Странствия

Послесловие

Странствия завершены. Иегуди Менухин скоропостижно скончался в Берлине 12 марта 1999 года, у него началось воспаление легких, когда он репетировал со своим любимым оркестром Sinfonia Varsovia, готовясь к концерту. Ему было восемьдесят два года.

Известие потрясло всех — его семью, его музыкантов, миллионы его почитателей во всем мире. Менухин играл больше семидесяти лет, покоряя своей музыкой концертные залы земного шара. К концу двадцатого столетия он стал символом своего искусства. Ребенок-вундеркинд, он вырос и превратился в одного из гениев своего времени, который с помощью своего таланта не только расширил возможности скрипки и показал новую красоту ее звучания, но и сделал ее своим могучим союзником в борьбе за человеческие ценности, высокие идеалы и счастливый мир без войн, о котором он мечтал.

Все газеты со скорбью писали о его смерти. Англия, его вторая родина, где он сделал так много, чтобы утвердить новые каноны совершенства, и где в поздние годы отдавал свою неистощимую энергию делу воспитания нового поколения скрипачей и музыкантов вообще, оплакивала его смерть как расставание с титаном.

“Таймс”, которая за два года до того поздравляла его в день восьмидесятилетия и назвала “вестником музыки на земле”, писала в своей передовой статье:

И еще:

О том, как огромна потеря, писали все. “Индепендент” напечатала высказывание дирижера сэра Адриана Боулта, который назвал Менухина “величайшим из скрипачей”. По радио и телевидению шли передачи, посвященные его памяти, звучали его знаменитые записи. В некрологах, часто на целую полосу, особенно отмечалась удивительная широта его интересов, выходивших далеко за пределы музыки, неиссякаемая энергия, которую он вкладывал в свои проекты. И в самом деле: к концу жизни Менухин стал человеком поистине глобального масштаба, университеты и академии всех континентов избирали его своим почетным профессором. Он одинаково естественно чувствовал себя как в обществе королей и президентов, так и среди неимущих и угнетенных. Выступая на стороне молодости и новаторства, он был живым связующим звеном между ними и такими гигантами, как Энеску, Фуртвенглер, Тосканини, сэр Эдвард Элгар. Многие музыканты, его друзья говорили, что как скрипач и дирижер он поднялся над уровнем всего лишь исполнительства, музыка стала для него преобразующим искусством, которое развивает, освобождает, формирует и вдохновляет наши благороднейшие врожденные способности и стремления к свободе, счастью и красоте.

Он умер, как и следовало от него ожидать, начав еще один год своей жизни с сумасшедшим графиком концертов, в том числе сольных, лекций, обсуждений, встреч с политическими деятелями. Благодаря своей энергии ему удавалось скрыть, что он уже давно неважно себя чувствует, — его беспокоило сердце, но он никому не рассказывал о своих мучительных болях, и тем более любимой жене Диане, у которой тоже начало сдавать здоровье. Ему предстояло напряженнейшее турне — тринадцать концертов в течение восемнадцати дней, в том числе восемь ежедневных. Он выбрал время слетать домой, в Лондон, и повидать Диану. Но 9 марта, когда пришло время возвращаться в Германию, у него развилось воспаление легких. Он дышал с трудом; было видно, что он нечеловечески устал. В пятницу утром спешно созвали консилиум врачей, и стало очевидно, что положение очень серьезное. Он страдал от сильных болей в спине и в груди. Это был тяжелый сердечный приступ.

Тем не менее он полетел в Берлин, где его немедленно (и насильственно) положили в больницу и сразу же начали лечить. Ему стало значительно лучше, но в пятницу утром он позвонил своей верной помощнице Элеонор Хоуп, которая последние двадцать четыре года была его генеральным менеджером, и пожаловался на боли в груди. Она вспоминает:

Его тело привезли в Англию 18 марта, там собралась вся его убитая горем семья. Он лежал в своем доме на Честер-сквер в открытом гробу с таким ясным, спокойным лицом; вокруг собрались родные, многочисленные сотрудники, помощники, прислуга, все пришли проститься с ним. А на следующий день состоялись скромные похороны в школе Иегуди Менухина в Сток-д’Аберноне, присутствовали Диана, Кров, Джереми и Джерард, его дочь Замира и ее муж Джонатан, его внуки, личные помощники, сотрудники, музыканты, все ученики и преподаватели школы, несколько его самых близких друзей. После молитв, коротких речей и музыки была прочитала еврейская заупокойная молитва кадиш, и его похоронили возле дуба, который он посадил в день своего восьмидесятилетия на территории школы, ставшей одним из памятников ему на долгие времена.

