к примеру. Таким образом, получается, что Сталин обладает определенным даром провидения, потому что сообщает Пантелеймону Кондратьевичу еще в 7 утра, «что же касается намеченных вами мер, они в общем правильны. Вы получите в ближайшее время на этот счет указания ЦК и правительства».

Действительно, если таким даром обладать, то никакие Гитлеры не страшны, поэтому, видимо, мы и выиграли войну. О наличии таких «талантов» у Сталина я, лично, даже и не предполагал.

А чуть ранее, в разговоре Сталин сказал, тоже из той же сочиненной «оперы»: «сведения, которые мы получаем из штаба округа, теперь уже фронта, крайне недостаточны. Обстановку штаб знает плохо».

О каких сведениях из штаба округа могла идти речь в телефонном разговоре Сталина в 7 утра, когда сам командующий Павлов в показаниях следователю о событиях 22 июня говорил следующее:

«Примерно в 7 часов прислал радиограмму Голубев (командующий 10А. — В.М.), что на всем фронте идет оружейно-пулеметная перестрелка и все попытки противника углубиться на нашу территорию им отбиты».

Это надо понимать так, что в 7 утра в штабе фронта были получены лишь первые данные о событиях на границе с одного участка, а еще предстоит получить и обработать данные с других, дать им оценку и только после этого отправить их в Наркомат обороны и Генштаб. Оттуда они, сведения, еще неизвестно, в каком виде, поступят к Сталину. Довольно длинная цепочка передачи сообщений, но дело-то, не в сообщениях, а о времени их получения. Как видите, и эти слова Сталина — трудно отнести не только к 7 утра, но и вообще к 22 июня. Скорее всего, одна часть приведенного разговора могла состояться до выступления Сталина по радио 3 июля, где он сформулировал первоочередные задачи на начальный период войны, видимо основываясь и на полученной от Пономаренко информации. А то, в данном случае получается, что Сталин бежит, опережая события. Еще не ясно, во что выльются начавшиеся приграничные сражения с немцами, а он уже толкует с Пономаренко о том, «что над нашей страной нависла смертельная опасность». Это в своей знаменитой июльской речи, Сталин выскажет все то, что сейчас пересказывает от его лица, якобы, сам П.К.Пономаренко. Вспомним, выступление вождя, где он задался вопросами

«… что требуется для того, чтобы ликвидировать опасность, нависшую над нашей Родиной, и какие меры нужно принять для того, чтобы разгромить врага?» или «… необходимо, чтобы наши люди, советские люди поняли всю глубину опасности, которая угрожает нашей стране…».

Сталин, как всегда точен в изложении своих мыслей и невозможно удержаться от желания, чтобы не прокомментировать его. Обратите внимание на фразу: «…чтобы наши люди, советские люди поняли…». Людей-то в стране много, но не все советские, а именно их выделяет и к ним обратился их вождь, в те трудные и трагические дни. Сравните нынешнее обращение — «дорогие россияне» и почувствуйте разницу.

Еще по поводу сравнения. Помните, в каком состоянии был «Сталин» в мемуарах Жукова и в описании В.Жухрая утром 22 июня. Похож он на того «Сталина», говорящего по телефону через час с Пономаренко? То-то и оно!

Продолжим, однако. Теперь что касается другой части телефонного разговора со Сталиным, о работе штаба Западного фронта. Как нам стало известно, уже с первых дней войны существовало Западное направление. Более того, Жуков пояснил, что Сталин лично послал туда, в Белоруссию, и Кулика и Шапошникова, но в разговоре с Пономаренко, никак не проявил свою озабоченность данными людьми. Как всегда: послал и забыл.

Если же Сталин был не доволен полученными сведениями от военных и просит через Пономаренко, прояснить обстановку о положении на Западном фронте, то это можно отнести по времени на 26 июня и чуть далее. Главкомом Западного направления стал Ворошилов, а Военный совет возглавил Пономаренко.

Скорее всего, это было после того, как Пересыпкин организовал дополнительный (или самостоятельный) канал связи Сталина с Белоруссией, а точнее, со штабом Западного направления. Сталин мог узнать о падении Минска лично от Пономаренко, чем из какого-то сообщения иностранного радио. Но на запрос в Наркомате Обороны, с подтверждением этого факта, ему, надо полагать ответили, что все там, у Павлова, дескать, нормально (А могли и не ответить). Может поэтому Сталин и поехал разбираться к военным? Не всем же, Сталин обязан докладывать о наличии у себя дублирующей связи со штабами фронтов и направлений?

Не лучше обстояло дело и на Юго-Западном фронте и направлении. Штаб из Киева прибыл в Тарнополь, на командный пункт около 7 утра 22 июня, так что не о каких ранних утренних сообщениях в Наркомат обороны и Генштаб не могло быть и речи. Такие вот дела.

А у наших, академических историков, Сталин проявляет поистине фантастические действия — с утречка пораньше, 22-го июня, раззванивается по штабам войск на западе страны, и требует оперативных данных о военных действиях.

Пантелеймон Кондратьевич продолжает:

«В 11.30 я приехал в ЦК, т. к. наступило время, когда как было условлено, должен был позвонить по высокочастотной связи Сталин…

Раздался звонок. У телефона был Сталин. Он сразу спросил: «Что Вы можете сказать о военной обстановке? Что делает и как себя чувствует товарищ Павлов?

