Статьи и проповеди. Часть 8 (25.03.2013 – 14.12.2013)

Человек-невидимка (5 августа 2013г.)

О том, как стать человеком-невидимкой и что будет потом

Я листаю иногда по памяти детские книги, то есть те, что читал в детстве. Они имеют свойство извлекаться из памяти не в сухом информативном виде (сюжет, объем, смысл), а обрастают целым куском жизни, внутри которого были прочитаны, и воскресают в памяти именно с целым этим куско м.

«Записки Шерлока Холмса» — это не только сборник рассказов Конан Дойла, но и сумрачный осенний день с туманом за окном, и чувство тепла от батареи, в которую я упирался ногами, полулежа с книгой в кресле. Это тиканье старых настенных часов и всегда любимое, но такое редкое одиночество в доме.

А «Двенадцать стульев» — это уже продавленная тахта в другом доме, и много воздуха в комнате, и открытое окно, из которого видны жестяные крыши, и воркование голубей под стропилами. Это еще какое-то завистливое удивление от того, что вот так (!) можно писать, и фейерверк восторгов на каждой третьей странице, минуя предыдущие две. И это запах, запах старой бумаги, которая на момент чтения раза в три была старше меня, и которая до сих пор кажется мне несравненно лучше, чем веленевая, мелованная и прочие сорта бумаги, включая ватман, картон и наждачку.

А вот Герберт Уэллс — это интеллигентный выдумщик, вызывающий страх и удивление. После «Войны миров» было страшно смотреть на звездное небо. Все ли звезды мерцают, оставаясь на месте? А ну как от далекой планеты уже отделились капсулы с пришельцами и приближаются к Земле? Вот! Вот! Движется огонек. Не они ли? Дедушка тогда говорил, что мне рано читать взрослые книги. Удивителен и пугающ был также рассказ и о человеке-невидимке. Я вспоминаю сегодня о том чувстве удивления и нахожу его небесполезным для нынешних взрослых дней.

Состояние человека-невидимки романтично только первые пару минут. Казалось бы, как хорошо — ты видишь всех, а тебя никто. Широкая дверь для невинных шуток и опасных пакостей распахнута. А человеку ведь, к сожалению, очень часто хочется наполнить жизнь невинными шутками и опасными пакостями. Но очень быстро начинаются проблемы. Человек, будучи неуловим для глаза, все же излучает тепло и запах, он занимает место в пространстве, он оставляет следы. По сути, он виден и невиден одновременно.

Как это открытие изумило меня в те детские годы при чтении Уэллса! Думаю, сам автор, выдумав первоначальный сюжет, долго изумлялся неожиданной линии его развития. Легко ведь согрешить поспешной радостью о диковинной находке. Но стоит начать владеть находкой (в случае с найденным сюжетом — разматывать и додумывать его), как восторг сменяется ужасом, и то, что только что радовало новизной, становится кошмаром.

Итак, невидимка почти что виден, и ему трудно пребывать незаметным. Он «звучит», т. е. дышит, прикасается к предметам. Холод и жара действуют на него, пища, попадая внутрь его организма, видна (!) — и значит, невидимость должна оплачиваться абсолютной пустотой желудка и кишечника.

Рано или поздно измученный невидимка должен одеться. Для него это как воплощение, как обретение формы. Он как бес приобретает призрачный, ненастоящий вид. Пальто с поднятым воротником, ботинки, перчатки, шляпа, надвинутая низко, очки. Только в области носа, на который ничего не наденешь, виден просвет и через него — стену ближайшего дома. Закутаться полностью никогда не удастся!

Почему я вспоминаю об этом в зрелые годы? Потому что потеря лица есть утрата уникальности. Определение работает в обе стороны. Утрата уникальности = потеря лица. (Скажем, вихляющиеся дамы на музыкальных каналах похожи друг на друга как клоны, как капли, может быть, воды) То есть: нет лица (в буквальном смысле) — ты не личность.

А обратно: не вызрел, как личность — нет лица, хотя есть и фото в паспорте, и страничка в фейсбуке. Лица нет. Есть анатомический набор в виде носа, губ, глаз и ушей, которыми некоторые даже умеют шевелить. Но, как сумма всех органов вовсе не дает человека, так и лицо есть нечто большее, нежели все части лица, расположенные в нужном порядке.

Потеря лица — это шляпы, висящие в воздухе, потому что головы под ними пусты; это взгляд глаз, сквозь которые видно стену напротив. И это — не мираж, а словесный портрет еще не повсеместной, но уже не редкой действительности.

Ему бы уехать в Венецию, где месяцами длятся карнавалы, где на всех лицах в эти дни по вечерам — маски, а из-за длинных плащей не видны кисти рук. Но он остался в сырой и холодной Англии, где пристально всматриваются в прохожих, где шансы быть не узнанным стремятся к нулю. Впрочем, оставим его — ученого, желавшего получить власть над миром, но бесславно погибшего. Оставим в покое человека-невидимку. Вернемся к нам, теряющим лицо.

Первыми «теряются» глаза. Они выцветают, блекнут, становятся овечьими. На фотографиях они зловеще краснеют, отражая свет вспышки, но в повседневной жизни они мутны, как яичный белок. Одна из причин бесцветности — эти глаза редко бегают по строчкам. Люди перестают читать. Не от того, что заняты весь день тяжелым трудом, и не от того, что не обучены грамоте. По причине специфической внутренней пустоты перестают читать люди.

Просто пустота — это прекрасно. Кувшин полезен пустотой. И Вини Пух пел: «Вот горшок пустой, он предмет простой. Он никуда не денется». То есть пустоту можно полезно наполнить. Но современный человек пуст специфически.

Он агрессивно пуст. Он пуст так, что его не наполнишь. Вроде бы ничего в нем нет, а начнешь лить в него масло ли, молоко ли — не льется. Пустота отвердевает и выталкивает благородное заполнение. Как сквозь невидимку было видно стену напротив, но попробуй прикоснись к этой стене — столкнешься с живым телом, так и человек сегодня. Тот — человек-невидимка, а этот — пустышка-невместимка.

Он пуст, бедняга, как барабан, как высохший колодец, как банковский счет абсолютного банкрота.

Но попробуй наполнить его, и не получится. Столкнешься с тем, чему нет имени, и отступишь не солоно хлебавши. Учителя знают, о чем бишь я. И проповедники знают. И психологи знают.

Я вздыхаю и грызу колпачок шариковой ручки. Читать надо. Были бы мы чуть менее деревянными, эти слова не стоило бы произносить. Не произносим же мы «дышать надо», а просто дышим. Но в деревянном мире банальности становятся пророчествами. Читать надо. Например, Батюшкова (Вечер у Кантемира), или Йозефа Рота (Марш Радецкого), или что-то еще. Потом можно будет вынуть из памяти воспоминание о тексте и смысле целым куском: вместе с воздухом летнего дня, вместе с шумом из кухни и усталостью от прошедших праздников, вместе с желанием куда-то на время исчезнуть.