Все прошло тихо и в узком кругу Мир отдал дань его памяти несколько месяцев спустя. В Вестминстерском аббатстве собрались королевы, принцы, президенты, послы и импресарио, педагоги и защитники прав человека, музыканты и тележурналисты. Все вспоминали человека, которого далай-лама назвал своим духовным братом, а Нельсон Мандела приветствовал как гражданина мира и посланника доброй воли.

Церемония, одна из самых пышных, какие только проходили в аббатстве за последние годы, как в зеркале отразила жизнь лорда Менухина в его публичной ипостаси: здесь царили эклектика, союз культур и наций, воодушевление. Были представлены почти все великие мировые религии: принц Садруддин Ага Хан цитировал Коран и говорил о том, что Менухин жил “скромно и бережливо, как повелел Господь и как того требовало высокоразвитое чувство справедливости”; раввин Давид Голдберг, который присутствовал на семейных похоронах в марте, прочел отрывок из книги пророка Исайи и кадиш; монах Дом Лоуренс Фримен огласил письмо другого отшельника — далай-ламы, — который говорил, что потерял “дорогого друга и соратника в борьбе за мир между народами, за милосердие друг к другу”. Бывший архиепископ Кейптауна Десмонд Туту рассказал о том, что игра Менухина, которого он услышал подростком, когда великий скрипач выступал в нищих поселениях ЮАР, изменила всю его жизнь. А когда все хором запели “Хвалите Господа, все народы” и “Хвали, Иерусалим”, казалось, это поет сама душа Англии.

Баронесса Тэтчер сидела напротив сэра Эдварда Хита, вместе с ней пели десятки послов, действующих и в отставке, которые представляли многочисленные страны, где Менухин выступал так часто и с таким успехом. Здесь присутствовали представители королевских домов Европы, как правящие, так и находящиеся в изгнании: королева Испании и королева Бельгии Фабиола, король Греции Константин и королева Анна-Мария, принцесса румынская Маргарита, принц Раду из рода Гогенцоллернов, король Иордании Хасан, наследный принц и принцесса Югославии — они желали отдать дань благодарности многочисленным мирным инициативам Иегуди Менухина, ведь Югославия готовилась к миру со всем миром после этнических столкновений в Косове. Королевскую семью Великобритании представляли принц Чарльз, герцогиня Глостерская и сэр Ангус Огилви.

Но блеск и шум мало что значили для Менухина, как сказал в своем выступлении близкий друг его семьи профессор Джордж Стейнер. Он хотел, чтобы его слышали не только музыканты и пришедшие на его концерт любители музыки, но и неимущие и угнетенные, беженцы и те, кто стремится к перемирию. Профессор Стейнер назвал его “гуру нынешнего мира, чей экуменизм возник как следствие его глубочайших познаний и трагического предвидения опасностей, грозящих миру”.

Особенно высоко ценила и любила Менухина Германия — за его начавшиеся в далеком прошлом и не всегда удачные попытки помирить воевавших друг с другом врагов. Из Германии на траурную церемонию приехало очень много народу: бывший спикер бундестага Рита Зюсмут, бывшие германские послы и государственные деятели, актеры, музыканты, деятели культуры.

