Столица

Глава вторая

Разок, наверно, не грех позволить себе депрессию. Мартин Зусман мог и потерпеть: он работал в Ноевом ковчеге. Был чиновником Еврокомиссии, гендиректората «Культура и образование», служил там в директорате «Информация», руководил отделом «Программа и мероприятия. Культура».

Между собой сотрудники называли свое ведомство только Ноев ковчег или коротко Ковчег. Почему? У ковчега нет пункта назначения. Он плывет по течениям, качается на волнах, стойко отражает бури и желает лишь одного: спасти себя и то, что несет на борту.

Мартин Зусман уразумел это весьма скоро. На первых порах он был счастлив и горд, что сумел добыть такую работу, тем более что не был направлен в Брюссель как END (Expert National Détaché, то есть прикомандированный национальный эксперт) ни какой-либо австрийской партией, ни властной структурой, нет, он подал документы прямо в Комиссию и выдержал конкурс, а значит, действительно был европейским чиновником, без национальных обязательств! Однако затем поневоле пришел к выводу, что в самой Еврокомиссии ведомство «Образование и культура» авторитета не имело, над ним лишь снисходительно посмеивались. Когда речь заходила об этом гендиректорате, аппаратчики говорили просто «Культура», «Образование» опускали, хотя именно в сфере образования были достигнуты заметные успехи, скажем разработка и реализация программы «Эразм». А когда говорили «Культура», то с таким оттенком в голосе, с каким уолл-стритовские брокеры говорят «нумизматика», хобби чудака-родственника. Но и среди общественности, коль скоро она вообще проявляла интерес, имидж «европейской культуры» котировался весьма низко. Мартин Зусман только начинал работать и еще почитывал газеты родной страны — типичная ошибка начинающих, — когда в Австрии прокатилась волна возмущения, поскольку, как писали газеты, австрийцам грозили «Культурой»: каждое государство — член ЕС имело право на комиссарский пост, правительство назначало некое лицо, а председатель Еврокомиссии выделял ему ведомство. После тогдашних европейских выборов, когда в ведомства назначали новое руководство, прошел слух, что номинированный Австрией комиссар получит «Культуру». Австрийское коалиционное правительство рассорилось, поскольку партия выдвинутого комиссара чуяла интриги партнера по коалиции, народ протестовал, австрийские газеты подогревали разлад и вполне могли рассчитывать на готовность читателей к негодованию: «Нам грозит „Культура“!» Или: «От Австрии отделываются „Культурой“!»

Подобная реакция кажется весьма удивительной, если учесть, что Австрия если и не «воспринимала» себя как «культурную нацию», то все же охотно себя так именовала. Правда, эта реакция вполне соответствовала имиджу и значению, какие «Культура» имела в европейской властной структуре. Имидж и значение зависели от размеров бюджета, каким распоряжалось ведомство, и от влияния на политические и экономические элиты. А у «Культуры» с тем и другим обстояло скверно. В итоге австрийский комиссар все-таки получил не «Культуру», а «Региональную политику», что вызвало ликование культурной нации. «Наш бюджет, — сообщали теперь австрийские газеты, — составляет 337 миллиардов!»

«Культуру» отдали Греции. Казалось бы, вполне естественно, если принять во внимание греческую Античность как основу европейской культуры, а с другой стороны, нарочито цинично, если сопоставить убыль демократии в Европе с рабовладельческим обществом греческой Античности; однако все обстояло очень просто: по причине своего уже нескончаемого финансово-бюджетного кризиса Греция пала ниже некуда, а потому возражать не могла, поневоле приняла то, что дали. Захудалое ведомство. Это была не миссия, это было наказание: кто не умеет обращаться с деньгами, тот и денег в руки не получит, вот и обойдется ведомством без бюджета. Гречанка-комиссарша, женщина амбициозная, энергичная, боролась за сильную команду, которой можно доверять и которая придаст ей в Комиссии хотя бы небольшой политический вес. Ей удалось залучить нескольких соотечественников, которые успели накопить опыт в аппарате Комиссии, имели хорошие связи с другими гендиректоратами и прекрасную репутацию, чтобы поставить их на ключевые посты в своем гендиректорате. Вот так и Фению Ксенопулу с повышением перевели из «Торговли» на пост руководителя директората в Ковчеге, где работал Мартин Зусман.

Фения не могла отклонить повышение. Если хочешь сделать карьеру в аппарате Европейской комиссии, надо доказать свою мобильность. Если не выказываешь готовности и отклоняешь предложение сменить круг задач, с тобой все кончено. И она перебралась в Ковчег и, планируя здесь-то и доказать свою мобильность, немедля начала стремиться к следующей перемене, причем с особым учетом visibilité[11]. Это опять-таки чрезвычайно важно для карьерного роста в аппарате: быть на виду, работать так, чтобы постоянно бросаться в глаза.

Фения знала, что такое лишения. Знала на собственной шкуре. И обладала той пламенной энергией, что нередко свойственна людям, душу которых вечно жжет убожество собственного происхождения и которые не могут от него отмежеваться, никогда, ведь душа-то всегда при них. При первой же возможности она снова и снова доказывала, что готова действовать. Когда ее подводили к двери и говорили: найди ключ — и через эту дверь выйдешь наружу, она усердно искала ключ, готова была терпеливо подпиливать все возможные ключи, чтобы в конце концов один подошел, но рано или поздно брала топор и разносила дверь в щепки. В итоге топор и стал ее универсальным ключом.

Мартин Зусман Фению терпеть не мог. С ее появлением рабочий климат в Ковчеге ухудшился. Она явно презирала работу, которую приходилось здесь выполнять, а одновременно невыносимо давила и подгоняла, чтобы эта работа стала заметнее.

Фения Ксенопулу спала хорошо. Сон для нее был частью физического самообладания, частью самодисциплины. Она подключалась ко сну, как к зарядному устройству. Сворачивалась клубочком, прижимала подбородок к груди. И вот уже заряжалась силой для боев следующего дня. Правда, спала без сновидений.

— Я храпел? — рано утром спросил у нее Фридш.

— Нет. Я спала хорошо!

— Как ребенок.

— Да.

— Нет, скорее как эмбрион.

— Эмбрион?

— Да. Судя по твоей позе. Она напомнила мне фотографии эмбрионов! Кофе хочешь?

— Нет, спасибо! Мне пора!

