Статьи из газеты «Известия»

Курорт клопа

Ровно 90 лет назад, 13 мая 1921 года, Совнарком принял (а Ленин подписал) декрет «О домах отдыха».

Ничего смешного, просто мы привыкли улыбаться контрастам, которые ужаснули бы более нежное население. Идет антоновское восстание, в Тамбовской губернии людей ипритом травят, за полгода до того Красная Армия потерпела унизительное поражение от поляков, в апреле она еще добивает махновщину, причем с переменным успехом, и гражданской войне конца не видно (а Шолохов полагал, что она так и не кончилась никогда); в России голод, разруха и внутренняя неразбериха, по всей стране тиф ― весной эпидемии вспыхивают в Сибири и на Украине, осенью на Кавказе (а в Москве летом холера, а на Черноморье, страшно сказать, ― чума: здравствуй, новое средневековье!). Между тем в декабре двадцатого нарком Семашко пишет ― а Ленин подписывает ― декрет о переоборудовании только что освобожденных крымских здравниц.

Ленин своей рукой вписывает туда строчку о том, что лечиться в них должны не только отечественные, но и заграничные революционеры. Он в это время еще очень верит в мировую революцию ― до публичного отречения от нее остается 2 года. В мае двадцать первого принимается тот самый прославленный декрет об отдыхе, чрезвычайно типичный для сравнительно недолгого периода, который я бы назвал утопическим угаром советской власти. Она в это время, кажется, была уверена в своей способности декретировать ход планет и смену времен года. В это время советская правительственная футурология крутится вокруг двух главных тем: мировая революция и дети.

Надо отдать Ленину справедливость: идея преобразовать отнятые дачи, дворцы и монастыри в рекреационно-лечебные учреждения связана прежде всего не с комфортом советских сановников (сановников в нынешнем понимании тогда и не было еще), а с воспитанием и лечением детей. Не сказать, чтобы Ильич так уж сильно любил их, как приписывают ему бесчисленные слезливые мемуары: он вообще никого в собственном смысле не «любил», не понимал вообще, что это такое. Тут был какой-то врожденный порок, эмоциональный дефицит ― ненавидеть-то он умел великолепно. Дети просто представлялись ему главной надеждой будущего человечества, и России прежде всего: как новый Моисей, он был втайне убежден, что с «этими», наличными, ничего не построишь, их надо лет сорок еще водить по русской равнине. А вот из детей, которые ничего покамест не расхищают, не разводят бюрократию, не успели вдохнуть воздух рабства, могут получиться граждане идеального государства. А потому личным декретом ― этот он уже писал сам ― запрещалось выселять детей из санаториев, кроме как в случае срочной эвакуации; детям отдавались подмосковные и крымские усадьбы.

Кроме того, предписывалось размещать в санаториях пострадавших борцов за всемирное счастье и наиболее активных тружеников, но больных ― это подчеркнуто особо ― принимать туда запрещается во избежание эпидемий. Тут не больница. А что тут? Рискнем сказать, что это идеальное пространство, островок образцового государства, каким оно рисовалось советским государственникам и поэтам двадцатых годов. Заметьте, что в утопии Маяковского ― в «Летающем пролетарии», «Клопе», последней главе «Про это» ― на первом месте чистота, стерильность. Широко цитировалась фраза Ленина «Или социализм победит вшей, или вши победят социализм». Дома отдыха ― уголок будущего советского государства, где в особом почете дети и заслуженные борцы, где царит совершенно казарменная дисциплина, но для общего блага; где по классицистским аллеям чинно прогуливается отдыхающий, набирающий сил пролетариат ― не для того прогуливается, чтобы развратничать и бездельничать, а чтобы лучше потом работать.