Однако в стремлении Менухина примирить все народы было много наивного, мягко заметил профессор Стейнер и рассказал эпизод, который вызвал улыбку у всех, кто был свидетелем его страстных порывов. В 1967 году, когда началась Шестидневная война, Менухин позвонил ночью Стейнеру: “Едемте со мной. Мы вдесятером должны немедленно лететь на Ближний Восток и встать между воюющими”. Он был убежден, что это тотчас же положит конец военным действиям между арабами и израильтянами. А профессор Стейнер, как он признался собравшимся в аббатстве, до сих пор упрекает себя за то, что по легкомыслию высмеял идею Менухина.

Конечно, на церемонии звучала прекрасная музыка. Сопрано Ариана Цукерман в сопровождении скрипки, на которой играл Дэниел Хоуп, исполнила Erbarme dich, mein Gott из “Страстей по Матфею” Баха; молодой тенор Иэн Бостридж заполнил своим голосом огромное, наполненное до отказа людьми пространство Вестминстерского аббатства арией Comfort ye ту people из “Мессии” Генделя; и что особенно трогательно — двое учащихся школы Иегуди Менухина в Сток-д’Аберноне, Алина Ибрагимова и Никола Бенедетти, сыграли Адажио из Концерта для двух скрипок Баха.

Но особенно взволновала всех молитва, которую написал сам Иегуди Менухин; ее прочитали Кров и Джереми. Она была эклектичная и человечная, как сам Менухин.

Он просил в ней помочь ему сохранить свою способность “удивляться, радоваться и открывать новое”, просил, чтобы ему было позволено “всюду будить чувство прекрасного” и никогда не утратить “животворную потребность защищать все, что дышит, нуждается в воде и в пище, все, что страдает”.

И дальше: “Пусть те, кто переживут меня, не скорбят обо мне, но отдадут свою доброту, участие и мудрость другим, как отдавали все это мне. Мне бы хотелось еще несколько лет порадоваться плодам моей счастливой и такой щедрой ко мне жизни, рядом с моей любимой женой, с моей семьей, музыкой, друзьями, литературой, моими многочисленными проектами, хотя в этом мире разных культур и народов я был одарен таким счастьем, такой любовью и такой заботой, каких хватило бы на тысячу жизней”.

Я сидел вместе со всеми в Вестминстерском аббатстве и думал о нашей удивительной дружбе, которая продолжалась пятнадцать лет. А началась она в Бонне, в 1984 году. “Мистер Биньон? — спросил голос из телефонной трубки. — С вами говорит мистер Менухин”. Я стал лихорадочно соображать. Мне был известен только один Менухин, но, конечно же, это не он, такое просто невозможно. А позвонивший сказал, что он сейчас в Бонне, готовится дирижировать “Милосердием Тита” Моцарта, прочел мою книгу о России, которая его очень заинтересовала; не соглашусь ли я позавтракать с ним?

Я вконец растерялся. Что я мог сказать человеку, который был знаком со всеми великими музыкантами, композиторами и дирижерами двадцатого столетия?

С той самой минуты, когда я, услышав его имя, испытал нервное потрясение, я почувствовал на себе его обаяние, деликатность и такт, которыми восхищался весь мир и которые помогали ему находить друзей в самых разных слоях общества. Он не собирался говорить со мной о музыке, он хотел поговорить о России, стране, где родились его отец и мать и где он включился в борьбу за права человека, права своих коллег-музыкантов и угнетаемых меньшинств. Он пригласил меня на свое исполнение.

Это был незабываемый вечер. В театре собрался весь Бонн. Иегуди тогда только начинал выступать в своей второй профессиональной ипостаси — дирижера, но для немцев он уже давно стал легендой. Опера имела огромный успех, и он пригласил меня еще на одно представление. Он чувствовал себя одиноко в Бонне. Я страшно удивился, когда он сказал мне, что пять недель в одной гостинице — это самый долгий промежуток времени, который он провел безвыездно на одном месте. А потом, уже какое-то время спустя, он рассказал мне о своем удивительном детстве, когда он исколесил Америку вдоль и поперек, всюду давая концерты, — эта одиссея продолжалась всю его жизнь.

Мы с женой прошли за кулисы и пригласили его к себе домой на ужин. К моей великой радости, он охотно согласился. Вечер за вечером он ужинал с политической и интеллектуальной элитой, выслушивал их тосты, и ему, наверное, хотелось посидеть за столом в домашней обстановке, поесть обыкновенной домашней еды — и орехов, которые он так любил.