Она хотела на прощание поцеловать его и сказать «Думай обо мне!», но не стала, только кивнула и сказала: «Мне пора»…

По дороге в контору Мартин Зусман узнал свежие новости. Когда позволяла погода, то есть не было дождя, он ездил на работу на велосипеде. Это обеспечивало небольшой моцион, но главная причина была в другом. Метро наводило на него тоску. С утра пораньше усталые, серые лица. Деланая готовность людей с чемоданами на колесиках и кейсами всегда выглядеть динамичными, сведущими и способными к соревнованию, плохо подогнанные маски, под которыми гнили подлинные лица. Взгляды в пустоту, когда в вагон входили попрошайки с аккордеонами, что-нибудь играли, а потом подставляли стаканчик из-под йогурта, выпрашивая монетку-другую. Что за песни они играли? Мартин сказать не мог, наверно, шлягеры двадцатых и тридцатых годов минувшего века, довоенные. Выход из вагона. Механическое движение человеческих потоков, шагавших сперва по отключенным эскалаторам, а затем по обшитым фанерой, грязным коридорам вечных строек подземки, мимо ларьков с пиццей и кебабом, запахов пота, экскрементов и тлена, наконец аэродинамическая труба лестницы, что ведет наверх, к улице, выход на дневной свет, который уже не проникает в пасмурную душу. Мартин предпочитал ездить на велосипеде. Очень скоро он стал членом EU-Cycling-Group[12]. Вначале эта группа предоставляла каждому чиновнику ЕС, который в нее вступал, персонального тренера, обучавшего основам езды по городу (например, как целым-невредимым проехать на велосипеде через Монтгомери), тренер же прокладывал самый надежный маршрут от квартиры до места работы, а затем несколько дней прорабатывал его сообща с подопечным и, кроме того, учил мимоездом клеить на автомобили, запаркованные на велодорожке, стикеры «Вы стоите на дороге!». Стикеры не портили машины, их легко отлепить. Велогруппа имела огромный успех, благодаря чиновникам Евросоюза доля велосипедистов, участвующих в брюссельском уличном движении, за несколько лет удвоилась.

Больше всего Мартину нравилось, что по дороге от квартиры до офиса спонтанно возникали сообщества. Утром, выехав из дома, он самое позднее на бульваре Анспах встречал первого коллегу, потом второго, третьего, и в конце концов они катили уже целой группой из восьми, а то и десяти человек. Немцы-чиновники на гоночных велосипедах обгоняли их, эти ехали на работу в спортивных костюмах, словно им и правда надо выиграть гонку, вот почему офисным душем в подвале пользовались перед работой почти одни только немцы. Зато нидерландцы с их «дедовскими великами» или коллеги из романских стран чувствовали себя совершенно свободно, они неторопливо нажимали на педали, в офисных костюмах, не потея, ехали рядышком, разговаривали и узнавали при этом куда больше, чем в столовой, — все новые слухи, интриги, карьерные рывки. Эти дорожные разговоры держали тебя в курсе событий и были важнее чтения «Юропиан войс» и по меньшей мере столь же важны, как штудирование «Файнэншл таймс».

На улице Экюйе к группе присоединился Богумил Шмекал, Мартинов друг и коллега из С-1 («Культурная политика и межкультурный диалог»), а метров через двести, на улице Аренберг, они услышали за спиной оклики Кассандры Меркури, начальницы секретариата Фении Ксенопулу. Богумил и Мартин затормозили, подождали Кассандру, и они втроем, пропустив остальную группу вперед, покатили дальше.

— У тебя уже есть идея? — спросил Богумил. Потом возбужденно воскликнул: — Осторожно! — и показал на автомобиль, припаркованный впереди на велодорожке. Мгновенно достал из сумки на плече стикер, отпустил руль, снял фольгу и, объезжая машину, прилепил стикер на боковое стекло. Грянул концерт сигналов.

— Бам! В яблочко! — победоносно крикнул Богумил.

— Ты со своими стикерами куда опаснее, чем машины, — сказала Кассандра, пухленькая, вечно озабоченная и вполне благодушная женщина лет тридцати пяти, рядом с которой невысокий, хрупкий Богумил, хоть и несколькими годами старше ее, выглядел как хулиганистый мальчишка. Он ухмыльнулся.

— Ну, говори: есть у тебя спасительная идея? Работа всего директората полностью застопорилась, потому что никто до сих пор…

— Какая идея? Не понимаю, о чем ты!

— Big Jubilee Project![13] Ты пока не ответил на циркуляр по мейлу. Да и я тоже.

— Big Jubilee Project? Я думал, комментировать необязательно!

— Да уж. Все затаились как мыши в норке. Ничего не выйдет. Никому это не интересно. И неудивительно, если вспомнить провал пятилетней давности!

— Тогда меня здесь еще не было.

— Почему это провал? Церемония в Парламенте с детскими делегациями была весьма трогательна! Дети со всей Европы! Как они произносили свои пожелания насчет будущего, мира и…

— Сандра, я тебя умоляю! Детские делегации! Использование детей — вот что это было! К счастью, общественность ничего не заметила! Так вот, идея у меня такая… Осторожно! — Он резко рванул велосипед, оттеснил Мартина на середину улицы и уже снова держал в руке стикер, но уронил, Мартин оттеснил его назад, на велодорожку, крикнул:

— С ума сошел!

— Ну, в общем, я считаю так: извлекать урок из истории, как известно, означает: больше никогда! Никогда больше не должно повториться. Больше никаких юбилеев! Это дорого и неприятно! Не понимаю, почему для Ксено юбилей так важен!

— Тут завязаны все гендиректораты. Если она подсуетится, то обратит на себя внимание, — сказала Кассандра.

— Она сейчас давит вовсю. Нынче в одиннадцать совещание. Хочет услышать наши идеи.

— Я понял все совершенно иначе, — сказал Мартин. — Думал…

— Возможно, совещание отложат! Пока что договоренности нет, но начальница хочет сегодня же добиться короткой встречи с председателем. Кстати, знаете, что она сейчас читает?

— Лично мне без разницы!

— Ты имеешь в виду книгу? Ксено читает? Брось, Сандра, ты бредишь!

— Ну да, книгу. И вовсе я не брежу. Сама по ее поручению срочно достала. Вы не поверите!

— Да говори же!

— Внимание!

— Осторожно!

— Так вот! Начальница уже который день стратегически готовится к разговору с председателем. Решила разузнать о нем все, начиная с ближайших друзей и кончая любимым блюдом, все, даже любимую книгу. Вдруг пригодится в разговоре. Усердия-то ей не занимать.

— У председателя есть любимая книга?

