Статьи и проповеди. Часть 8 (25.03.2013 – 14.12.2013)

Паучок подслушивал (10 июля 2013г.)

Есть не хочется, поэтому на столе только пиво. Место мнится быть престижным, все столики заняты и в воздухе — плотный, приглушенный и разноголосый шумок. А за окном ползет паучок. Хлопотливо ползет, как занятое и от работы не отвлекающееся существо. Ну и что? Эка невидаль — паучок. Совершенно верно, ничего удивительного, если отвлечься от того, на каком мы этаже. Мы на 76-м и это не предел. Вокруг хватает домов и повыше. А те, что пониже нас, умиляют газонами и лужайками на плоских квадратных крышах. И как смотрятся с высоты летящего самолета обработанные на земле поля, так смотрятся отсюда и эти нарезки салатовых и темнозеленых квадратиков. Так зачем ты заполз сюда, паучок? Тебе ведь тут ни муху, ни комарика не поймать. Они-то уж точно сюда не залетят. Так чего ты здесь? И один ли ты здесь, или тараканам, матрасным клещам и прочей мелкой фауне, сопровождающей человека, здесь тоже находится место? Может кто-то вшу принес в завитой шевелюре? А может и крысы залазят на 76-й этаж? Ведь залазят же они каким-то образом в трюмы всех вообще кораблей на свете. Как много вопросов и как они несерьезны. Зачем я здесь? Ты сам-то здесь зачем? Зачем тебя занесло в Америку? Зачем в небе так же много самолетов, как много мух над разрезанным манго? Зачем тебя и твоего собеседника занесло на бесшумном лифте на эту высоту, которой я не боюсь, а вы, люди, боитесь? Зачем вообще говорить «зачем» безвредному существу, не понимающему никаких вопросов? Задай их лучше таким, как ты, посетителям ресторана, хотя они тоже тебе ничего не ответят. Они привычно отвечают короткими дежурными фразами на сложные вопросы. «Так надо». «Я так хотел». А что хотел? И что надо? И то ли ты хотел, что действительно надо? Ветерок рванул кусочек сплетенной пауком марли и сам он прижался к грязноватому стеклу, откуда глаз хватал на такую даль, что Чикаго с пригородами смахивал на райцентр.

Это не страна мечты. Мне жаль тех, кто стремится сюда, как в рай. Я бы уехал отсюда хоть сегодня. Но нужно служить и работать здесь. Правда ведь?

Правда. Место не спасает. Беглецы — просто дезертиры. Трудись, пока Бог тебя держит там, куда привел. Не случайно же ты оказался за океаном. А потом уйдешь, как Лот из Содома. Умчишься. Кстати, Лот в Содоме того не делал, что потом в Сигоре с дочерьми вытворил. Помнишь? Поэтому дергаться не надо. Мы в спокойных местах грешим больше, чем в «горячих точках». Ты в горячей точке. Хотя. Хотя свалить отсюда хочется. Это я чувствую.

Мой собеседник местный священник. Родился от русского и украинки в Литве, учился в Пскове, работал в Ирландии, теперь служит здесь — в Чикаго. По-хорошему жадный до чужого полезного опыта, горячий, незашоренный, жаждущий послужить Богу и людям. Языки знает, службу любит, учиться готов, мир повидал. Таких бы побольше. Мы знакомы только пару дней, но отношения таковы, что не нужно особо напрягаться. Молчание без напряга — критерий естественности ситуации. Можно выдерживать долгие паузы, потягивать посредственное творение местных пивоваров и следить за паучком-скалолазом. Потом снова продолжать беседу.

«Им понравилось, как я сдал модули».

Батюшка окончил курсы капеланов хосписа, и теперь может работать своебразным «утешителем» умирающих и их родственников. Тебе дают карточки на бензин, оплачивают мобильный и могут вызвать в любой из хосписов города в любое время. Карту хосписов тоже дают. Ну а там — выслушивай проклятья нераскаянных грешников, успокаивай истерики любящей родни, молись с теми, кто молится и благовествуй всем, если можешь, распятого и воскресшего Господа Иисуса. Курсы сложные. Ведут их католички-монахини, столь круто замешанные, что псы бойцовских пород отказываются лаять в их присутствии. Засушенные старухи, компенсирующие избыточной дисциплиной недостаток любви и мягкости. Общий тип западных сестер, занятых воспитанием и обучением. И мой собеседник успешно (что редко до крайности) окончил курс, чем несколько поднял престиж довольно инертного здесь Православия и обеспечил себя сложной и многообещающей деятельностью.