Я рассказал ему коротко о тяжелой обстановке, как она рисовалась по данным штаба фронта и сообщениям секретарей обкомов и райкомов партии, о наших попытках восстановить связь и результатах этого».

Опять — двадцать пять. Пономаренко рассказал Сталину о той обстановке, которая сложилась на данный момент, пусть и в короткой форме, но по данным штаба фронта. И «как она рисовалась», означает, что с мест дислокации войск были получены определенные данные. Предполагается, что они (данные) были обработаны, проанализированы и на карту была нанесена соответствующая обстановка. Как член Военного совета Западного направления (а корпусной комиссар Фоминых, соответственно член Военного совета фронта.) Пантелеймон Кондратьевич должен был с нею, надо полагать, ознакомлен. Когда же он успел это сделать, да и все, вместе со штабом, к 11.30, якобы, первого дня войны? Это полная чушь. А когда же Пономаренко успел еще получить сообщения от секретарей обкомов и райкомов партии, по своей партийной линии, тем более, сам же говорит о том, что связь пришлось восстанавливать?

«На вопрос о генерале Павлове я ответил, что несмотря на свои положительные качества: военный опыт, большую энергию, безусловную честность, под давлением тяжелой обстановки, особенно из-за утери связи со штабами фронтовых войск, он потерял возможность правильно оценивать обстановку и руководить сражающимися частями, проявляет некоторую растерянность. Командующий загружен до отказа и, пытается сотни вопросов и дел, которыми могли заниматься его заместители, работники штаба фронта, не сосредотачивается на главных проблемах руководства…»

Все, что здесь изложено, однотипно с предыдущим. С одной стороны приведены доводы Пономаренко, которые он излагает Сталину о Павлове, как о командующем, «который загружен до отказа, пытается решать сотни вопросов и дел». Опять вопрос: «Когда все это Павлов успел сделать до обеда?». С другой стороны, происходит «обеление» Павлова и в текст воспоминаний делают вставку, чтобы подогнать под Жуковские мемуары. Помните, с какой целью «Сталин» отправил Жукова на фронт? Помочь растерявшимся командующим. Вот один из них, в лице Павлова, и предстал перед нами. Что мы читаем о нем? — «потерял возможность правильно оценивать обстановку … проявляет некоторую растерянность».

Это убеждают нас в этом те, кто корректировал воспоминания Пономаренко, что, дескать, примите во внимание его, Павлова «положительные качества: военный опыт, большую энергию, безусловную честность». Трудно согласиться с мнением товарищей, что именно эти качества, особенно, безусловная честность, для командующего являются доминирующими. Но, тем не менее, такого замечательного человека, «по приказу Сталина», взяли и расстреляли. Обычно, как правило, добавляется, что «без суда и следствия». Но так, самочинно, именно Жуков и практиковал, а к нему, как всегда, претензий не имеется — время говорят, однако, было суровое. Понятно, что Сталин и Жуков, видимо, жили «в разные времена».

Тут вот еще, какая тонкость. Нас же Жуков уверял, что, дескать, образована Ставка, во главе с маршалом Тимошенко, которая будет решать все военные вопросы. А академик Яковлев, в свое время даже представил документ, который, якобы, подтверждает достоверность сказанного Жуковым. Из документа явствует, что Сталин, по недосмотру или по каким иным причинам, но во главе Ставки утвердил именно Тимошенко, а себе там выделил «почетное место» рядового члена, чтобы, видимо, «избегать ответственности» за принятие решений. Так вот, почему-то получается, что с самых первых часов начала войны, Пантелеймон Кондратьевич обращается со всякого рода просьбами военного характера, не к Тимошенко, как к главному среди военных — Председателю Ставки, на тот момент, а к Сталину — рядовому члену этого органа. Почему? Наверное, потому, что Сталин на тот момент уже стал председателем ГКО и взял Ставку под свой контроль. Хотя и возвращение его в Кремль, как главы правительства, уже, само по себе играло существенную роль в принятии решений.

«Я хотел бы просить Вас товарищ Сталин», — заявил я, — прислать, в штаб фронта одного из авторитетных Маршалов Советского Союза, который, не будучи поглощен разрешением многочисленных текущих оперативных вопросов» изучил бы внимательно обстановку, продумывал бы неотложные мероприятия и подсказывал их командующему».

Сталин ответил: «Я уже думал об этом, и сегодня же к вам выезжает маршал Борис Михайлович Шапошников. Имейте в виду: это опытнейший военный специалист, пользующийся полным доверием ЦК. Будьте к нему поближе и прислушайтесь к его советам».

В тот же день, 22 июня, маршал Шапошников, прибыл в Минск…»

Это, те же самые блины, с той же самой сковородки. Состыковать информацию, изложенную в мемуарах Георгия Константиновича, с тем, что, якобы, вспоминает Пономаренко. По версии института Истории СССР, раз Хрущев встретил Жукова в Киеве, по просьбе Сталина, то надо, чтобы, якобы, Сталин проявил заботу и о Шапошникове, но только, через Пономаренко, чтобы не «выпячивать» заинтересованность встречи Жукова с Хрущевым. Поэтому, «Сталин» и идет на встречу «пожеланиям» Пономаренко: «…я уже думал об этом». Еще раз напоминаю, чтобы не забыли: время половина двенадцатого дня 22 июня, еще Молотов не выступал по радио, а «Сталин» только и обеспокоен нашими военными, откомандированными в западные округа. Так и просится, в качестве комментария, эпизод из к/ф «Место встречи изменить нельзя»: «…шлю тебе с ним, Анюта, живой привет, будь с ним ласкова, за добрые слова его одень, обуй и накорми — вечно твой друг». В нашем случае, можно было добавить, «товарищ Сталин».