— Вероятно, «Человек без свойств»[14]! — вставил Мартин.

— «Человек без свойств»?! Отличное название для его автобиографии!

— Ну, ребята! Послушайте! По частным каналам она выяснила, что у председателя в самом деле есть любимая книга! Роман! Общественность об этом знать не знает! Причем у него явно несколько экземпляров, потому что он читает все время. Один экземпляр лежит возле кровати. Другой — на письменном столе в кабинете. Третий, вероятно, в квартире любовницы! — Кассандра раскраснелась. Тонкая пленочка пота? От удовольствия? — Так или иначе, — сказала она, — я эту книгу раздобыла, и начальница теперь ее читает!

Ксено читает литературу, удивленно подумал Мартин, роман! Ради карьеры она даже готова прочитать роман.

Фения Ксенопулу читала, сидя за письменным столом. То, что́ она читала, приводило ее в недоумение. Она умела читать очень быстро, научилась прямо-таки сканировать страницы, сразу рассортировывая информацию в голове по ячейкам, из которых при необходимости могла молниеносно ее извлечь. Но сейчас перед ней лежал роман. Для него сортирующего шаблона не было. О чем там шла речь? Какую полезную информацию можно оттуда извлечь, что, Господи Боже мой, взять на заметку? Книга рассказывала о жизни некоего мужчины, прекрасно, но ей-то что за дело до этого совершенно чужого человека? Вдобавок он и жил совсем в другое время, нынче так никто уже не думает и не поступает. И вообще: он вправду жил или все это просто выдумка? Гугл утверждает, что такой человек действительно существовал, в свое время якобы сыграл немаловажную роль и в итоге оказал влияние на политическое устройство континента и даже всего мира. Однако он все-таки вряд ли был очень значительной фигурой, иначе бы она слышала о нем в школе. Наверно, этот человек больше известен специалистам, да и у тех нет согласия в оценке роли, какую он сыграл.

Фения нетерпеливо полистала дальше, пропустила главу. Нет, уму непостижимо: речь шла — по крайней мере, до сих пор — вовсе не о политических решениях. А о любви. Все написано с точки зрения женщины, которая любила этого человека. Однако в Википедии, в статье про этого человека, имя ее не упоминалось. И вообще неясно, любила ли она его на самом деле, ну, пока что неясно. Так или иначе, она стремилась заслужить его внимание, влиять на него. Но если эта женщина — плод фантазии писательницы, то какой смысл читать, как она, фикция, пыталась добиться власти над мужчиной, который в историческое время действительно обладал властью? Если автор хотела показать, как женщина может подчинить своей власти могущественных мужчин, то почему не написала руководство? В книге встречались интриги и игривое лукавство, борьба с политическими соперниками, но в целом — Фения листала дальше, читала, все нетерпеливее, пробежала глазами одну страницу, пропустила еще десять — все сводилось к любви или, скорее, к тому, сколь незначительной становилась политическая власть перед властью любви. Можно так сказать? Это же бред. Романы — это бред!

Она откинулась на спинку кресла. И это любимая книга председателя? Председатель спятил! Сколько тут мыслей! Что думала она, что думал он — откуда автору об этом известно? Если такой человек вправду существовал, то в архивах наверняка есть источники, документы, договоры, акты, но мысли? Мысли ведь никогда в документах не фиксировались и не фиксируются. Здравомыслящий человек избегает всего, что позволит прочитать его мысли.

Фения закрыла глаза, неожиданно вспомнила вчерашний вечер с Фридшем, вчерашнюю ночь. Она вправду думала, что он… а он вправду думал, что она…

Она сидела неподвижно, но словно бы шаталась. Резко открыла глаза, взяла себя в руки — и в этот миг увидела на экране компьютера: новое сообщение от Кассандры Меркури. «Сегодня встреча с председателем, к сожалению, невозможна. Секретариат председателя выйдет с предложениями о дате в ближайшие дни».

Она захлопнула книгу, отодвинула ее подальше.

Кому: Б. Шмекалу («Межкультурный диалог»), М. Зусману («Мероприятия по культуре»), X. Атанасиадис («Валоризация»), К. Пиньейру да Силве («Языковое многообразие»), А. Кляйну («Связь со СМИ»).

…Фения помедлила и удалила Хелену Атанасиадис…

Тема: Jubilee Project.

Время встречи: 11 час., в комнате совещаний. Жду предложений.

Зазвонил телефон, Мартин Зусман взглянул на дисплей — номер местный, брюссельский, но незнакомый, — ответил и в тот же миг пожалел. Звонил его брат.

— Это я!

— Да. Привет, Флориан!

— Ты же знаешь про мой приезд.

— Да.

— Я уже который день пытаюсь до тебя дозвониться. Ты не берешь трубку.

Мартин промолчал.

— Вчера вечером я звонил минимум раз десять. Почему ты никогда не берешь трубку? И не перезваниваешь?

— Вчера вечером? Занимался одной проблемой.

— У тебя всегда проблемы. У меня тоже есть проблемы, вот почему…

— Я…

— Так или иначе, я приехал. Уже в отеле. В «Мариотте». Через минуту-другую у меня первая встреча. Поужинаем вместе? Ты до которого часа на работе?

— До семи, до полвосьмого.

— Хорошо. Заезжай за мной в полдевятого.

— В отель?

— Конечно, в отель. А потом покажешь мне ресторан, где можно курить.

— Курить везде нельзя.

— Так не бывает. Значит, в полдевятого. И не опаздывай, братишка!

Big Jubilee Project. Большой юбилейный проект. Вообще-то идея принадлежала миссис Аткинсон. Новому гендиректору гендиректората «Информация», службы связи Еврокомиссии, отвечающей и за корпоративный имидж последней, а он, как показал последний опрос Евробарометра, скатился ниже всякой критики. И сейчас ей было ясно: она должна руководить гендирекгоратом не так, как предшественники. Усердной работы с прессой, рутинной представительской деятельности и формальной координации заспанных информационных бюро в странах-участницах будет недостаточно. Сейчас налицо не просто самые низкие показатели с 1973 года, то бишь с начала регулярных опросов общественного мнения в странах ЕС, нынешние результаты опросов иначе как сверхнизкими не назовешь: еще полгода назад ровным счетом 49 процентов граждан ЕС оценивали работу Комиссии в основном положительно, и уже этот результат именовали «исторически низшим», никто и представить себе не мог, что показатель опустится еще ниже. Теперь — при использовании всех возможностей лакировки — он едва дотягивал до 40 процентов, величайшее падение в истории Евробарометра, куда больше, чем обвал рейтинга одобрения в 1999-м, когда из-за коррупционного скандала Комиссия в полном составе была вынуждена уйти в отставку. Тогда резкое снижение с 67 до 59 процентов восприняли как катастрофу — но в таком случае что́ теперь? И почему?