И следующие пятнадцать лет он приходил ко мне, где бы я ни жил, и передо мной открывались все новые и новые грани человека, который страстно защищал традиции гуманизма в искусстве и для которого единственным настоящим домом был земной шар. Он любил дразнить людей и бывал дерзок, вызывающ, непочтителен. Его идеи были возвышенны и благородны, неосуществимы, а порой и просто безумны, но рассказывал он о них с искренней страстью и озорным азартом. А давайте бороться с нищетой в Индии, сделав коровьи лепешки национальной валютой! А давайте с помощью музыки примирим арабов и евреев, осужденных и их мучителей, жертв и палачей!

Он рассказывал мне о своих странствиях во время Второй мировой войны, когда он выступал с концертами перед войсками союзников на Алеутских островах, островах Ка-рибского бассейна, в заливе Скапа-Флоу, среди руин освобожденной Европы. Он был одним из первых музыкантов, кто приехал в Германию, едва кончились боевые действия, и играл перед оставшимися в живых узниками Бельзена. Воспоминание об этих обтянутых кожей скелетах было одним из самых мучительных в его жизни.

При всей своей скромности Иегуди знал себе цену и никогда не умалял притворно свои заслуги и свой талант. Во многих отношениях не от мира сего, он — и в особенности его отец, который в начале его карьеры был его неофициальным агентом и антрепренером, — хотел, чтобы ему достойно платили за его музыку. Требовал самых высоких гонораров и получал их, спорил с импресарио, если кому-то платили больше, чем ему. Ему важны были не сами деньги, а возможность вкладывать их в свои проекты и воплощать в жизнь свои идеи. И он никогда не кичился своими знаниями и достижениями перед теми, кто был не так ярко одарен. Никогда не забуду, как мой десятилетний сын подошел к Иегуди со своей детской скрипкой и попросил сыграть Once in Royal David’s City. “Что ж, попробую, — ответил Иегуди. — Ты садись за рояль, будешь аккомпанировать”.

С годами он все большее значение придавал своим проектам. “Я прожил свою жизнь задом наперед, — сказал он в преддверии своего восьмидесятилетия. — Родился стариком и все молодею, молодею. Лет двадцать-тридцать назад меня терзала неуверенность — правильно ли я выбрал путь, смогу ли содержать свою семью, достаточно ли хорошо я играю, словом, тысячи сомнений. Теперь они ушли, мне радостно и спокойно — ну, может быть, не всегда спокойно”.

И верно, он вкладывал в свои проекты всю свою энергию. Первыми были его музыкальная школа и Live Music Now (“Живая музыка сейчас”). С помощью LMN он хотел принести музыку туда, где она никогда раньше не звучала, особенно в тюрьмы. К тому времени как ему исполнилось восемьдесят лет, Live Music Now проводила по 2000 концертов в год. Он рассказывал, что этот замысел зародился у него, когда он ездил по Германии сразу после окончания войны и играл в освобожденных концлагерях. “Часто моя музыка была для узников первой встречей с цивилизацией. Я видел их силу и их слабости и в первый раз понял, как много может сделать для них музыка, — сказал он в одном из интервью. — У меня словно открылись глаза, я осознал свою миссию”.

Но, наверное, ближе всего его душе был проект MUS-E, который сейчас осуществляется в девяти странах. Особенно живо на него откликнулась Испания. Смысл этого проекта в том, чтобы направить энергию трудных подростков на музыку и танцы, пантомиму и боевые искусства. Он свято верил в благотворность такого “направления энергии” и объяснял — ну прямо как средневековый богослов, — что “искусство отражает степень развития цивилизации. Насилие и секс — варварство, но их можно трансформировать в энергию созидания и любовь. Музыка — средство обоюдоострое: вы заставляете слушать себя и слушаете других”.

