Старосольская повесть

18

Весной 1863 года Вербов окончил учительский класс. Мечтал о поступлении в университет, но решил отложить это на год-другой. Время ведь не ушло — ему было неполных девятнадцать лет. Перед началом новой деятельности очень хотелось повидать мать, знать, как ей живется, а потом пожить в Высоком. Но затруднялся ехать с пустыми руками, нахлебником, которого деду пришлось бы содержать. Правда, существовали принадлежавшие ему около тысячи рублей из «образовательных» денег, но он твердо решил не тратить их иначе, как в университете.

В это время к директору института обратился один видный чиновник, прося рекомендовать репетитора в отъезд. Место было предложено Якову Александровичу. Условия выгодные — двести рублей за лето на всем готовом. Познакомился с семьей, двое мальчиков показались ему недурны, неглупы, и он согласился. Лето провели в богатой усадьбе в Орловской губернии.

Здесь, в помещичьем доме богатого столичного барина, считавшего себя передовым и метившего в сановники, очень часто собирался небольшой кружок петербургских и московских господ, отдыхавших по соседним усадьбам от зимних трудов в министерствах и департаментах. Учитель слушал их бесконечные разговоры о разнообразных намеченных или уже проводимых реформах, причем неизменно и безоговорочно восхвалялась деятельность правительства, пекущегося о «народе». Поначалу Якову Александровичу это было интересно, он все принимал за чистую монету — и благие дела министров, и восторги чиновников. К тому же такие рассуждения звучали много лучше тех, что он слышал почти ежедневно утром и вечером во флигеле, где была отведена ему комната. Там, отделенный от учителя только тонкой переборкой, жил дядя хозяина имения, пятидесятилетний отставной корнет, ярый крепостник, не скрывавший своего возмущения «проклятой эмансипацией». Прокутив в молодости собственные деревни, он уже много лет управлял владениями племянника. К нему в пропахшие конюшней и псарней низенькие комнаты постоянно наведывались соседи-единомышленники, чтобы вместе поохать над разорением помещиков, будто бы принесенным реформой, и попечалиться, что нельзя уже по старинке драть шкуру с мужика. Тут же, впрочем, в меру способностей они приноравливались, как драть ее по-новому.

Сначала простодушному Якову Александровичу казалось очень странным, как это почти под одной крышей, в одной семье мирно уживаются столь противоположные мнения, как может просвещенный человек, каким казался его наниматель, позволить хозяйничать такому грубому животному, как дядюшка. Но вскоре Вербов стал замечать, что родственники нисколько не расходятся в вопросах практического отношения к мужику, а в речах «благомыслящих либералов», как называли себя столичные господа, слишком часто высказывается сожаление, что «народ не все понимает как должно», «не все ценит как следует», иногда даже «недоволен правительством по свойственному ему невежеству». Одним словом, народ, о котором они так заботились, оказывался всегда до крайности глуп и нуждался в дворянском руководстве, чтобы окончательно не погибнуть. Наконец, за широкой рекой разглагольствований, служивших не более как репетицией того, что будут декламировать в столичных салонах зимой, Яков Александрович отчетливо рассмотрел и совершенное равнодушие к действительным переживаниям и нуждам народа, и удивительное, полное незнание всего, что касалось физического и духовного существования этого самого народа, который жил здесь же, буквально в трех шагах от наслаждавшихся своим красноречием ораторов. Да, дед мог не беспокоиться, эти изящные, лощеные господа были Вербову чужды нисколько не менее тех усатых хрипунов во флигеле.

Поняв это, учитель решил не тратить больше времени на выслушивание пышных тирад, а постараться самому стать поближе к крестьянам, о жизни которых и он знал, в сущности, не очень много. Ведь на родине его, в Высоком, у недавних пахотных солдат все было по-иному.

Всецело принадлежа себе только после того как мальчиков уводили спать, он начал под видом вечерних прогулок уходить из дому и приглядываться к тому, что творилось в усадьбе и в рядом лежавшей деревне. Общению с крестьянами и дворовыми — лакеями, кучерами, садовниками — очень мешало звание «учителя барчат», господское платье, то, что он ел за барским столом, — трудно было добиться откровенного разговора. Но все же крепко наболело у этих людей именно то, что интересовало Якова Александровича, — так и рвалось наружу. Тут-то учитель наконец понял, каким образом совершалось прославленное «освобождение» крестьян, которому они так радовались в институте. Узнал, как исчисляются раздутые выкупные платежи, как производится нарезка новых наделов, заведомо слишком малых для самостоятельного хозяйства, и как за малейшее возражение начальству непокорных мужиков порют, как и десять лет назад, невзирая на их «освобожденное» состояние. Увидел, что в радужных представлениях городского общества о новых деревенских порядках все преувеличено,