Как помните, в главе о Главных направлениях я высказал предположение, что с Куликом заодно, могли отправить и Шапошникова. Но в Барановичи, думается, Борис Михайлович мог и не полететь, так как штаб округа остался в Минске. Во всяком случае, не факт, что Шапошников отражен у Пономаренко, именно 22 июня. Целесообразнее, в тот момент, было срочно создавать вторую полосу обороны восточнее Минска на Березине, что впоследствии и будет сделано.

Пономаренко в беседе с Куманевым «вспоминает» еще один разговор со Сталиным, теперь уже, от 23 июня 1941 года. Если Сталин появился у «Пантелеймона Кондратьевича» 22 июня в Кремле, то теперь ему никуда от этого «не деться». Обязан, по статусу, отвечать на звонки Первого секретаря Компартии Белоруссии.

«В середине дня я позвонил Сталину и после краткой информации сообщил ему о нашем решении (ЦК КП(б)Б принял решение об эвакуации. — В.М.). Он удивился и спросил: Вы думаете, это надо делать? Не рано ли?»

Я ответил: «Обстановка сложилась такая, что в половине западных областей республики (в Брестской, Белостокской, Пинской, Барановичской) широкая эвакуация уже невозможна. Боюсь, что опоздание с этим для Минска и восточных областей станет непоправимым».

Подумав, Сталин сказал: «Хорошо, приступайте к эвакуации…»

Значит, 23 июня можно было позвонить Сталину в Москву, не дожидаясь его звонка, а ранее, 22 июня — ну, ни как нельзя было? Но, тогда получается, что и 23 июня Сталин находился на своем рабочем месте и, как видите, вел телефонные переговоры с Пантелеймоном Кондратьевичем. Впрочем, по «Журналу посещений…» Сталина в этот момент не было в Кремле. Может Пономаренко звонил ему на дачу?

Обратимся к работе доктора исторических наук Э.Иоффе «Эвакуация» размещенной на сайте www.minsk-old- k-2998new.com/mins. Текст приводится в сокращении. Используется только материал, перекликающийся с нашей темой.

«До сих пор в официальных изданиях проведение эвакуации в начальный период Великой Отечественной войны подается только как подвиг…

Так ли все было на самом деле? Вот мнение авторитетного белорусского исследователя, кандидата исторических наук, большого знатока архивных источников, лауреата Государственной премии Беларуси Г.Д.Кнатько:

«П.К.Пономаренко пишет в воспоминаниях, что 23 июня 1941 г. ЦК КП(б)Б пришел к выводу о необходимости начала частичной эвакуации и что, позвонив Сталину, он получил разрешение начать ее. Сопоставление мемуарных источников показывает, что власти 23 июня принимали все меры, чтобы не допустить паники, даже до использования силы вооруженных отрядов для борьбы с паникерами. Рабочие не имели права покидать предприятия, разговоры об эвакуации карались. Если допустить наличие решения об эвакуации, так оно было тайным, народ о нем не знал. Официально эвакуационная комиссия была создана 25 июня, когда руководство республики было в Могилеве, куда оно выехало вечером 24 июня после того, как целый день противник бомбил Минск».

(Примерно совпадает по датам: 25-го июня создана комиссия, а на следующий день, т. е. 26-го июня, до обеда Пономаренко мог звонить в Кремль. По «Журналу посещений…» в кабинете Сталина в этот день было оживление — В.М.).

В статье И.Ю.Воронковой “Минск 22–28 июня 1941 года” есть такие строки:

«…Что касается населения Минска в целом, вопрос о его эвакуации 23 июня не поднимался. В этот день автотранспортом из города выехали в основном лишь семьи командного состава ЗапОВО. Семьи руководства Белоруссии были направлены сначала на дачи ЦК и СНК, ставшие своеобразным сборным пунктом, а затем вывезены на восток…Тем не менее, обстановка ухудшалась с каждым часом.

Начать в таких условиях (речь идет о 25 июня 1941 г. — Э.И.) массовую эвакуацию из Минска предприятий, учреждений, населения было уже невозможно. Подвижные пути Минского железнодорожного узла оказались разрушенными, часть подвижного состава была уничтожена. В перерывах между бомбежками отряды из рабочих, служащих и студентов пытались восстанавливать железнодорожное полотно и взлетную полосу аэродрома. Гигантские усилия предпринимались железнодорожниками, чтобы сформировать хоть какие-нибудь составы из разномастных вагонов, стоявших на запасных путях…

Авторитетный белорусский историк, профессор З.В.Шибеко отмечает:

«Наступление немцев вызвало развал советской администрации. Пинск коммунисты оставили, когда немцы находились на расстоянии более чем за 100 км. ЦК КП(б)Б на четвертый день войны (25 июня — В.М.) был в Могилеве. Часть ответственных работников БССР уже в конце июня оказались с семьями на легковых автомашинах в Москве, но их сразу отправили назад. Функцию управления взяли на себя органы НКВД. Но с Западной Белоруссии сотрудники безопасности почти ничего не вывезли и даже не успели там провести мобилизацию призывников…

(Все это входило в планы Гитлера, о чем мы говорили ранее. — В.М.)