Миссис Аткинсон штудировала бумаги, таблицы, расчеты процентов, графики, статистику и спрашивала себя, как же этот институт дошел до такой опасной утраты доверия. Нового председателя Комиссии ведущие европейские СМИ заранее увенчали пышными лаврами, однако выиграла от этого не Комиссия, выиграл Европарламент, чей авторитет вырос почти на 5 процентов. Впервые в истории председатель сумел реализовать женскую квоту, причем не только среди членов Комиссии — теперь двенадцать из двадцати восьми еврокомиссаров были женщины, — но и на уровне руководства гендиректоратами, где доля женщин составляла теперь без малого 40 процентов. Она и сама получила от этого выгоду, что, как она говорила, могла признать, не ставя под вопрос свой престиж, — напротив, именно благодаря последовательной реализации означенной квоты миссис Аткинсон обошла совершенно некомпетентного карьериста Джорджа Морланда, эту скотину, которую сперва прочили на ее теперешний пост и которая теперь шныряет вокруг и изображает ее в карикатурном виде как типичный пример идиотизма квоты. До нее дошли слухи, что он твердит, будто она настолько холодна, что сама страдает из-за своих холодных рук и потому всегда сидит за столом с огромной муфтой — мол, что вы хотите, женщина!

Пожалуй, подобная выдумка говорит об этом интригане всё: ассоциируя ее с огромной муфтой, он однозначно демонстрирует типичный для мужской половины британского высшего общества страх перед вагиной.

Миссис Аткинсон изучала маркетинг и менеджмент в Европейской школе бизнеса в Лондоне и с блеском закончила ее, защитив работу «по контраиндуктивному маркетингу». И прикидывала, не стоит ли нейтрализовать интриги мистера Морланда, превратив эту басню в наступательное оружие и сделав муфту своим логотипом, огромную, гигантскую муфту, тем самым морландовская карикатура лишится остроты, а одновременно подкрепит логотип. По сейчас ее занимало совсем другое. Она спрашивала себя, почему и этот успех, женская квота, этот четкий сигнал насчет шансов женщин на континенте, не улучшил имидж Комиссии. Доля женщин в Европарламенте составляла лишь около 35 процентов, однако авторитет Парламента возрастал, в том числе у избирателей-женщин всех возрастов, что, в общем, нормально, тогда как авторитет Комиссии падал, и это загадка, проблема, так что ее задача теперь — остановить и перенаправить эту тенденцию. Каковы критические пункты, какова причина скверного имиджа Комиссии? Шаблоны. Предрассудки. Всегда одно и то же. Нехватка демократических полномочий, засилье бюрократии, одержимость урегулированием. По ее мнению, весьма характерно, что никто не критиковал собственно задачи Комиссии, вероятно, людям они были попросту неизвестны. «Вмешивается в вопросы, которые лучше регулировать на национальном уровне» — 59 процентов, но с тем, что Комиссия «плохо выполняет свои задачи» или «очень плохо», соглашались в целом лишь около 5 процентов. В этом противоречии необходимо разобраться. Она спросила себя, почему никто из ее предшественников не критиковал метод опросов Евробарометра и не добился изменений. Если людям предлагают пометить крестиком фразу «Вмешивается в вопросы, которые лучше регулировать на национальном уровне», то определенный процент именно так и сделает. Ох уж эти господа Совершенно-Верно, идиоты А-Я-Что-Говорю! Но если сформулировать иначе, записать, что Комиссия защищает граждан от несправедливостей, возникающих в силу различий национальных юридических систем, то результат сразу окажется совершенно другим.

Миссис Аткинсон поняла: ее задача определенно не в том, чтобы улучшать имидж ЕС, она должна целенаправленно заботиться об имидже Еврокомиссии. И придумала, как это осуществить, часом позже, подогретая шампанским «Шарлемаиь брют». Ведь в тот миг дверь кабинета распахнулась, и вошла Катрин, ее секретарь, с тортом, на котором горели бенгальские огни, а сквозь дым и звездочки искр миссис Аткинсон увидела — в самом деле! — за Катрин вошел председатель, а следом все новые и новые люди, ее комиссар, директора, референты, весь ее секретариат, распевая «Happy Birthday»[15].

У нее же нынче день рождения, круглая дата. Ах да. Она не придавала ему значения. Муж находился в Лондоне. Дочь — в Нью-Йорке. Оба коротко поздравили ее по телефону. А друзей, с которыми ей хотелось бы отпраздновать, у нее в Брюсселе пока не было. И вот пожалуйста — она в центре внимания. Сюрприз. Председатель сказал речь. Несколько слов. Отнюдь не формально, очень лично, плюс легкий намек на ее имидж — и все рассмеялись. Люди, с которыми она только здоровалась — третий, четвертый, пятый этаж, — улыбались ей, в бокалах пенилось шампанское, все со звоном чокались, ее целовали в щеку, пожимали локоть, похлопывали по плечу, люди, которые не знали о ней ничего или знали очень мало, выказывали ей симпатию или готовность к симпатии, комиссар поднял бокал, сказал, как он рад, что у него в команде такая компетентная и вообще замечательная сотрудница, на столь важном посту, как хорошо, что существует квота, он лично за женскую квоту в 99 процентов, сам-то, понятно, не хочет потерять работу, но вообще был бы очень рад, если б имел под началом одних только женщин… Мужчины засвистели, женщины закричали: «Мачо! Мачо!», все рассмеялись, и миссис Аткинсон разрезала торт, стоявший теперь на документе Евробарометра на письменном столе, крошки и крем на статистике, пепел бенгальских огней на могиле европейского настроения.

