Статьи из газеты «Известия»

Кулик без болота

На только что закончившейся десятой ярмарке интеллектуальной литературы Non-fiction, проходившей, как всегда, в ЦДХ, и даже более аншлаговой, чем обычно, было много хорошего, но для меня наибольшей ценностью оказался том публицистики Аркадия Белинкова и мемуаров его жены Натальи, изданный «Новым литературным обозрением» («Распря с веком. В два голоса»).

Белинков — фигура чрезвычайно интересная, по темпераменту сопоставимая с Герценом, и не зря его журнал назывался «Новый колокол». Судьба его, правда, была пострашней герценовской — тринадцать лет в лагерях, второй срок он получил за полгода до окончания первого, поскольку, опасаясь не дожить до освобождения по причине регулярных сердечных припадков, раскрыл другому зэку тайник со своими лагерными рукописями, чтобы не пропали. Они и не пропали — товарищ немедленно донес. Рукописи были такие, что Белинкову добавили 25 лет. Вышел он в пятьдесят шестом, написал прославившую его книгу о Тынянове, принялся за второй том задуманной литературоведческой трилогии — об Олеше, — напечатать его в СССР не смог и в 1968 году, выехав с женой в Югославию, бежал на Запад. Там его не полюбили ни американские профессора, уже тогда грешившие левачеством, ни русские эмигранты, увидевшие в статьях Белинкова русофобию. Русофобией тогда называлась любая попытка вывести советское из русского, а не изобразить дело так, будто Россию захватили инопланетяне либо инородцы.

Наибольший, однако, интерес в книге Белинковых, где статьи мужа, естественно, продолжаются комментариями и воспоминаниями жены, представляет его полемика 1969 года с белоэмигрантом, автором «Ледяного похода» и трехтомника «Я унес Россию» Романом Гулем. Гуль редактировал «Новый журнал» и попросил у Белинкова статью. Тот прислал яростный памфлет «Страна рабов, страна господ». Гуль его не напечатал, но снабдил интересными комментариями.

Белинков пишет: «Суд в России не судит. Он все знает и так».

Гуль возражает: «Неужели Вам не известно, что в дореволюционной России суд стоял на небывалой высоте? Неужели Вы с такой легкостью зачеркиваете великие судебные реформы Александра Второго и их последствия?»

Белинков констатирует: «Русское общество в России всегда готовно и решительно шло навстречу» (когда власть прибегала к репрессивным мерам).

Гуль возмущен: «В русском обществе до революции была как раз обратная тенденция — вечной оппозиции к власти вообще».

Белинков характеризует дореволюционную эпоху: «В то время еще не все народонаселение России состояло из рабов, льстецов, дрожащих от страха прохвостов и звероподобных душителей».

Гуль вступается за нынешние времена: «Вот характеристика всего народонаселения. Неужели вы думаете, что она может быть для кого-то убедительна?»

Прошло ровно сорок лет. Срок для истории незначительный, но, казалось бы, достаточный для расстановки акцентов. Между тем чтение этих ремарок способно не на шутку озадачить современного читателя: кто прав? Получается, что оба. Были великие реформы Александра II — но зачеркнул их не Белинков, а самая их половинчатость: свободы оказалось недостаточно для полноценной революции сверху, но достаточно для общественного подъема, не нашедшего выхода и переродившегося в террор. Льстецов, прохвостов и душителей, как выяснилось, хватало не только среди сатрапов, но и среди их противников: борец против самодержавия Нечаев был предтечей как раз того звероподобия, от которого столько натерпелся Белинков. И главное: русское общество в самом деле было в оппозиции к власти вообще, однако это не мешало ему в полном составе «готовно и решительно идти навстречу»: антиправительственные настроения 1862 года с волшебной легкостью сменялись патриотическим взрывом 1863-го и воплями о необходимости жестоко подавить новое польское восстание; вопли эти исходили не только от лояльной, но и от вполне прогрессивной интеллигенции, и Герцен со своими протестами остался в полном одиночестве.

Продолжающиеся который год споры об истинной природе русского общества, из-за которых случился не один инфаркт и сломалась не одна карьера, напоминают дискуссии слепцов о слоне: змея! — нет, лопух! Вся штука, весь феномен русского общества, одинаково дорогого Герцену и Чернышевскому, Гулю и Белинкову, думаю даже, что Лимонову и Леонтьеву, да не посетуют на меня оба за помещение их имен в единый контекст, — в том и состоит, что это общество ВСЕГДА недовольно текущим положением дел, но ВСЕГДА же будет делать все возможное для его поддержания, ибо при всех своих безусловных минусах именно это положение — как в либеральные, так и в контрреформистские эпохи, — является единственным условием существования этого самого общества. То есть кулик, живущий на болоте, вовсе не обязан его хвалить — но при первых попытках мелиорации он поднимает вселенский хай, поскольку нигде больше выжить не может. И это касается не только интеллигенции — якобы уникальной прослойки, невозможной нигде, кроме Отечества, — а и такой армии, и такого чиновничества, и творцов, и пролетариата. Если вдуматься, перестроить Россию элементарно — достаточно довести до конца хотя бы один проект, европейский или азиатский (иногда становится безразлично, какой, — лишь бы до окончательного оформления); велик шанс, что тогда у нас наконец будет нормальная армия, власть, промышленность… но не русская, вот в чем беда. А утратить идентичность для нас гораздо страшней, чем мириться с отсутствием комфорта.

Напротив, само это отсутствие комфорта (социальных гарантий, элементарных свобод, правды по телевизору и т. д.) для русского общества чрезвычайно удобно. Оно снимает с него всякую ответственность: в стране, где власть настолько эгоистична, воровата и безразлична к индивидууму, сам этот индивидуум может позволить себе все что захочет. Ему нравится отсутствие внятной идеологии, поскольку им искупается и уравновешивается отсутствие убеждений у отдельного гражданина. Ему удобен бардак, поскольку он избавляет его от элементарных требований к собственной совести. Наконец, официозное вранье дает ему неиссякаемый повод для самоуважения. Все понимать и продолжать в том же духе — главное ноу-хау русского общества, именно на этом держится его договор с властью, и когда этот договор оказывается в опасности, интеллигенция, недавно столь прогрессивная, дружно устремляется в ряды контрреформаторов. Вспомним ее реакцию на ельцинские радикальные действия осенью 1993 года и на первую чеченскую войну.

Думаю, что и судьба самого Белинкова в этом смысле показательна: в СССР он тяжело болел, но выживал; книги его не печатались, но работа была; атмосфера давила, но среда выручала. В Штатах он очень скоро остался без работы, в тотальной изоляции, а умер через неполных два года после отъезда в отличной американской клинике, потому что врачи проглядели инфаркт.

Значит ли все это, что русской интеллигенции не следует критиковать родную власть? Да нет, конечно. Не может же кулик не кричать на болоте. Это его, так сказать, имманентное свойство. Человеку, забредшему сюда со стороны, может даже показаться, что болото ему действительно не нравится. Весьма вероятно, что это на самом деле так. Проблема лишь в том, что на ненавистном болоте кулик возможен и даже необходим, а где-нибудь в сухом и теплом месте и без него прекрасно.