Политические узники в 32 тюрьмах БССР расстреливались. Крупные промышленные предприятия, сельскохозяйственная техника, животные, зерно — все ценное эвакуировалось или уничтожалось. Почти целиком были сожжены Витебск и Полоцк. А после войны все списывалось на немцев…».

Анализируя процесс эвакуации населения и материальных ресурсов из БССР в 1941 году, польский историк белорусского происхождения Юрий Туронак приходит к такому выводу:

«…Только 29 июня, то есть назавтра после того, как немцы заняли Минск, Совет Народных Комиссаров СССР и ЦК Всесоюзной Коммунистической партии большевиков направили в партийные и государственные органы прифронтовой полосы директиву, в которой очерчивались основные задачи эвакуации. Еще позже — 3 июля — эти задачи представил народу Сталин в своей речи по радио.

После того, как Пономаренко со своими соратниками уже 24 июня 1941 года оказался в Могилеве, он опасался гнева Сталина, который мог бы обвинить его в трусости. К большой радости Пантелеймона Кондратьевича, Сталин простил своего выдвиженца. А тот решил обелить себя».

Разумеется, Пономаренко позвонил в Москву сразу, как начались военные действия. Другого варианта, и быть не должно, по определению. Это же не ясли, детсад или школа. Серьезные дяденьки в руководстве страны. Узнав, что Сталина нет в Кремле, а другим руководителям из Москвы, видимо, было не до него, — Пономаренко и принял такое, «неадекватное» решение, в результате которого «оказался в Могилеве». Затем, Сталин дал о себе знать и «колесо завертелось». Безрадостные события в Белоруссии поставили Сталина перед свершившимся фактом, и надо было искать выход из создавшейся ситуации, а не заниматься разборками с Пономаренко. К тому же проблем у Сталина оказалось — не меряно, а бегство Пантелеймона Кондратьевича выглядело настолько мелким на фоне всеобщей катастрофы Западного фронта, что не было ничего удивительного в прощении вождем «своего выдвиженца». Кроме того, были и другие обстоятельства, о которых уже говорилось ранее. Это приезд в Могилев Ворошилова и организация командованием Западного направления новой линии обороны. К тому же Пономаренко стал выполнять функции члена Военного совета Западного направления. Так что «бегство» Пономаренко в Могилев, скорее, можно отнести, как к запланированной акции. Не просто же так, именно, в Могилеве был размещен штаб Западного направления. А если Шапошников, как уверял Пономаренко, прилетел в Минск 22-го июня, то им обоим было с руки отправиться к месту будущего расположения Ставки Главкома Ворошилова в Могилеве.

Тем не менее, выводы историка Юрия Туронака, в общем-то, вполне перекликаются с предположениями о том, о чем мы уже говорили, анализируя, якобы, телефонные переговоры Пономаренко со Сталиным от 22 июня 1941 года. Никаких звонков от Сталина, как и самому Сталину, по первым дням войны не было и не могло быть. Только с появлением Сталина в Кремле 25 июня, колесо истории по обороне страны закрутилось с нужными оборотами.

Небольшое отступление от сталинской темы. У белорусского историка, профессора З.В.Шибеко промелькнула фраза о том, что «политические узники в 32 тюрьмах БССР расстреливались». Это требует пояснения, так как тема необычна и выводит вновь на предвоенные события, тех, роковых дней, перед войной.

Обратимся к документу из сборника: «Приказано приступить. Эвакуация заключенных из Белоруссии в 1941 году», Минск, 2005 г.

«Доклад Наркома государственной безопасности БССР Л.Ф. Цанавы первому секретарю ЦК КП(б)Б П.K. Пономаренко об итогах проведенной в западных областях БССР операции по аресту участников контрреволюционных организаций и выселению членов их семей

21 июня 1941 г.

Сов. секретно

г. Минск

Доношу итоговые данные проведенной операции по аресту участников к-р (контрреволюционных) организаций и формирований и выселению членов их семей и другого контингента, подлежащих выселению:

I. Операция, по заранее утвержденным планам, была начата в ночь с 19-го на 20-е июня одновременно по всем западным областям Белорусской ССР и, в основном, закончена в тот же день — 20 июня до 15 часов дня.

II. В результате проведенной операции всего репрессировано — 24412 душ. В том числе:

1. Арестовано и заключено в тюрьмы руководителей и членов различных польских, белорусских, украинских, русских и еврейских к-р организаций и формирований, чиновников быв. польского государства, белогвардейских офицеров, бежавших из Советского Союза, и другого к-р элемента — 2059 чел.

2. Выселено — 22 353 душ. В том числе:

(Далее перечисляется количественный состав семей. — В.М.)

III. В разрезе областей вышеуказанный контингент репрессированных распределяется следующим образом:

1. БЕЛОСТОКСКАЯ ОБЛАСТЬ:

Всего репрессировано — 11905 душ.

В том числе:

1. Арестовано и заключено в тюрьмы руководителей и членов различных польских, белорусских, украинских, русских и еврейских к-р организаций и формирований, чиновников быв. польского государства, белогвардейских офицеров, бежавших из Советского Союза, и другого к-р элемента — 500 чел.