И вот она опять одна, все вернулись к работе, а она стояла у большого окна в кабинете, смотрела на улицу Луа, на вереницу ползущих внизу темных автомобилей, поблескивающих от измороси, растирала руки, то тыльную сторону одной, то другой, массировала и разминала пальцы, длинные, хрупкие, порой внезапно терявшие цвет, становившиеся белыми и бесчувственными. Потом опять села за стол, что-то в ней работало, она ждала, когда мысли наберут четкости, рядом стоял недопитый бокал шампанского, она отпила глоточек, подумала, допила до дна. Размяла пальцы и ввела в Гугл: «Основание Европейской комиссии». Собственно говоря, когда у Комиссии день рождения? Существует ли что-то вроде дня рождения Комиссии? День основания? Вот она, идея: недостаточно продавать как можно лучше ежедневную работу Комиссии, нужно ее возвеличить, сделать так, чтобы люди поздравили ее с тем, что она есть, нужно ее чествовать, а не просто выклянчивать одобрение, исправлять шаблоны да опровергать слухи и мифы. Надо поставить в центр Комиссию, а не рассуждать о ЕС, абстрактно и обобщенно. По сути, что такое ЕС? Различные учреждения, каждое из которых варит собственный супчик и представляет те или иные интересы, но если все в совокупности имеет смысл, то лишь потому, что существует Комиссия, отвечающая за все в совокупности. Таково ее мнение. Необходимо создать ситуацию, в которой Комиссия радостно займет центральное положение, как именинница, принимающая поздравления. Итак, когда же у Комиссии день рождения? Непростой вопрос. День основания Комиссии ЕЭС[16] или дата создания Европейской комиссии в ее нынешней форме после Договора слияния[17]? В первом случае Комиссии через три года стукнет шестьдесят, во втором — через два года пятьдесят. Пятьдесят ей нравится больше. Удобнее продать. А если сопоставить с человеческим возрастом, то в полном соку, во всеоружии опыта, но переход в утиль еще не начался. К тому же два года — разумный срок для превосходной подготовки, тогда как три года порой слишком долго, мало ли что может произойти.

Она продолжила поиски. Юбилеи уже были? Да. Беспомощные, унылые торжества с бесцветными речами, чествованием предшественников, чуточкой фимиама по адресу первых ласточек на пути к ЕС, пятьдесят лет Римского договора, шестьдесят лет создания Европейского объединения угля и стали — кого это интересовало? Да никого. А чего ожидали, когда рассказывали скептикам и противникам ЕС, как замечательно, что было создано ЕОУС? Это ведь вроде как поздравить страдающего деменцией дедулю с тем, что в свое время он был в полном рассудке, — а внуки знай себе давным-давно делали все совершенно по-другому.

На стеклянном столике возле дивана Грейс Аткинсон заметила откупоренную бутылку шампанского. Там еще оставалось немножко вина. Она налила себе, выпила. И в приподнятом настроении решила разослать мейл в несколько отделов, от которых, как ей казалось, можно ожидать интереса к ее плану, поддержки и идей. Лучше сперва неформально привлечь сотрудников на свою сторону, а уж потом можно начать и формальную процедуру. Большое торжество по случаю грядущего 50-летнего юбилея Еврокомиссии, писала она, представляется ей возможностью поставить в центр общественного внимания задачи и достижения этого института, укрепить его corporate identity[18], улучшить его имидж, весело отпраздновать круглую дату и таким образом выйти из обороны.

Она удалила слово «весело», потом опять вставила, кивнула, речь-то именно об этом, растерла руки и взяла быка за рога. В строке «тема» написала: «Big Jubilee Project — конец нытью».

Вот такова была идея миссис Аткинсон. Первой откликнулась Фения Ксенопулу — и быстро перехватила проект. Он относился к культурному ведомству, считала Фения, без вопросов. Это шанс, которого она ждала, чтобы очутиться на виду. А Мартин Зусман станет шерпой-носильщиком, который потащит на себе все бремя проекта.

Поначалу Грейс Аткинсон радовалась, что так быстро нашла столь восторженную единомышленницу. И под конец тоже радовалась, ведь из-за непомерной активности злополучной «Культуры» все забыли, что эта идея, в конечном счете катастрофическая, исходила от нее.

— Я жду предложений, — взволнованно сказала Фения Ксенопулу, — это имеет огромное значение, и я знаю, что вы… — Она обвела взглядом собравшихся и не в меру громко произнесла несколько фраз с высокопарными и театральными прилагательными, видимо считая, что этакой речью, точно капрал, подбадривает своих солдат, и Мартин опустил глаза, чтобы не встретиться с ней взглядом, а потому теперь видел Фению без головы — только ее облегающий топ, узкую юбку, ноги в плотных колготках — и думал: эта женщина одета в корсет, в доспехи, которые ее держат. Юбка была из превосходной ткани, но Мартину казалось, что, если стукнуть, юбка разлетится на осколки. Ее не снимешь, можно только разбить и…

Итак, что будем делать?

Богумил вновь выступил иронически неконструктивно.

— Прежде всего, — сказал он, — чего нам не следует делать? Непременно избегать всего, что до сих пор делали на юбилеях: неловкостей, смягченных почти полным исключением общественности. Глянцевых брошюр для контейнеров с макулатурой. Бесцветных воскресных речей по рабочим дням.

— Мартин?

Он не видел, как Фения реагировала на заявление Богумила, смотрел на ее ноги с маленькими припухлостями в вырезах узких туфель.

— Мартин?

Меня это не интересует, с удовольствием сказал бы Мартин. И решил просто соглашаться со всеми, чтобы не стать мишенью нападок.

— Учитывая значение данного вопроса, — сказал он в сторону Фении, — ясно — он глянул в сторону Богумила, — что нельзя повторять ошибки прошлого. Богумил прав, напомнив, что… но и Фения, конечно, совершенно права, ожидая, что… Какие ошибки до сих пор допускались в проведении юбилеев? Идея всегда была только одна: отмечать юбилей в соответствии с поводом. Но повод — еще не идея, в том-то и дело. Что некий институт просуществовал столько-то лет — прекрасно, но в чем идея, какая идея ставится в центр внимания? Она должна быть убедительной, должна так воодушевить людей, чтобы им вправду захотелось устроить по этому поводу праздник.

Вот так Мартин Зусман угодил в ловушку. После некоторой заминки Фения Ксенопулу сказала:

— Закончим, судя по всему, Мартин — единственный, кто размышлял о проблеме. То, что он сказал, абсолютно логично. Центральная идея — суть и успех. — Она поручила Мартину развить эту идею и подготовить соответствующий документ. Сколько времени ему потребуется?

— Два месяца?! Надо все хорошенько обдумать, обсудить с коллегами из других гендиректоратов.

— Неделя, — сказала Фения.

Невозможно. На следующей неделе он едет в командировку, которая тоже требует известной подготовки и…

— Ну хорошо, две недели, несколько bullet-points[19], ты справишься! А с коллегами мы все обсудим, только когда составим документ. Ясно? Мы составим документ!

