Статьи из газеты «Известия»

Опыт о правде и неправде

Книга Анта Скаландиса (Антона Молчанова) «Стругацкие» — биография великого авторского дуэта, чья слава в России сравнима лишь с булгаковской, — стала недоставаема сразу после выхода, приуроченного к очередному конгрессу российских фантастов «Роскон», и наводит на размышления о триумфе жанра. Победа фантастики над реализмом — вплоть до вытеснения последнего из большинства премиальных списков — наметилась давно. Гигантская роль фантастики в современном мире — не только в литературе, а и в политике, футурологии, социологии — впервые обозначилась после смерти Лема: вдруг оказалось — почти все нынешние вершители мировых судеб прислушивались к его гипотезам и росли на мрачных фантасмагориях. Недавняя смерть сэра Артура Кларка породила такую же волну признаний: оказывается, он сформировал мировоззрение (и эстетику!) нескольких поколений, подал великие и безумные идеи сотням физиков, предсказал космические лифты и спутниковую связь, сформулировал этические императивы науки будущего…

В апреле Борис Стругацкий отпраздновал 75-летие, которое он, слава богу, встречает во всеоружии: продолжая руководить журналом и семинаром, и масштаб празднества поразил не столько количеством, сколько качеством юбилейных публикаций: оказывается, у Стругацких нет соперников по универсальности воздействия. Иной любитель чтения — в позднем СССР их хватало и среди технократов, и среди гуманитариев — мог пройти мимо Трифонова, не увлечься Искандером и даже не принять Солженицына, но трудно найти человека, который бы смог на середине отложить книгу Стругацких и не вернуться к ней потом для благодарного, хоть бы и полемического перечитывания.

Одновременно с юбилеем БНС, воздержавшегося по обыкновению от публичных торжеств, в Лондоне прошла традиционная книжная ярмарка, и желающих подискутировать о судьбах фантастики (включая Пелевина, Петрушевскую и Толстую) не вместил русский стенд. А поди затащи кого-нибудь поспорить о судьбах социального реализма.

Короче, фантастика выиграла. Осталось понять — почему.

Ее долго считали маргинальной, несерьезной, чуть ли не детской. Она выпрыгнула из своей резервации и заполнила чуть не все пространство. Это касается самых разных поджанров — от антиутопий до конспирологических детективов, от космических опер до кафкианских гротесков. Она завоевала топ-позиции в списках бестселлеров, проникла в кино и стала сюжетной основой блокбастеров, переняла прогностические функции у СМИ (ибо там цензура, а фантастика давно насобачилась ее обходить). Она стала определять лицо национальных литератур — самыми читаемыми прозаиками Киева уже который год остаются Марина и Сергей Дяченко (они же сценаристы «Обитаемого острова» в постановке Ф.Бондарчука). От них ненамного отстают Громов и Ладыженский, творящие под псевдонимом Г.Л.Олди. Кстати, своих начинает уважать и Россия: Cоюз красноярских писателей впервые в истории российских творческих союзов возглавил фантаст Михаил Успенский, — вероятно, самый известный и титулованный романист на всю Сибирь, если не брать в расчет А. Бушкова, творящего все-таки в другом жанре. Это Успенский, кстати, сказал как-то, что реализм — лишь уродливая литературная мода, по недоразумению задержавшаяся на лишние сто лет, и если бы в русских деревнях долгими зимами сказочник-бахарь принялся бы расписывать крестьянам их суровую трудовую жизнь да то, как деспот пирует в роскошном дворце, ему бы наваляли по шее, и дело с концом.

Проще всего объяснить триумф фантастики кризисом прочей литературы. Некоторый кризис имеет место — мейнстрим оказался неустойчив перед новыми болезнями и поветриями. Повеяло постмодерном — и из «серьезной прозы» исчезли сюжеты, конфликты, динамика. Настал рынок — мейнстрим принялся неумело играть в желтизну, неловко развратничать и постреливать. Запахло державностью — и литература среднего вкуса для среднего класса стала наливаться тяжелым, вязким пафосом. Всех этих эпидемий фантастика (в большинстве образцов) счастливо избежала, а державность началась там давно (скажем, у В. Рыбакова) и была исполнена на порядок качественней. Фантастику не тронул ни постмодерн, ни рынок — цитатна она была всегда, в расчете на умного и опытного читателя, а увлекательной обязана быть по определению. Ей жиреть не положено — нужен крепкий сюжетный мускул и ни грамма лишнего веса. В этом жанре выживают те, кто умеет рассказывать истории с неочевидным финалом, и чтоб по ходу обязательно несколько раз смешно, а все остальное время страшно.

Но это объяснение недостаточное: у нас мейнстрим ослабел, а во всем мире социальная проза, нон-фикшн и семейные истории продолжают оставаться на уровне, никакие литературные моды их не портят. Тем не менее фантастика и там переживает бум, «Гарри Поттер» тому порукой. Одно время казалось: дело именно в установке на детское восприятие — в «Гадких лебедях» уже было предсказано, что возрождение (или гибель) человечества придет через детей. Тот, кто завоюет их, подчинит будущее. Фантастика нашла путь к будущему: стала по преимуществу детской. Мне и поныне встречаются подростки, к 12 годам прочитавшие всех Стругацких, освоившие Хайнлайна и Саймака, наизусть цитирующие Ефремова и Булычева. Предыдущие поколения этих детей выросли, состоялись и запомнили всех, кто помогал в духовном росте. Их детство совпало с наивысшим расцветом фантастики — 60-70-ми годами, когда у фантастов искали ответа на мировые вопросы. Что удивительно — находили. Иногда кажется, что на многие шалости фантастического цеха цензура смотрела сквозь пальцы: какой с них спрос — чтиво… Это чтиво со временем взяло и упразднило советскую власть. Были и прочие обстоятельства, но решающим оказалось то, что пришли люди, выросшие на «Полдне», «Попытке к бегству» и «Пикнике на обочине», не говоря про Уиндэма, Азимова, Брэдбери, Гансовского и Михайлова. Хорошо это или плохо — отдельный вопрос; но мокрецы завоевали детей и разрушили город, и нынешнее засилье тупости и попсы — часть их тактики. Беда не в том, что мокрецы жестоки, — мало Баневых, готовых им противостоять.

Но, думаю, и эта причина не главная: не дети определяют литературную конъюнктуру. Дело в том, что традиционный реализм обращается как раз к тому, что уводит от настоящей жизни: социальному неравенству, бедности, богатству, зависти, болезням, старости, бюрократизму, страстишкам — словом, к быту. А все это отнюдь не является жизнью — это формы бегства от нее. Жизнь — это великие вопросы и противостояния, страсти и чудеса, герои и злодеи; и фантастика обращается к ним напрямую, презрительно игнорируя мелочи вроде «где работает» и «что ест». Чем и отличается от мейнстрима (говорю о лучших образцах жанра, а не о примитивных эпигонах, пишущих те же детективы или братковско-производственные романы с заменой «Бентли» на звездолет, а биты на бластер). Фантастика обращена к самой сердцевине жизни, к тому, что и делает ее жизнью, и очищает реальность от шелухи, которую многие как раз и склонны принимать за правду. И тогда жизнь немедленно предстает чудом — каковым и является. И читатель, как показывает опыт, охотнее верит этому чуду, чем глубоко правдивым историям о борьбе честной девушки за место на Рублевке или о похудании офисного планктона.