2. Выселено — 11405 душ. В том числе:

(Далее перечисляется количественный состав семей).

2. БРЕСТСКАЯ ОБЛАСТЬ: Всего репрессировано — 3339 душ. В том числе:

1. Арестовано и заключено в тюрьмы руководителей и членов различных польских, белорусских, украинских, русских и еврейских к-р организаций и формирований, чиновников быв. польского государства, белогвардейских офицеров, бежавших из Советского Союза, и другого к-р элемента — 300 чел.

2. Выселено — 3039 душ. В том числе:

(Далее перечисляется количественный состав семей)

3. БАРАНОВИЧСКАЯ ОБЛАСТЬ:

Всего репрессировано — 3199 душ.

В том числе:

1. Арестовано и заключено в тюрьмы руководителей и членов различных польских, белорусских, украинских, русских и еврейских к-р организаций и формирований, чиновников быв. польского государства, белогвардейских офицеров, бежавших из Советского Союза, и другого к-р элемента — 476 чел.

(Далее перечисляется количественный состав семей)

4. ПИНСКАЯ ОБЛАСТЬ: Всего репрессировано — 2662 душ. В том числе:

1. Арестовано и заключено в тюрьмы руководителей и членов различных польских, белорусских, украинских, русских и еврейских к-р организаций и формирований, чиновников быв. польского государства, белогвардейских офицеров, бежавших из Советского Союза, и другого к-р элемента — 363 чел.

2. Выселено — 2299 душ. В том числе:

(Далее перечисляется количественный состав семей)

5. ВИЛЕЙСКАЯ ОБЛАСТЬ: Всего репрессировано — 3307 душ. В том числе:

1. Арестовано и заключено в тюрьмы руководителей и членов различных польских, белорусских, украинских, русских и еврейских к-р организаций и формирований, чиновников быв. польского государства, белогвардейских офицеров, бежавших из Советского Союза, и другого к-р элемента — 420 чел.

2. Выселено — 2887 душ. В том числе:

(Далее перечисляется количественный состав семей)

IV. При проведении операции имели место следующие происшествия:

а) в Белостокской области два арестованных участника контрреволюционных организаций во время конвоирования бросились бежать. Сопровождавший их конвой, после неоднократных предупреждений, произвел несколько выстрелов, в результате чего оба арестованных были убиты.

б) в местечке Скидель Белостокской области жена полковника быв. польской, царской и белой армий Имижук Анна, 44-х лет, в момент прихода в ее квартиру оперативной группы, бритвой перерезала себе горло и тут же умерла.

в) в Столинском районе Пинской области жена арестованного участника к-р организации Баркевич, будучи доставлена на пункт погрузки, приняла сулиму. Баркевич была доставлена в больницу, где и умерла.

г) на хуторе Мервин Клейкого района Барановичской области оперативной группой вблизи дома бандита Сидорчика был обнаружен руководитель банды Мател, который пытался скрыться в лесу. Во время преследования Мател ранен и арестован.

д) в городе Белостоке при выселении Гужиудовской Ядвиги в ее квартире на чердаке изъят набор шрифта польского алфавита весом в 10 кгр. Со слов Гужиудовской, набор шрифта принадлежит ее брату — Тельману Г.И. (находится на нелегальном положении).

е) в городе Гродно оперативной группой арестован подлежащий выселению быв. польский постерунковый полицейский Станкевич П.А., у которого в квартире обнаружено и изъято: топографическая карта Белорусской ССР, на которой нанесены дислокация войск вокруг города Минска и остальной территории западных областей БССР, с указанием частей по роду войск.

ж) в Вилейской области в Свирском районе при выселении семьи участника к-р повстанческой организации Пашунас, последний вышел из леса и произвел два выстрела по дочери депутата сельского совета, участвовавшей в операции, и скрылся, однако, от выстрелов никаких последствий не последовало.

Других происшествий не было.

V. Выселенные погружены в эшелоны и направляются к местам назначения.

Народный комиссар государственной безопасности

Белорусской ССР

Л.Ф.Цанава»

Что означает сей документ? Внутренними органами республики накануне войны была своевременно проведена «зачистка» западных областей республики от враждебных элементов, которые относились к местной «пятой колонне». При нападении Германии они могли бы представлять собой прямую угрозу нашим войскам. В соответствии с приведением в полную боевую готовность регулярных частей Красной Армии от 18 июня, на следующий день НКВД Белоруссии оперативно начал зачищать тылы войск образовавшегося Западного фронта, особенно его приграничных областей. Как видит читатель, документ был направлен республиканскому руководству в лице П.К.Пономаренко. Второй адресат в документе, видимо, был союзный НКВД под руководством Л.П.Берия. Но Москву, как видите, решили к этому делу «не привлекать».

Поэтому с улыбкой и читаем иногда мемуары высоких партийных, и иных чиновников, которые наивно утверждают, что о войне узнали, когда она началась. А до этого, дескать, ярко светило солнце и на небе ни облачка. Кругом тишь, да благодать и птички пели. Вдруг откуда ни возмись появились немцы, и началась война.