Мартин Зусман был зол и раздосадован, когда в шесть часов, закончив самые важные дневные дела, поехал домой. На полдороге начался дождь, а дождевик остался в велосипедной сумке, которую он забыл в конторе. Домой он приехал промокший до нитки и замерзший и сразу пошел под душ. Правда, вода по-настоящему так и не нагрелась, и душевая занавеска, будто намагниченная, холодом липла к спине. Он со злостью отбросил ее, наполовину сорвав с карниза. Завтра же надо попросить, чтобы эту идиотскую занавеску заменили раздвижной дверцей, но он знал, что это одна из идей, которые он никогда не осуществит. Надел купальный халат, достал из холодильника бутылку пива «Жюниле», сел в кресло у камина. Необходимо успокоиться, вдохнуть-выдохнуть, расслабиться. Он смотрел на книги в камине.

Переехав сюда, Мартин Зусман сперва глазам своим не поверил. Камин не работал с тех пор, как в квартиру провели центральное отопление. Хозяин соорудил в камине две полки и расставил на них книги. Вероятно, решил, что выглядит очень мило, создает уют. Позднее Мартин видел такое в старых брюссельских квартирах своих друзей и знакомых: книги в уже бесполезных каминах.

В Мартиновом камине стояли путеводители по Брюсселю, старые, растрепанные издания, вероятно оставленные прежними жильцами, несколько томов популярной энциклопедии 1914 года, три географических атласа, 1910-го, 1943-го и 1955 года, добрый десяток книг из серии «Классики мировой литературы» Фламандского книжного клуба («В каждом томе четыре классических произведения в современном сокращении»), выпущенные в шестидесятые годы. Когда поселился в этой квартире и как-то вечером просмотрел книги, Мартин был поражен, нет, это слишком высокопарное слово, он был шокирован: вот это и есть прогресс — не сжигать книги, а просто «в современном сокращении» ставить их в холодный камин?

Сейчас он смотрел на ряды книг, пил пиво, выкурил сигарету-другую. Документ для юбилейного проекта — это уж слишком. Будто он рекламщик, которому надо продать продукт Еврокомиссии. Он взглянул на свой письменный стол, там до сих пор стояла тарелка с засохшей коркой горчицы. В чем заключается идея горчицы? Мы ее добавляем. Гениально. Убедительная телевизионная реклама: красивые молодые люди с беззаботным смехом выдавливают горчицу на тарелки, восторженно поют: Эх, добавим, эх, приправим! Они просто вне себя от счастья. А горчичные крендельки на тарелках ритмично ввинчиваются в воздух, начинают плясать, как бы под флейту заклинателя змей: Хо-хо-хо! Ха-ха-ха! И без нас никак нельзя! Это же… Он спохватился, встал, оделся и отправился в «Мариотт». Прихватив с собой классический длинный зонт, в дождь под ним хватит места для двоих.

Дождь перестал. Мокрый асфальт, фасады домов и прохожие поблескивали в свете фонарей и неоновых трубок киоска с жареным картофелем, будто фламандский мастер только что покрыл эту картину лаком. Такие вечера после дождливых дней случались в Брюсселе частенько, Мартин успел с ними сродниться. Да, он был здесь как дома. У индийца в night-shop[20] на углу улицы Сент-Катрин он купил сигареты. Получив деньги, индиец всегда говорил «Dank U wel»[21], если Мартин говорил по-французски, и «Merci, Monsieur»[22], если Мартин спрашивал сигареты по-фламандски. Наверно, этому есть объяснение, а возможно, тут и объяснять нечего, принимай как должное, как уйму других мелочей: может, именно благодаря им Мартин и чувствует себя как дома здесь, средь множества миров.

Ветер был хоть и несильный, но холодный, Мартин шел очень быстро и, разумеется, добрался до «Мариотта» слишком рано. Однако брат уже ждал в холле отеля, с таким строгим и самоуверенным выражением на лице, которое говорило: я всегда следовал заповедям Господним и вправе ожидать, что…

Мартин прекрасно знал эту мину. Встречаясь с братом, он всегда узнавал в нем отца.

Они поздоровались, обнялись, еще более неловко, чем обычно, поскольку Флориан прижимал к себе папку.

— Возьмем такси?

— Нет. Я заказал столик в «Бельга куин». Пять минут пешком.

Шли они молча. В конце концов Мартин спросил:

— Как дела у Ренаты?

— Хорошо.

— А у детей?

— Стараются. Слава богу!

Мартин не то чтобы стыдился собственного происхождения. Он просто не знал, с чем у него проблема — с тем, что оно стало ему совершенно чуждо, или с тем, что при всей чуждости снова и снова настигало его. Отец умер восемнадцать лет назад, 2 ноября, то есть в День поминовения усопших. Безвременно и до ужаса трагично. Пока Мартин жил в Австрии, он каждое 2 ноября заново переживал эту травму. Читая газету, глядя в телевизор или просто выходя из дома, он уже за несколько дней до 2 ноября поневоле вспоминал: скоро День поминовения усопших. А значит, день смерти отца. И было ясно, что придется ехать домой, без всяких отговорок, потому что это государственный праздник, всеобщий мрачный день памяти. В Брюсселе 2 ноября не отмечали. Здесь собственная, личная история могла или могла бы уйти вглубь, но, когда приезжал брат, сразу наступал День поминовения. Негласно. Отец попал в машину. Снова и снова твердили: он попал в машину. Будто у них там была всего одна машина. Он попал в измельчитель. Так или иначе, попал рукой в измельчитель, и машина фактически сожрала его, он истек кровью. Кричал как свинья. Вот оно: кричал как свинья. Позднее некоторые говорили: верно, они слышали. Но почему никто не пришел на помощь? Потому что крики свиней на ферме — самое естественное, самое нормальное, самое привычное. Они держали больше тысячи двухсот свиней и ежедневно определенное количество забивали, тут отдельный крик не различишь. Так сказал Фельбер, мастер-забойщик. «Не различишь», так и сказал. Но откуда же тогда известно, что он кричал как свинья? Наверняка ведь кричал — все об этом твердили. В один голос. Ужас как кричал. Но недолго. Ведь человек очень быстро теряет сознание. Вот именно. Все происходит очень быстро. Конечно, свиньи кой-чего понимают, когда… но их мигом оглушают. И вот уже их пожирает машина. Отец был человек старательный, иной раз норовил перемолоть и остатки животных отходов. В ту пору предприятие уже невероятно разрослось, однако логистически было организовано не настолько хорошо, как сейчас. Мать позвонила врачу, но она, понятно, совершенно обезумела — позвонила-то доктору Шафцалю, ветеринару. Да и было уже слишком поздно. Несколько дней спустя шестнадцатилетний Мартин смеясь рассказал в школе, что мать позвонила доктору Шафцалю, а когда никто не засмеялся, повторил: «Шафцалю, со свинофермы». Потом он на много дней притих и в конце концов пошел на исповедь к священнику, чтобы получить отпущение греха, ведь после смерти отца он пошутил.