Деятели MUS-E постоянно проводят встречи, симпозиумы, посещают школы для трудных детей. Однако в последнее десятилетие жизни Иегуди волновал еще более масштабный проект — Европейский парламент культур. Цель Парламента была откровенно политическая: дать культуре решающее слово в управлении обществом, чтобы гарантировать самобытное развитие всех традиций, в том числе малых народов, например, цыган и басков. В последние годы это было его любимое детище. Парламент задумывался как трибуна, где европейские страны будут говорить о своих надеждах и насущных потребностях и “вносить свой вклад в деятельность Евросоюза”. Наверное, один только Иегуди Менухин, проведший столько времени в разных странах, среди разных народов, добивающийся осуществления своих разнообразных замыслов, мог мысленно связать все воедино и представить себе союз, который возникнет на основе его предложения.

Политика его и в самом деле сильно интересовала. Он с увлечением читал газеты, постоянно писал в них письма, особенно в “Таймс”, со своими комментариями, предложениями, идеями. За четырнадцать лет газеты напечатали двадцать семь его писем, но это лишь малая толика из того, что он им посылал. Многие были слишком длинные, многословные; циничные газетчики считали его идеи прекраснодушными бреднями. Но он никогда не боялся во всеуслышание высказать свое мнение — в защиту ли российских диссидентов или в осуждение негибкой, как он считал, позиции Израиля по отношению к арабам. Подобное осуждение из уст человека, которого евреи всего мира считали выразителем еврейской либеральной мысли и идеологии, часто вызывало большое волнение — и резкие высказывания со стороны правительства Израиля. В своих увлечениях он был непредсказуем. Сегодня он, к примеру, классический социалист, ратует за поддержку стран третьего мира, восхищается Индией, Неру и его философией неприсоединения, а завтра, как истинный консерватор, вдруг бросается защищать традиционные ценности, — кстати, он искренне восхищался Маргарет Тэтчер, во всяком случае, какое-то время. Ему нравились ее смелость и готовность в любую минуту дать отпор замшелым предписаниям житейской мудрости.

Был ли он наивен? Как бесхитростное дитя, не ожидал зла, шагая по минному полю политических разногласий, не видел практических трудностей управления, экономических ограничений, ненависти, которая разделяла страны и во многих случаях определяла действия их лидеров? Возможно. И тем не менее Менухин умело пользовался тем, что производит впечатление наивного простака. Он отлично понимал недостижимость, неосуществимость некоторых своих требований. Однако через какое-то время его идеи, от которых опытные политики отмахивались как от ребяческих глупостей, начинали всплывать в высказываниях президентов и министров, с которыми Менухин делился ими в частной беседе за завтраком, во время официального приема или на гала-концерте. Он начал говорить о защите окружающей среды задолго до того, как зеленые сделали это своим политическим лозунгом. Он предвидел объединение Европы и окончание “холодной войны” задолго до того, как была разрушена Берлинская стена. А его решительный отказ иметь дело с режимами, которые какое-то время поддерживал весь мир, — с нацистской Германией, с Советским Союзом, с режимом апартеида в ЮАР, — был по достоинству оценен как честный и мужественный поступок лишь впоследствии.

Он тратил себя без остатка, и это, пожалуй, был единственный его недостаток, если такое можно считать недостатком. Ему хотелось исправить весь мир мгновенно. Хотелось, чтобы ни одна минута его жизни не пропала даром, чтобы его график был заполнен до отказа. Нужно встретиться еще с несколькими политическими деятелями, организовать еще несколько встреч, слетать еще на несколько континентов, чтобы помочь какому-то замечательному человеку или поддержать проект, о котором он читал и который привел его в восхищение.