Нет, уважаемые мои, в том числе и заредактированный «Пантелеймон Кондратьевич»! Всё вы знали заранее и данный документ, самое верное тому подтверждение. Зачистка тылов Красной Армии и выход ее частей к госгранице с занятием укрепрайонов, вот два основных компонента при отражении вражеской агрессии. Первый этап был выполнен войсками НКВД. Почему был сорван второй этап, об этом мы уже говорим не в одной главе.

Теперь что касается расстрелов, щемящих сердце слов — «политических узников», то с данным контингентом читатель познакомился в первом разделе документа. Начинается война и всякие сентименты приходится оставлять в стороне. Жалко? А что прикажите делать? Речь идет о судьбе государства, и крайние меры являются суровой необходимостью в реалиях войны. С врагом не миндальничают, а его уничтожают. В противном случае враг уничтожит тебя. Что вытворяли на оккупированной территории Белоруссии все эти зондеркоманды из подобных элементов, перечисленных выше, думаю, говорить не стоит. Эти факты известны и особых комментариев не требуют. Так что всхлипывать по невинным жертвам, якобы, политических узников, думаю, не совсем уместно и корректно.

С другой стороны, можно же, конечно выразить, по-человечески, и сожаление по тем лицам, которые могли случайно попасть под топор войны. Не повезло. Такая судьба. Но, надо заметить, что семьи «КРов» не были осуждены к ВМН, а были, по возможности, вывезены в глубины России — Сибирь, Казахстан и прочее.

Думается, больший интерес должно представлять сообщение о еврейских контрреволюционных организациях. Скорее всего, это были сионистские организации, но все равно, забавно читать, что еврейские контрреволюционные организации готовят в тылу Красной Армии подлянки в пользу Гитлера. А через пару месяцев, когда уляжется пыль от немецкой техники, ушедшей на восток, на оккупированных западных территориях Советского Союза, начнется массовая зачистка от еврейского населения. Очень интересный, и крайне запутанный вопрос, который требует отдельного разбирательства и, который, напрямую связан с нашей «пятой колонной» в верхах.

Да, не удивляйтесь этому, уважаемый читатель. Вот такими они бывают, иногда — зигзаги истории.

Возвращаемся к нашему Пантелеймону Кондратьевичу. Тут к нему самому, как видите, накопилось немало вопросов, а мы хотели от него получить точные сведения о Сталине и первых дня войны.

Все же представляется очень маловероятным, все эти телефонные разговоры Пантелеймона Кондратьевича с Иосифом Виссарионовичем, к тому же, и к этим записям бесед Пономаренко с историком Куманевым, надо относиться более сдержанно. Это все же, не стенограммы переговоров Сталина, а вольный пересказ самого Пантелеймона Кондратьевича, к тому же, как видите, сильно заредактированный. Более того, все это было издано после смерти Пономаренко, а покойники, как известно — не возражают против того, что написано от их имени. Ведь с его мемуарами, еще при жизни, тоже вышла целая история. Вот как об этом рассказывает уже сам, Георгий Александрович Куманев.

«Мое личное знакомство с П.К. Пономаренко состоялось в ЦДСА 15 апреля 1965 г. на Международной научной конференции посвященной 20-летию Победы в Великой Отечественной войне, на которой он выступил на второй день её работы с интересным сообщением «Некоторые вопросы организации руководства партизанским движением».

Потом были встречи еще на нескольких конференциях и совещаниях в 1966, 1970 гг. 11 мая 1972 года мне удалось «сагитировать» П.К.Пономаренко и генерала армии А.В.Горбатова побывать в гостях у коллектива нашего Института истории СССР АН СССР на торжественном заседании, посвященном 27-й годовщине Победы Советского Союза над фашистским блоком. И все же основные творческие контакты между нами ограничивались тогда телефонной связью.

Однако наши встречи стали особенно частыми, а отношения весьма теплыми и доверительными в последующие годы. В 1974 году Пантелеймон Кондратьевич обратился в институт с просьбой помочь в переработке рукописи его мемуаров о войне. Дело в том, что именно в это время бдительный «серый кардинал» М. А. Суслов провел в ЦК КПСС решение, согласно которому воспоминания политических деятелей страны отныне должны издаваться исключительно в Политиздате, а военных — в Воениздате.

Находившаяся в издательстве «Наука»рукопись мемуаров П. К. Пономаренко оказалась под угрозой исключения из издательского плана. Чтобы спасти положение, дирекция издательства предложила автору переработать текст воспоминаний в научно-исследовательский труд. В свою очередь руководство нашего института, поручило коллективу возглавляемого мною сектора истории СССР периода Великой Отечественной войны оказать необходимую помощь автору в этом деле.

Мы с интересом откликнулись на указанную просьбу. Вскоре состоялась встреча сотрудников сектора с П. К. Пономаренко с его выступлением на нашем заседании, рукопись воспоминаний была обсуждена, отрецензирована, прошла первичное редактирование.

Но основная работа была еще впереди. Пантелеймон Кондратьевич трудился не покладая рук. В течение многих месяцев примерно два раза в неделю я ездил к нему на дачу во Внуково, где мы вдвоем (а иногда втроем с издательским редактором В. М Черемных) просматривали и нередко в горячих спорах обсуждали переработанные автором разделы, главы, а позднее — корректуру.

По ходу наших дискуссий или во время перерывов П.К.Пономаренко аргументировал те или иные авторские положения, комментировал затронутые сюжеты, рассказывал любопытные эпизоды, охотно отвечал на наши вопросы».