Фермой стал руководить брат, четырьмя годами старше его, наследный принц, как издавна было договорено и запланировано, только раньше срока, а он, Мартин, второй сын, «чудаковатый», неловкий («Неудивительно, коли он вечно читает!»), продолжил учебу, что опять-таки было издавна ясно: пусть учится чему угодно, а «чему угодно» означало, что, пока он ни на что не претендует и никого не обременяет, семье все равно, чем он занимается. Он выбрал археологию.

Когда братья Зусман вошли в ресторан «Бельга куин», Флориан, игнорируя официанта, заступившего ему дорогу, медленно прошагал на середину зала и воскликнул:

— Ого! Это что? Собор?

Мартин сказал официанту, что у них заказан столик на имя доктора Зусмана, а Флориану ответил:

— Нет, бывший банк. Превосходное ар-деко. Мы поужинаем в давнем кассовом зале, а потом спустимся в подвал, в хранилище, там теперь комната для курящих.

Когда Флориан полностью стал хозяином фермы, а мать вышла на пенсию, Мартину выплатили его долю наследства, до его совершеннолетия этими деньгами управлял траст, а он никогда не ставил означенную сумму под сомнение и никогда не оспаривал. Деньги позволили ему спокойно закончить учебу, а затем без спешки осмотреться и решить, где найти себе применение. Учитывая стоимость предприятия, с ним определенно обошлись несправедливо, но Мартину было все равно, денег хватило, чтобы открылись возможности, и он сумел ими воспользоваться. Правда, теперь семейство делало вид, будто именно оно предоставило Мартину возможность учиться и обеспечило превосходной работой в Еврокомиссии, чтобы он в свой черед мог лоббировать там экономические интересы своего брата. Вот почему Мартин всегда пугался, когда Флориан сообщал о приезде и хотел встретиться с ним в Брюсселе. Ферму, еще при жизни отца весьма внушительную, Флориан превратил в крупнейшее австрийское свиноводческое предприятие, одно из самых больших в Европе, он давным-давно называл его не «ферма», как отец, а «предприятие» и считал, что нет ничего абсурднее политики ЕС в области производства и торговли свининой. По его мнению, там орудовали сплошь тупицы или психи, подкупленные, шантажируемые или идеологически введенные в заблуждение мафией защитников животных и вегетарианским лобби. Спорить с Флорианом не имело смысла, он всерьез так считал, видел ведь, как все идет, знал практически. По собственному опыту. Он начал заниматься политикой, добился высоких постов в ряде корпораций и таким образом все чаще приезжал на переговоры в Брюссель. Недавно он стал председателем «The European Pig Producers»[23], объединения ведущих производителей свинины на континенте. В этом качестве и как федеральный старшина корпорации австрийских свиноводов-селекционеров он сегодня провел несколько встреч с депутатами Европарламента и чиновниками Еврокомиссии.

— Глянь-ка! — сказал Флориан, изучая меню. — Свиной гуляш в вишневом пиве. Любопытно. Если будет вкусно, возьму у них рецепт. Размещу потом на домашней странице.

Мартин заказал moules et frites[24]. И бутылку вина. Потом спросил:

— Как прошел день? — Идиотская фраза, и он даже не пытался задать вопрос так, будто ему вправду интересно. Знал, что вызовет лавину, но без нее не обойтись, лишь бы побыстрее закончить.

— Как мог пройти мой день? Будто ты не знаешь! Встречался с идиотами. Вот так день и прошел! Ничегошеньки они не соображают. Не в состоянии изменить свою политику, но теперь требуют, чтобы я поменял имя!

— Поменял имя? Зачем тебе менять имя?

— Да не мне. Сейчас объясню. Прежде тебе надо знать вот что: каждый производитель свинины, естественно, стремится на китайский рынок. Китай — крупнейший в мире импортер свинины. Спрос из Китая огромный, это растущий рынок.

— Ну и хорошо. Или?

— Да. Было бы хорошо. Но ЕС неспособен достичь с Китаем соответствующего торгового соглашения. Китайцы ведут переговоры не с ЕС, а с каждым государством в отдельности. И каждое государство полагает, что может в одиночку заключить двустороннее соглашение, оттереть остальных и в одиночку же получить побольше прибыли, но на деле Китай просто всех стравливает друг с другом. Причем ни одна страна в одиночку не потянет заказы таких объемов, о каких идет речь. Даже через много лет. Приведу пример: недавно в корпорации мне позвонили по телефону. Сколько свиных ушей может поставить Австрия?

— Свиных ушей?

— Да, свиных ушей. Звонил кто-то из китайского министерства торговли. Я отвечаю: мы в Австрии ежегодно забиваем пять миллионов свиней. Стало быть, десять миллионов ушей. А он говорит: слишком мало. Вежливо прощается и вешает трубку. Понимаешь: если Китаю требуется, скажем, сто миллионов свиных ушей, то при наличии договора ЕС с Китаем мы могли бы поставить десять процентов общего объема. Но какова ситуация? Двустороннего соглашения с Китаем у Австрии пока нет, коллективный договор со странами ЕС не обсуждается — вот и выходит, что я могу выбросить свои свиные уши, ведь в Австрии они считаются просто отходами. А в Китае свиные уши — деликатес, они пользуются колоссальным спросом, мы же выбрасываем их и радуемся, если изготовитель кошачьего корма забирает их у нас бесплатно.

— Но ведь даже при наличии соглашений производить одни только уши невозможно, для этого нужна целая свинья. Так что из-за китайского спроса на свиные уши никак нельзя выращивать и откармливать такое количество свиней — остальное-то куда девать?

— Ты что, сдурел? Тогда остального не будет. Остальное у нас сейчас. Отходы. Свиные уши — просто пример. Ведь китайцы берут не только окорока, филе, сало, лопатку, это само собой, но вдобавок еще и уши, головы, хвосты, они едят все и берут все. Мало того, наши отходы они покупают по цене вырезки. Иными словами, торговое соглашение с Китаем по свинине означало бы: на двадцать процентов больше оборота с одной свиньи, а на основе спроса — среднесрочный стопроцентный рост, то есть удвоение европейского производства свинины. Вот что такое растущий рынок, понимаешь? Ни у одной отрасли нет таких прогнозов.