Для себя у него оставалось очень мало времени, а для любимой семьи часто и того меньше. В последние годы это стало причиной серьезных разногласий и огорчений. Критикам, не разделявшим его взглядов, было трудно осудить его побуждения и усомниться в его искренности, однако они нашли — или им казалось, что нашли, — ахиллесову пяту Иегуди в его отношениях с родителями, с детьми и даже с его преданной женой Дианой. Особенно больно ранил Менухина телефильм о его жизни “Семейный портрет”, сделанный в 1991 году Тони Палмером. Из фильма явствовало, что Иегуди слишком редко бывает дома и слишком поглощен своей карьерой, поэтому его дети страдают от полного отсутствия отцовской заботы и любви. Палмер привел довольно резкое высказывание его сестры Ялты, которая упрекала родителей в том, что они слишком много внимания уделяли Иегуди в ущерб девочкам. Процитировал и мудрого, глубокого психолога Диану: “Он не ведает зла, и потому ему легко жить — бремя ложится на тех, кто ограждает его от зла, когда оно встает на его пути”.

Иегуди и его жена были глубоко оскорблены этим предательством. А Элеонор Хоуп ничуть не удивилась. “Я давно ждала чего-то подобного, — призналась она. — Да только он и слышать ничего не хотел. Уж очень был доверчив”. Диана всегда была настороже, чтобы он не попал в подобную западню. Блестящая, ироничная, остроумная, она сама подсмеивалась над собой, над тем, как она яростно кидается защищать его. “Чудовищно откровенная и откровенно чудовищная Диана” — так она однажды назвала себя. А в одном из интервью сказала: “Иегуди нужно знать. Он такой простодушный, добрый. Никогда ни о ком не сказал худого слова. Всем даст денег, кто ни попросит, всем уделит время. Мне ли не знать, что все говорят: он ангел, а я цербер. Но кто-то ведь должен проявлять твердость”.

Менухин искренне огорчался, что слишком насыщенный график мешает ему быть с семьей в трудные минуты. Он был просто раздавлен, когда его любимая сестра Хефциба, пианистка, много лет выступавшая с ним в концертах, умерла от рака. Она лежала в больнице в Ганновере, а он в этот день должен был дирижировать в Цюрихе. Из-за перегруженного расписания он не сумел повидаться с ней перед смертью, и это мучило его всю жизнь. Когда потом умирал муж Ялты, Джоэл, Иегуди оставил все дела и полетел к нему. Однако семья Иегуди считала, что возвышенный строй его души иногда не позволял пробиться живому человеческому чувству. Зачастую его больше волновали идеи и замыслы, чем реальные люди.

Зато эти идеи и замыслы были поистине титаническими и требовали титанической энергии. К ним относятся и его собственные музыкальные открытия, и его пламенный интерес к сплаву различных традиций и культур. Особенно удачно это получилось в отношении джаза и индийской музыки. Он играл и записывался с джазовым скрипачом Стефаном Граппелли, их совместные выступления пользовались огромным успехом. А сотрудничество с Рави Шанкаром началось еще в 1952 году, когда он поехал в Индию и познакомился с уже знаменитым ситаристом. Шанкар потом рассказывал, что они сразу же почувствовали интерес друг к другу — и как люди, и как музыканты. Началась их долгая дружба, благодаря которой Менухин все глубже и глубже погружался в индийскую культуру, музыку, философию. И синтез двух, казалось бы, несочетаемых музыкальных традиций заметно изменил направление классической индийской музыки, а также познакомил западную публику с Шанкаром, чью игру на ситаре она смогла по достоинству оценить.

В Индии же Менухин приобщился к йоге, его учителем был Неру. Он неукоснительно выполнял гимнастический комплекс и высоко ценил систему дыхательных упражнений, благодаря которой можно добиться высокой степени концентрации. Последние сорок лет своей жизни Менухин почти каждый день стоял на голове, практиковался, концентрировал внимание, медитировал. Пытался даже играть на скрипке в положении вверх ногами, а однажды на торжественном концерте, посвященном столетию Берлинского филармонического оркестра, продирижировал, стоя на голове, отрывком из Пятой симфонии Бетховена; при этом такт он отбивал ногой. Герберт фон Караян не оценил юмора. Зато сам Менухин с удовольствием смеялся вместе со всеми над карикатурами на себя, знаменитого классического скрипача, играющего стоя на голове.

Менухин с удивительным равнодушием относился к своим прошлым достижениям. Он записал сотни концертов, в том числе сольных, и как скрипач и как дирижер, но почти никогда не слушал свои записи. Все это теперь в прошлом, считал он, надо заниматься чем-то новым.