и что

Другим занятием, которому предавался Яков Александрович, главным образом в дождливую погоду, была начатая по просьбе хозяина разборка большой усадебной библиотеки. Впервые в жизни довелось ему свободно рыться в таком количестве книг, правда большей частью весьма устарелых. Ощущение ничтожности собственных знаний охватывало в первое время при виде стольких сочинений по истории, философии, политической экономии. Как мало во всех этих областях знал он после окончания своего института! Глаза разбегались, и Вербов хватался за три книги сразу, беспорядочно читая и часто не дочитывая. Но в августе ему попался в руки комплект «Современника» за 1858 и 1859 годы. Это были перевязанные бечевкой стопки тонких, свежих, даже не разрезанных книжек в бумажных обложках с названием журнала и оглавлением статей, в котором он сразу увидел знакомые имена: Некрасова, Тургенева, Плещеева, Михайлова, Щедрина. Не раз и раньше, в институте «Современник» бывал в руках у Якова Александровича, но тогда он старался скорее пробежать только беллетристику и стихи, чтобы передать книгу ожидавшему очереди товарищу. Теперь он взялся за публицистику, начал читать статьи Чернышевского по крестьянскому вопросу и не мог оторваться. Ему казалось, что он прозрел. Вот как должен думать и чувствовать честный человек! Все неясные ощущения, все расплывчатые мысли сразу облеклись в твердую и ясную форму. Теперь учитель знал настоящую цену либеральным разглагольствованиям, и на языке у него постоянно вертелись готовые возражения салонным ораторам. Но он понимал, как бессмысленно ввязываться в спор, понимал, что ему никогда не столковаться с этими господами.

И все-таки, когда однажды за ужином кто-то из гостей покровительственно спросил, какого он мнения о крестьянской реформе, Яков Александрович не выдержал и ответил, что, ему кажется, было бы крайне полезно в недалеком прошлом привлечь хоть небольшой процент крестьян к работе комиссии по выработке положения об их же освобождении, а теперь — к практическому участию в проведении в жизнь самого «освобождения». Ведь раз крестьяне становятся свободными, то надо приучать их к гражданским обязанностям, да и дело касается их насущных интересов. Так кому же, как не им, участвовать в его решении? И наконец — в народе будет больше доверия к реформе, если среди ее деятелей будет свой брат мужик, а не одни господа, прежние их владельцы.

Как удивленно и возмущенно зашикали на Вербова все эти благонамеренные чиновники! А один из них так закатился хохотом, что едва откашлялся. Когда же его спросили, чему он смеется, отвечал, утирая слезы:

— Да просто, господа, представил себе, как мой Митька-повар и Семен-бурмистр на заседании со мной спорят и особое мнение подают… Вот умора-то!!.

Яков Александрович едва заставил себя для приличия высидеть на месте, пока хозяин дома снисходительно и величественно пояснил ему, что об участии крестьян в гражданской жизни России еще рано думать, что они пока совершенно как дети, что за них думает правительство и дворянство, но что со временем, даже, может быть, вскоре, во вновь вводимых земских учреждениях наиболее разумные и состоятельные из крестьян получат право голоса.

А на другой день, застав учителя в библиотеке за чтением «Современника», барин сказал, постучав холеным ногтем по журналу: «Зря, мой милый, вы этим занимаетесь, ничего полезного отсюда не почерпнете. Имейте в виду, что на журнал этот уже наложен правительственный запрет. А господин Чернышевский заключен в крепость как лицо, изобличенное в революционной пропаганде, в подстрекательстве крестьян к бунту».

Яков Александрович еще в Петербурге знал все это, слышал и то, что Некрасову удалось добиться разрешения возобновить выход журнала, но только теперь понял, как много потеряла русская общественная жизнь с арестом Чернышевского и то, как должны ненавидеть этого смелого, великодушного человека вот такие болтуны либералы.

С трудом дотягивал Вербов последние недели своего репетиторства, так опротивели хозяева. Да еще к этому времени остро, как никогда, встали вопросы о дальнейшей жизни. Что предпринимать осенью? Поступать учиться дальше? Начать учить самому? Хотелось и того и другого. Но одно было ясно — нужно найти такой путь, чтобы приносить народу пользу, делать для него что-то подлинно нужное. А для этого прежде всего казалось необходимым узнать его жизнь, потребности, мысли. Не быть более полубарчонком, воспитанным институтом в стороне от действительности. Но как это лучше сделать? Наиболее правильным путем казалось стать учителем, да не в губернской гимназии — там все дети чиновников и дворян, даже не в уездном училище — там купчики и мещане, а в самой настоящей сельской школе. Проработать там года два-три, а там, может быть, махнуть и в университет.

В эти же дни пришло от деда письмо с грустным сообщением, что бабушка Елизавета Матвеевна в июне скончалась, долго перед тем прохворав, что он остался совсем один и очень бы хотел видеть внука. Жаль было Яше бедную бабку, вспомнил он ее доброту и ласку и вечное оханье.

Мальчиков Яков Александрович подготовил хорошо, они поступили, куда хотел отец. И в начале сентября, получив расчет, учитель выехал к деду.

В Старосольске он первым делом отправился повидать Андрея Петровича, хотелось о многом поговорить, посоветоваться, но узнал, что его перевели куда-то далеко. И в тот же день, встретив на постоялом дворе односельчанина, возвращавшегося в Высокое через сутки, Вербов сдал ему свой чемоданчик, а сам, пообедав в трактире, пустился пешком в дорогу. Что такое тридцативерстный переход для молодого человека?