— Понимаю, — сказал Мартин и устыдился этого скучливого, вымученно терпеливого, плохо сыгранного вежливого «Понимаю!». Брат посмотрел на него так, что он испугался. И поспешил сказать: — Нет, не понимаю. Раз есть такая возможность, а в Китае такой спрос, то почему…

— Потому что твои коллеги чокнутые. Не имеющие ни о чем представления. Вместо того чтобы принудить государства — члены ЕС передать Комиссии полномочия заключить с Китаем евросоюзное торговое соглашение, а одновременно субсидиями финансировать увеличение производства свинины, они просто наблюдают, как Китай играет в «разделяй и властвуй», и принимают меры по сокращению производства свинины в Европе. Комиссия полагает, свиней в Европе слишком много. Что ведет к падению цен и так далее. То есть что они делают? Меньше субсидий. Даже премиальные платят за прекращение производства. Словом, ситуация в Европе сейчас такая: перепроизводство на внутреннем рынке, ведущее к падению цен, а одновременно блокада по отношению к рынку, для которого мы производим слишком мало. Меры, продолжающие ограничивать производство, и одновременно никаких мер, чтобы выйти на рынок, где мы смогли бы продать вдвое больше.

Тем временем подали ужин.

— Как тебе свинина в вишневом пиве?

— Что? Ах да. Ничего. Так или иначе, теперь нужны инвестиции, причем такого порядка, какой одно предприятие никак не потянет. Словом, субсидии. Не сокращение. Субсидии, наступательная политика роста. Понимаешь? А вместо этого мы получаем лимиты. Защиту животных. Содержание в клетках запрещают, вменяют в обязанность вентиляцию с диффузорами. Система высокого давления…

— Даже спрашивать не стану, что это такое.

— Все это дорого. Сжирает прибыль. Вот смотри, я кое-что тебе покажу. — Флориан открыл папку, которую принес с собой, полистал, вытащил лист бумаги. — Вот: ценовые статистики ЕС по свинине за последнее полугодие. Пятнадцатое июля: падение цен в Европе — минус от восемнадцати процентов. Двадцать второе июля: достигнута низшая точка. Еще бы! Девятнадцатое августа: рынки почти без движения. Девятое сентября: цены на свинину упали на двадцать один процент. Шестнадцатое сентября: курс резко понижается. Двадцать первое октября: цена на свинину падает на четырнадцать процентов… Читать дальше?

— Нет.

— Падение курса, снижение цен, низшая точка, опять падение цен. И никакой реакции со стороны ЕС. С начала года, гляди! Вот! Здесь написано! С начала года по всей Европе ежедневно навсегда закрываются в среднем сорок восемь свиноферм. А у тысяч, пытавшихся устоять, висит на шее судебный процесс из-за затягивания процедуры банкротства. Притом мы можем производить вдвое больше свинины по закупочным ценам за свинью на двадцать процентов выше — нужно лишь координированно инвестировать в инфраструктуру и договориться с Китаем. Но поди объясни этакому господину Фригге. Он мне заявляет, что у ЕС, увы, совсем другие планы насчет производства свинины. Одновременно они запрещают государствам-участникам дотации, поскольку это, мол, искажение соревнования. Ты знаком с этим Фригге?

— Нет.

— Быть не может. Он же твой коллега. Я не понимаю его игры. Слушай: ты должен переговорить с ним, должен с глазу на глаз разъяснить ему, что…

— Флориан! Комиссия функционирует не так, как Австрийский крестьянский союз!

— Вот этого не надо! Чего ради мы тебя тут держим?

— Я одного не понимаю: ты говорил про перемену имени… Чего хотел господин Фригге, какое имя тебе нужно поменять?

— Нет, Фригге тут ни при чем. Это были господа депутаты Парламента. Причем ни одной женщины. Иначе я бы мог малость очаровать, так нет, как нарочно, одни мужики, закосневшие в своей глупости. Из фракции Европейской народной партии. Понимаешь?

— Нет.

— Европейская народная партия. Я ожидал, что буду играть на своем поле, я ведь состою в Австрийский народной партии. Здесь, в Европарламенте, эта фракция по-английски называется ЕРР, European People’s Party.

— И что?

— Ну, я приезжаю сюда как председатель European Pig Producers, то есть тоже ЕРР, понимаешь? У меня мандат обговорить два пункта: субсидии на расширение производства свинины и координацию европейского экспорта свинины. Но об этом мы не говорили ни минуты. Депутаты заявили, что первым делом мы должны изменить свое имя и логотип. Нельзя, чтобы в Гугле, когда ищут Европейскую народную партию, ЕРР, тотчас же возникали только свиньи. Не смейся! Я сказал, это сложно. Мы организация транснациональная, зарегистрированная в полиции каждого отдельного государства-члена. Это немыслимые расходы. Знаешь, что они предложили? Мы ведь называемся The European Pig Producers, вот и должны, стало быть, включить в сокращение «The», тогда мы будем называться ТЕРР. Просто непостижимый цинизм!

— Но вы ведь говорили не по-немецки?

— Нет, немцев среди них не было.

— Тогда ничего циничного здесь нет. Они не знают, что означает ТЕРР[25].

Флориан подобрал хлебом последние остатки гуляша, как в детстве. Тарелку Флориана после еды мыть незачем, всегда говорила мать.

— Слишком сладкий, этот соус из вишневого пива. Ты вроде говорил, можно покурить в хранилище? Покажи-ка мне его! Мне срочно требуется сигарета.

Домой они шли как братья, рука об руку, пошатываясь, дружно ковыляли по брюссельской мостовой. Выпили еще стакан-другой джина с тоником и выкурили по сигаре. Результат не замедлил сказаться, когда оба встали из мягких кресел, и еще усилился, когда они вышли на воздух. Мартин проводил брата в отель, и тут опять пошел дождь, а он сообразил, что забыл зонт в «Бельга куин». Домой он вернулся насквозь промокший, снял пиджак и брюки, открыл холодильник, помедлил, достал еще бутылку «Жюпиле» и сел у камина. Брат дал ему с собой журнал («Смотри, что я тебе принес: там я на обложке!»), и теперь он не читал, а рассматривал его: «THINKPIG! Информационный бюллетень ЕПС».