Как следует из выше упомянутого текста, Пантелеймон Кондратьевич решил написать мемуары о своей жизнедеятельности, разумеется, осветив события и на посту Первого секретаря Компартии Белоруссии. Не оставил он без внимания, судя по всему, и события начального периода войны. И что из всего этого получилось? Его мемуары, как видно, не попадали в официальную «струю». В Хрущевский период, о чем я говорил ранее в своих главах, официальная точка зрения на место Сталина в начальный период войны была такая: Сталин был в «прострации» и его не было в Кремле. Затем при Брежневе Сталин вновь был возвращен в Кремль, чтобы было на кого «повесить» все то, что «открылось нового» о Великой Отечественной войне в военной исторической науке. А, «открылись», разумеется, частично, некоторые безобразия, которым нужно было дать оценку. Она, к сожалению, однозначно была негативной. Кто виноват в этом случае? Естественно Сталин. Но если одни деятели его убирают из Кремля, другие возвращают в Кремль, то, где же, был Сталин на самом деле?

Обратите внимание на то, как пришедшие к власти хрущевцы и их последователи обеспокоились теми обстоятельствами, что мемуары видных политических деятелей страны, особенно тех, кто работал бок о бок, со Сталиным, могут выпасть из-под их контроля, если будут издаваться в разных издательствах. Поэтому было решено ограничить их возможность быть изданными без должной проверки по официальной линии, будь то партийный деятель или крупный военачальник. Опасались, что излагаемые в мемуарах события не состыкуются с официальной точкой зрения.

А тут, не к месту, подвернулся П.К.Пономаренко со своими воспоминаниями, которые, тут и нечего гадать, портили всю ту «красочную» картину, которые нарисовали военные историки той поры. Поэтому перед этими воспоминаниям и загорелся красный свет. Но, стараниями друзей и сочувствующих, как видите, решили выкрутиться, издав их в другом формате.

«Работа над книгой П.К.Пономаренко «Всенародная борьба в тылу немецко-фашистских захватчиков 1941–1944» объемом более 40 п.л. продолжалась несколько лет. Последний вариант доработанной и отредактированной рукописи неоднократно рецензировался в научных учреждениях, партийных инстанциях, посылался на апробацию в Белоруссию, на Украину, Северный Кавказ. Отзывы приходили весьма положительные, хотя и содержали ряд конструктивных рекомендаций и замечаний, связанных с некоторыми неточностями и пробелами. Все принципиальные предложения Пантелеймон Кондратьевич стремился учесть, и необходимые исправления быстро вносились в текст. По его просьбе, которую он счел необходимым даже согласовать с секретарем ЦК КПСС М.В.Зимяниным, мною было написано небольшое предисловие к книге. В июле 1981 года рукопись была сдана в набор, и к концу года поступила первая корректура. Казалось, еще два-три месяца и долгожданный труд, наконец, выйдет в свет».

Пономаренко затянули «играть на чужом поле». Научно- исследовательский труд — это согласитесь, все же не мемуарная литература. Поэтому, в данной работе, тем более посмертном издании, ничего личного, от воспоминаний Пономаренко, практически не осталось. Сухой, казенный язык официоза о партизанском движении на оккупированной территории, слегка разбавленный героическими эпизодами участников партизанских отрядов. И все! Особенно умиляет фраза о «конструктивных рекомендациях». Что под этим подразумевала военная историческая наука, трудно сказать? Понятно, что готовился «научно-исследовательский труд». Но, как мы знаем, по примеру спортсменов, на чужом поле очень трудно одерживать победы, тем более, если ты новичок в подобных соревнованиях.

«…Неожиданно производственный процесс резко застопорился. Два давних, мягко говоря, недоброжелателя П.К.Пономаренко: известный руководитель партизанского движения на Украине дважды Герой Советского Союза А.Ф.Федоров и бывший заместитель по диверсиям начальника Украинского штаба партизанского движения И.Г. Старинов — предприняли очередную, но на этот раз довольно продуманную акцию. В высокие партийные и государственные инстанции из Киева за подписью А.Ф.Федорова было направлено небольшое письмо (и серия его копий), в котором говорилось, что он (А.Ф.Федоров) ознакомился с рукописью книги П.К.Пономаренко и «дал ей добро». Но через некоторое время как истинный патриот своей Родины он задумался: а не явится ли это произведение после опубликования прекрасным пособием для всех диверсантов и террористов в их борьбе против Советского государства. А поэтому не лучше ли издать книгу П.К.Пономаренко ограниченным тиражом «для служебного пользования» или вообще под грифом «Секретно?».

В данном случае, надуманность принятого решения очевидна, а эти люди просто выполняли задание партии. В отношении И.Г. Старинова, сказать что-то определенное сложно, т. к. Илья Григорьевич тоже пострадал при написании собственных мемуаров: цензура нещадно вырезала «правду» о войне из его рукописи. Кроме того, ему «зажали» звание генерала, которое Старинов вполне заслужил своими ратными делами. Что же касается А.Ф.Федорова, то этот партийный деятель был довольно высокого ранга и вполне мог колебаться в соответствии с заданной линией партии.

«Почему Федоров и Старинов так ведут себя, чем вызвано их такое отношение к Вам?» — интересуюсь у Пантелеймона Кондратьевича.

