Статьи из газеты «Известия»

Возвращение Домбровского

Опубликован неизвестный роман Юрия Домбровского «Рождение мыши», пролежавший в столе ровно полвека. До сих пор самое существование его было под вопросом, его называли то незаконченным, то уничтоженным. Журнальный вариант напечатан в ноябрьском и декабрьском номерах «Дружбы народов», полная версия выходит в издательстве «ПРОЗАиК» и будет представлена на выставке Non-fiction 4 декабря.

Почему Домбровский опубликовал ранний роман «Обезьяна приходит за своим черепом» и оставил в столе куда более глубокую, если не лучшую свою книгу, почему даже успех «Хранителя древностей» не заставил его извлечь из шкафа три объемистых папки «романа в повестях и рассказах», как обозначал его он сам, — вопрос отдельный. Думаю, исключительная сложность замысла не давала надежд на адекватную интерпретацию «Рождения мыши». Однако в выходе книги именно сейчас — поклон вдове Домбровского Кларе Турумовой, решившейся наконец обнародовать шедевр, — есть нечто провиденциальное.

Домбровский писал эту книгу сразу после лагеря, и настроение ее отчасти близко к чувству, прорвавшемуся у него в стихах единственный раз: чувству безнадежно проигранной, потерянной жизни, в то время как другие — куда менее достойные, куда меньше умевшие, — благополучно здравствовали, писали, печатались, зарабатывали, женились… «И вот таким я возвратился в мир, который так причудливо раскрашен. Гляжу на вас, на тонких женщин ваших, на гениев в трактире, на трактир, на молчаливое седое зло, на мелкое добро грошовой сути, на то, как пьют, как заседают, крутят, и думаю: как мне не повезло!» А ведь повезло ему невероятно — он выжил, где выжить, да еще с его происхождением и характером, нельзя было; но на фоне чего можно это назвать везением? Лишь на фоне миллионов замерзших и замученных. А среди сверстников, которые отвоевали и вернулись, напечатались и сделали себе имена, Домбровский был и остался изгоем, и обвинить ему было некого. Но эта проигранная, как казалось ему в худшие минуты, жизнь нуждалась в объяснении и оправдании — и вот он берет жизнь удачника, героя эпохи, звезду 30-х годов, выстраивает себе альтернативную биографию и поверяет ею свою «нестерпимую быль».

Главный герой «Рождения мыши» — полный антипод Домбровского, хоть и ровесник. Это журналист Семенов, в котором угадывается Симонов: триумфатор, неутомимый путешественник, любовник знаменитой актрисы, впоследствии офицер, героический подпольщик, а после войны узник, но британской тюрьмы, откуда его выцарапывает ни много ни мало советский МИД. Правда, возлюбленная его не дождалась, — но есть вещи поважнее любви, можно гордиться великой миссией и героической биографией, да и работа впереди, новая заграница, новые задания…

Не сказать, чтобы Домбровский так уж не любил своего Семенова. Он ему даже сострадает, пожалуй. Он вообще пишет нового «Героя нашего времени» — отсюда и форма романа в повестях, и прямые отсылки к лермонтовской книге, и фамилия одного из знаковых героев: Печорин. Но ведь Лермонтов Печорину не равен и не идеализирует его ни секунды. Да, это герой нашего времени, вот такого персонажа оно породило, и в 30-е много было таких, как Семенов, — героических бродяг, неутомимых любовников, селф-мейд-суперменов. Но внутри у этого человека незаполнимая пустота, ничем не маскируемая трещина — и к этому Домбровский подводит постепенно, настораживая читателя все большим количеством двусмысленных черточек. Семенов красив, храбр, широк — но и эгоцентричен, и глуховат, и жесток, и позиция его в мире — позиция захватчика; а Домбровский этого не принимает, не желает одобрять, и потому-то героиня, Нина, нарисованная не только с любовью, а и с откровенным любованием, никогда не верит Семенову до конца. И достается она в конце концов куда более достойному, хоть и менее героическому персонажу — потому что чувствует в нем силу творческого воображения и самоотверженности, а не азарт и прямоту хозяина жизни. В общем, Домбровский написал историю Вана и Ады, в которой Ада не достается-таки Вану, кое-что в нем поняв; интересно сопоставить это с самым большим и странным романом Набокова, который тоже ведь недолюбливал своих победительных супергероев…

Вторая часть «Рождения мыши» — автобиографическая. Из собственной биографии Домбровский, говоря по-окуджавовски, выдергивает только одну нитку — любовь, эрос; все три новеллы, составляющие этот цикл, поражают целомудрием на фоне первой части, где все дышит чувственностью, зачастую весьма грубой. Чего там, в 30-х годах отчетливо это оргиастическое начало, это постоянное эротическое напряжение, подогреваемое соседством смерти, близостью войны, ежеминутностью расправ; и всему этому противопоставлен мир совсем молодого Домбровского — мир отвращения к сексу или, во всяком случае, отказа от него, мир, в котором все плотское, грубое, напористое вызывает понятный ужас. Все три рассказа этого цикла — в особенности только что напечатанный «Прошлогодний снег» — резко противопоставлены семеновским историям, в которых женщину завоевывают; здесь ранняя близость как раз надолго развела героев — зато после долгой разлуки они соединяются, чтобы уже не расстаться. Это негатив, зеркально-симметричный, отдельный мир, изнанка советской непрерывной оргии взаимного истребления и обладания; на этом противопоставлении держится весь роман — и вряд ли кто-то из современников способен был воспринять эту книгу во всей ее сложности; а ведь к любовной истории она далеко не сводится.

Но теперь, повторяю, для нее самое время — потому что установка на внешний успех, напористое обладание и даже этакое брутальное суперменство для нашей эпохи ничуть не менее характерны, чем для советского тоталитаризма. Будь успешен! Бери от жизни все! Покоряй, завоевывай, реализуйся. Ключевое слово нашей эпохи — реализация; но реализуются ведь прежде всего тайные и весьма гнусные желания, и в первую очередь тяга к доминированию. Воздвигнись! Преобладай! О том, как гора этих успехов, привилегий и денег рождает мышь, Домбровский и написал свою книгу. Эпоха захватов породила глубоко ущербный тип — а тот, кто числился в лузерах и аутсайдерах, внезапно берет свое, ибо сохранил себя. С этим капиталом не пропадешь. «Счастье не тождественно успеху, это главное художественное открытие оттепели», — говорил мне когда-то Михаил Львовский, и при всей очевидности этой максимы о ней приходится напоминать вновь и вновь.

Домбровский — напомнил. Его самая личная и самая насущная книга — о тех и для тех, кто не побежал за эпохой и предпочел одинокий и целомудренный путь; и эта новая аскеза — наилучший ответ на разнузданное потребление и всеобщее предательство. Дальнейшая ее судьба зависит от каждого из нас: либо прочитаем, поймем и полюбим, либо… Либо по просторам нашей Родины и литературы опять триумфально побегут мыши.