Впрочем, один раз у него все-таки возникло искушение более внимательно проанализировать свои ранние записи — музыкальные критики считают их лучшими. Это произошло, когда французский кинорежиссер-документалист Брюно Монсенжон делал фильм о Менухине. Двухчасовая лента Монсенжона “Иегуди Менухин. Скрипач столетия” имела огромный успех, особенно во Франции. В этом фильме ранние записи Менухина с великими дирижерами и знаменитыми оркестрами двадцатых и тридцатых годов сопровождаются его более поздними высказываниями относительно собственной игры: “Вот здесь мне нравится моя левая рука”, — комментирует он, например, какой-то крупный план, или: “Очень, очень неплохо”. К тому времени застенчивый толстощекий еврейский мальчик из Сан-Франциско уже стал своим собственным строгим судьей и остроумным собеседником; он не только рассуждал о тонкостях своего исполнения — порой весело, чуть ли не с озорством, — но и рассказывал о событиях, связанных с тем или иным концертом, и о чувствах, которые тогда испытывал.

Фильм показал, какой долгой и разнообразной была одиссея его профессиональной жизни. Мы слышим его исполнение, которое служит лейтмотивом этих воспоминаний: здесь и бесконечно разнообразное вибрато, и грациозная легкость, и оригинальная фразировка, и удивительный, свойственный только ему звук, и порой неожиданно резкие акценты. Звучит музыка — большие отрывки великих произведений, некоторые из них записаны в самом начале музыкальной карьеры Менухина, и мы понимаем, почему этот музыкант, которого потом начала тяготить столь огромная слава, покорял сердца и души нескольких поколений.

Менухин играл долго, очень долго. Но в конце концов, к его глубокому огорчению, возраст начал сказываться на гибкости суставов, пальцы уже не с прежней легкостью выполняли его приказания. И он перестал играть в концертах на скрипке и взял в руки дирижерскую палочку — для него было так просто и естественно переключиться на дирижирование. Играть и практиковаться он продолжал ежедневно, но для себя. И лишь немногие знали — не считая, конечно, его семьи и близких помощников, таких как, например, Элеонор Хоуп, — как сильно он скучает по скрипке. Всю свою энергию он стал отдавать “своим оркестрам”. Особенно тесно — и до конца своих дней — он сотрудничал с двумя оркестрами: Sinfonia Varsovia и Литовским камерным. Дирижировал он и многими другими, очень любил Philharmonica Hungarica — оркестр, который был создан в Германии сначала из венгерских музыкантов, бежавших из своей страны в 1956 году от советских репрессий, но постепенно пополнялся все новыми и новыми противниками коммунистической диктатуры. В таких случаях Менухин бросался на выручку не раздумывая.

В последние годы жизни он едва успевал принимать знаки отличия, которыми его осыпал мир: почетный гражданин всех крупных городов Европы, почетный доктор многих университетов, медали, политические должности, в числе которых было и назначение его послом доброй воли ЮНЕСКО. Английская королева возвела его в рыцарское достоинство, когда он еще был гражданином Соединенных Штатов Америки. Позднее, когда он принял британское подданство, он получил право именоваться сэром Иегуди, но продолжалось это недолго: в 1993 году британское правительство сделало его пожизненным пэром. Он принял титул барона Менухина Сток-д’Абернонского и стал членом палаты лордов, где 26 января 1994 года произнес свою первую речь — о фондах для развития искусства; говорил, как всегда, увлеченно, пространно, избегая упоминать о собственных заслугах.

Этот человек принадлежал не только Англии, но и всему миру. Открытый, эксцентричный, адепт здоровой пищи и альтернативной медицины, не позволяющий умолкнуть в мире голосу совести и рассказывающий правителям о бедах и нуждах тех, кого они не слышат. Старость не укротила его энергию — напротив, обострила страстное желание увидеть плоды своих многочисленных замыслов еще при жизни. Вот почему его оплакивало столько людей, так много стран. Всем им он был друг. И мне тоже — добрый, дорогой друг.