Федоров, как и Хрущев, не мог пережить моего назначения начальником Центрального штаба партизанского движения. Я как-нибудь расскажу Вам, как все это произошло. Что касается Старинова, то причина его такого отношения ко мне тоже уходит в военную пору. В начале осени 1942 года ему удалось подписать у Ворошилова, назначенного 9 сентября Главкомом партизанского движения, распоряжение о массовом изготовлении новых типов мин для подрыва вражеских эшелонов. Главным агитатором этих мин был Старинов. Вскоре после снабжения ими партизанских отрядов в Центральный штаб партизанского движения стали приходить тревожные сообщения: мины не взрываются. Только позднее была выявлена причина такого казуса: мины, которые активно пропагандировал Старинов, были рассчитаны на более тяжеловесные паровозы, какие имелись у нас, но никак не на немецкие. Потом партизаны с этим делом разобрались и приспособили «стариковские мины» к подрыву поездов противника, но большие издержки были налицо. Старинов получил взыскание, хотя заслуживал более строгого наказания…».

Дело, думается не в личностях, нашли бы других исполнителей воли руководителей высшего партийного звена. Цель — скомпрометировать Пономаренко и не дать возможности выпуска его, относительно правдивых мемуаров, а Федоров и Старинов — инструмент, как «фомка» для грабителя. К тому же высокие чины всегда стремятся сохранить видимость объективного судейства.

«Между тем письмо «истинного патриота» встревожило адресатов и достигло своей цели: «сверху» была спущена директива — издать работу Пономаренко тиражом не более 2 500 экземпляров под грифом «Для служебного пользования». В таком виде, спустя полтора года, она, наконец, увидела свет и 9 марта 1983 года мне представилась возможность вручить её автору. Пантелеймон Кондратьевич был безмерно рад. На моем экземпляре книги он написал: «Дорогому Г. А. Куманеву на память о работе над книгой и с благодарностью за вложенный в неё труд. Пономаренко. 9.3.85. Внуково».

Создали видимость демократии и свободы слова, а по сути, ограничили доступ к изданной публикации. Есть узкий круг лиц, кому предоставлена возможность прочитать книгу под грифом «Для служебного пользования», а остальные пусть утрутся. А, ведь, надо учитывать, кем по должности, в свое время, был Пономаренко! Правил республикой Беларусь, которая имела самостоятельный статус в Организации Объединенных Наций. Это его, Пантелеймона Кондратьевича, Сталин ввел в 1952 году, в расширенный состав Президиума ЦК партии. Поэтому, в верхах, издания его мемуаров и боялись: много, чего мог, порассказать лишнего.

Но, все же наша общая радость омрачалась тем, что об этой книге ввиду ограничительного грифа нельзя было даже упоминать в исследованиях, библиографических описаниях, не говоря уже об откликах в средствах массовой информации. Словом, налицо парадокс: книга издана, а её вроде бы и нет.

Спустя какое-то время ответственный редактор книги академик А.М. Самсонов и я получили вызов к секретарю ЦК КПСС М. В. Зимянину. Он поручил нам обеспечить подготовку для открытой печати сокращенного варианта издания П.К.Пономаренко и добавил при этом, что освещение всех «партизанских изобретений», тактических методов и других специальных вопросов из произведения Пономаренко следует изъять. В процессе новой работы было сокращено около 5 п.л. Открытый вариант книги был опубликован в 1986 году — через два года после кончины ее автора…»

Вот это, по-нашему, по партийному. Могли бы и на могилку принести книгу, о выходе которой мечтал усопший. Кстати, не надо обольщаться тем обстоятельством, когда говорят, что, дескать, автор не дожил до «светлого дня» и не увидел своего детища. Бывает, даже, лучше, что он этого не увидел, а то, мог бы умереть от разрыва сердца.

Согласитесь, что теперь, после смерти автора, кто же будет согласовывать издаваемую книгу, которая еще не вышла из издательства. Вот теперь-то, после смерти автора, как раз и наступает разгульное время: можно делать с еще не изданной книгой, что хочешь, практически, за руку, никто не схватит. И теперь безбоязненно в нее можно внести всевозможные редакторские правки или изъять те или иные главы, которое было бы немыслимо сделать при живом авторе.

У кого есть сомнения, на этот счет, отсылаю к изданной после смерти Александра Ивановича Покрышкина его книге «Познать себя в бою» изданной в 1986 году. В раннем издании «Небо войны» Александр Иванович написал о некоторых мерзостях, которые творились в частях ВВС во время войны, в том числе и среди, «так называемого», летного командного состава. Как думаете, сохранились ли те эпизоды, в новой книге, после смерти автора?

Конечно, в отношении мемуаров нельзя бросаться в крайности: или полность отметать доводы автора или молиться на книгу, как на икону, в смысле истинной ценности. Лучше подходить к делу изучения воспоминаний участников войны, осторожно, помня, что с ними вытворяла советская цензура, вычищая достоверную информацию и заставляя авторов прогибаться под властью. И заметьте, к сожалению, что, чем дальше по времени, от происходящих событий, тем больше происходит искажение действительности. Поэтому, чтобы приблизиться к истине, необходимо тщательно анализировать предложенный читателю текст, включая в дело логику развития событий.

Да, действительно, много разного мусора натащили на могилу вождя!

Митинг на Московском заводе под лозунгом «Наше дело правое, враг будет разбит!»

Чадаев