«Меня Бог с мексиканцами свел. Они вообще очень набожны и многодетны. Стариков в дома престарелых почти не отдают. Кстати и милостыню у нас они почти не просят. Одни белые и черные среди бомжей. Нас учили, как себя вести в разных этно-ситуациях. Если, например, умирает мексиканец, нужно быть готовым, что начнется невообразимый шум и плач. Успокаивать их не надо. Это бесполезно. Нужно найти глазами пожилую женщину, которая сдерживает эмоции. Найдешь ее, значит нашел старшую здесь, и общайся с ней. Все ее послушаются. (Я слушаю и вспоминаю цыганские похороны с их многолюдством, гвалтом и редкими стариками, сохраняющими спокойствие) Так вот, умер старый мексиканец. И внуки были безутешны. Мать (дочь покойного) говорит сыновьям: «Вот капелан. Скажите ему все, что хотели бы сказать дедушке. Он все передаст». И малой говорит мне: «Мой дедушка меня слышит? Он где-то есть? Скажи мне». А я ему: «Ты же провожал кого-то на самолет. И он улетал, и ты его не видел, но он был жив. Так же и дедушка. Он улетел от тебя, но он жив и все слышит. Он тебя любит, а ты молись за него» И тут малой меня со слезами обнял за колени (маленький совсем) и вся семья стала меня благодарить. В такие моменты я понимаю, что священство — самая святая и нужная профессия».

«А один отставной военный, смертельно больной, говорил: «Что ты мне скажешь, сопляк? Чему ты меня научишь?». Я отвечаю, что не собираюсь его ничему учить. Мое время, говорю, ваше время. Я буду слушать. А впрочем, представьте, что в моем лице вы всем соплякам можете сказать то, что считаете самым важным. Я ведь священник. Я всем перескажу. И он задумался, помолчал, а потом говорит: Я был молодой и смелый сукин сын. У меня было много женщин, силы в руках и море было мне по колено. Я думал, что вечно буду таким вот самым отважным сукиным сыном. А теперь я чувствую, что скоро умру, и мне очень стыдно. Мне стыдно, понимаешь? Нужно было жить иначе. Так вот ты скажи всем сукиным сынам, что жизнь проходит быстро и что они не самые умные и не самые сильные на свете. А еще, говорит, заметь, что ты из России, а я — американский офицер. Мы пятьдесят лет друг в друга ракетами целились и называли друг друга врагами. А теперь я — офицер армии США — умираю, а ты — русский православный капелан — слушаешь меня и хочешь мне помочь. И он плакал при этом. И сам плакал, представляете?»

Представляю. Все хорошо представляю, дорогой брат и сослужитель. И старых мексиканцев с «мускулистыми» лицами от глубоких морщин представляю, и их безутешно плачущих внуков, и простоватых американцев старой исчезающей породы, и нынешних мутантов, к которым не достучишься иначе, как через тяжелую болезнь. Я все представляю, дорогой патер, отец, капелан-ортодокс и батюшка с русской душой, латвийской фамилией и ирландским произношением.

А паучок уполз куда-то, скрылся. Или спрятался и теперь подслушивал, наслаждась незаметностью. Это здорово, ты слышишь? — что священники беседуют о важном и серьезном. Можешь подслушивать. Паучо-о-о — к! На холодящей душу высоте, в здании, ночью похожем на монстра, у окна, откуда видно чуть ли не противоположный берег Мичигана, один поп рассказывает, а другой слушает о смерти и жизни, о покаянии и вере, о жизни в чужой стране и о вкусе неродного хлеба. И ведь не о церковных сплетнях, не о причудах непосредственных начальников, не о вредности домочадцев и нехватке денег, не о прочей пыли, сколь бесконечной, столь и удушающей. Это ведь ужасно, правда паучок, ты слышишь меня? Это ведь ужасно, когда ты случайно подслушиваешь разговор двух мужчин в полном расцвете сил. И ты, слыша набор банальностей, высовываешься из укрытия, надеясь, судя по разговору, увидеть перед собой двух плейбоев, или двух уставших пенсионеров, или двух мелких бизнесменов, или двух жлобов, или двух кого угодно, а вместо этого видишь двух уважаемых людей, которых называют «отцами» те, кого они не рожали. Ты вот — насекомое, и мы обмельчали. Если бы ты разговаривал, то речи твои были бы только о вкусных мухах и красивых паучихах. А мы — священники. Нам надо иначе. Не так, как все, не так, как обычно. Нам надо так, как вот сегодня, на 76-м этаже, куда все мы забрались странно. Ты — потихоньку и без страха, а мы — на бесшумном лифте, в котором под ложечкой сосет и уши закладывает.