Почему советская власть ринулась с такой силой развивать дома отдыха, до отдыха ли ей, собственно, тогда было? Между тем санаторий становится едва ли не самым частым местом действия раннесоветской ― с 1923 по 1934 ― прозы: там разворачиваются любовные драмы, гротескные похождения отдыхающего пролетариата (лучший образец ― «Игра в любовь» Гумилевского), здесь происходит действие первых советских сценариев, юморесок, лирических и разоблачительных пьес, и вообще санаторий делается одним из символов первого десятилетия соввласти. Почему?

А потому что здесь разворачивается стержневой, по сути, конфликт советского искусства, никак не могущего избыть первый шок от столкновения утопии с реальностью, тот самый конфликт «Клопа», где грязный Присыпкин попадает в стерильное будущее. Пролетарии хлынули в санатории, что да, то да. Репортеры умилялись тому, как работники и недавние кавалеристы в пижамах прогуливаются по тем самым мраморным лестницам, роскошным террасам и пляжам, где каких-то пять лет назад кипел аристократический разврат.

В реальности все обстояло ровно наоборот: пролетарии на курортах вели себя ровно так же, как клоп-Присыпкин в светлом будущем. Им не хотелось культурно отдыхать и уж тем более набираться сил для нового труда. Им не хотелось лечиться, ибо они считали себя здоровыми. Им хотелось пить, блудить и буянить, что они и делали. «Тот, кто устал, имеет право». С персоналом они жестоко ссорились ― чай, не прежние времена! Будет еще им кто-то указывать! Такую-то воду хорошо для печени… Они сами знают, что хорошо для печени! В санаториях усиленно гадили, портили инвентарь, предавались безудержному разврату, отчисления шли лавиной, и посрамленные пролетарии, так и не поправив здоровья, отправлялись назад, на производство.

Модель столкновения пролетарской утопии с ленинско-футуристическо-совнаркомовским представлением о светлом будущем наглядно явлена в тогдашней санаторной повседневности: пролетарии брали власть совершенно не для того, чтобы вести здоровый образ жизни, пить минеральные воды и читать библиотечные книги. Они не хотели в такое будущее. Они его и не получили. С практикой массовой отправки пролетариата в дома отдыха было покончено уже в тридцатые. Санатории, курорты и прочие радости остались достоянием немногих избранных ― путевки дорожали, доставались профсоюзной элите, сделались формой поощрения, а в бывших усадьбах и дачах прочно обосновалась государственная верхушка. Уж она-то находила вкус в отдыхе и знала в нем толк.

Впрочем, пристальная забота о лечебных и рекреационных учреждениях не прекращалась и тогда. Советская элита подозрительно много думала об этом строгом отдыхе под несколько даже избыточной опекой добрых врачей. Считалось хорошим тоном жаловаться на их диктат ― и с тем большим наслаждением подчиняться ему. И это еще одна важная ступень в эволюции советского проекта: социализм был теперь не для всех, а для избранных.

Этот настоящий, правильный социализм, по сути, только там и встречался: в домах отдыха да в элитных санаториях. И не оставляет меня чувство, что партийцы тем самым восполняли недостаток метафизики в собственной жизни: они обустраивали для себя, страшно сказать, загробный мир. Так они его себе представляли: ты хорошо потрудился, повоевал, поугнетал ― а теперь отдохни здесь, подвергаясь обследованиям, прогулкам, диете и кислородному коктейлю. Социализм из ближайшей, почти осязаемой реальности переместился в почти загробное царство, в котором тогдашний ареопаг проводил большую часть жизни. Ведь мир отдыха и есть реализованное представление о загробном царстве ― разве не ангелоподобны все эти строгие, но добрые медсестры, надежные врачи и классические беседки? Что до загробного представления современной российской элиты ― то, как они рисуют себе рай, кажется мне полноценным, беспримесным адом.

Как я представляю себе собственный рай? Очень просто. Сам я предпочитаю отдыхать в Артеке ― в советской детской здравнице, у которой все в прошлом. Все как при советской власти, но без нее.