Страшный Париж

ВОЛШЕБНЫЙ АБАЖУР Сказка

— Шурик, Ирочка! He убегайте так далеко вперед! И смотрите, не промочите ноги!

Две белокурые головки мелькали среди черных стволов и тонких веток обнаженных кустов, проворные ножки шуршали по густому слою желтых листьев; оставшись позади, графиня Людмила Степановна ловила слухом звонкие голоса, но крупные капли то и дело падали с сучьев; Булонский лес весь был полон меланхолической грусти, невольно передавшейся молодой женщине.

Мысли вновь скользили по ставшему привычным кругу. Дети — это такое счастье. Но сколько из-за них забот!

Последнее время все складывалось так неудачно: болезнь и смерть ее матери потребовали таких расходов на лечение и похороны, и потом все время возникали непредвиденные новые траты, которые жалование мужа не могло покрыть. А тут еще эти неприятности с квартирой — то, что сейчас ее больше всего беспокоило. Владелец павильона, где уже много лет жил граф Загорский с семьей, задумал выселить всех жильцов, перестроить здание и использовать его по-новому. Жившие в нижнем этаже русские уже выехали; Загорским надо было искать новую квартиру, а это было настолько трудно в Париже! Даже для того, чтобы оттянуть переезд, нужно было заплатить адвокату, а после этого ничего не осталось бы на ежедневные надобности…

— Мама! — донесся до ее ушей крик семилетнего Шурика, — иди сюда! Погляди, что мы нашли!

Людмила Степановна с удовольствием стряхнула с себя надоевшие мысли и с улыбкой пошла на голос сына. В нескольких шагах от аллеи дети обнаружили большую и глубокую яму, казавшуюся совсем свеже вырытой, и с любопытством стояли на самом ее краю, разглядывая кучу черной земли, в беспорядке раскиданной по сторонам.

— Тут, наверное, были закопаны сокровища! — авторитетно пояснил тот, и вдруг возбужденно вскрикнул: — А там еще что-то осталось!

И прежде чем графиня успела его удержать, он уже соскользнул в яму, и в одно мгновение его проворные ручонки цепко ухватились за предмет, блеснувший золотым цветом там, на дне, среди комков глины и мелких камешков.

— Шурик, что ты делаешь! Ты же весь испачкаешься! — испуганно кричала ему мать, но Шурик стремительно выбрался уже обратно и, стряхивая налипшую к башмакам и чулкам землю, с жадностью рассматривал свою находку.

На взгляд графини, это был медный и сильно заржавленный абажур от лампы, довольно необычной формы. Ей не очень нравилось, чтобы ее мальчик возился с такой грязью, но, при виде его увлечения, она не решилась отнять у него новую игрушку. Смеркалось, и было уже пора возвращаться домой.

Граф Загорский уже с неделю был в отъезде по делам службы, и Людмила Степановна оставалась одна с детьми.

Весь вечер Шурик, отложив все другие игрушки и шалости, чистил и мыл свой абажур, находя в нем все новые и новые прелести, незаметные для глаз графини; он заразил даже своим интересом сестренку, которая не без труда выпросила у него право подержать эту драгоценность в руках. Она притихла на время над диковинным приобретением, но скоро новая фантазия захватила ее мысли.

— Мама, я хочу шоколаду! — настойчиво заявила она.

— Нету, Ирочка. И лавки уже все закрыты. Может быть, завтра купим. — ответила графиня.

Но через несколько минут, когда ей пришло в голову спрятать брошенного Ирочкой на пол старого мишку в ящик комода, ее глаз вдруг схватил синюю с золотом обертку, и в ее руках словно сама собою очутилась продолговатая плитка с надписью: «Chocolat au lait et aux noisettes»[28]. Людмила Степановна искренно удивилась; но уже память подсказывала ей, что неделю назад был день рождения Ирочки, и в доме стоял дым коромыслом; набралось множество гостей, взрослых и маленьких, принесших кучу подарков… «Не иначе, как спрятали в ящик, и там забыли».

К восторгу детей, уже расположившихся в своих кроватках, в руках у каждого оказалось по половине плитки, и они затихли, ожидая минут, которые обожали. Графиня знала, что они ни за что не согласятся уснуть без сказки; в повседневной рутине все можно было скорее изменить, чем этот обряд, всегда обязательно следовавший за вечерней молитвой. Да, по правде сказать, и самой Людмиле Степановне было бы так же грустно от него отказаться, как ее ребятам…

Сказка лилась сама собою, и не только узор разных прочитанных и услышанных за жизнь историй прихотливо и легко сплетался на туманном фоне фантастического прекрасного мира, но откуда-то вдруг появлялись новые, неожиданные для самой рассказчицы сюжеты и положения. Аудитория была благодарная, жадно следила за ходом повествования, живо реагировала на все события…

— Я хочу, чтобы у нас был замок, — неожиданно выпалил Шурик, когда сказка была кончена.

— И я хочу… Шурик, дай мне подержать абажур.

Мальчик не сопротивлялся; то ли он замечтался, то ли образ рыцаря из сказки вызвал в нем желание быть великодушным к женщинам.

— И непременно, чтобы был подземный ход, — сказала Ирочка, зажав тонкий обруч, блестящий, словно золото, в слабом свете лампады. Здесь ее одолел сон, и она откинулась на подушку; скоро ее личико изображало такое удовольствие, что она видит именно такой замок с подземным ходом, о каком мечтала наяву.

Следующий день графиня никогда потом не могла забыть. Именно начиная с него, или так ей представлялось, в их жизнь ворвались странные, непредвиденные и невероятные приключения, резко и радикально изменившие ее ход.

Было десять часов утра, когда раздался звонок, и графиня увидела на пороге высокого мужчину со смуглым лицом, в котором что-то, что — она не могла себе объяснить, — вызвало в ней смутную жуть. Но посетитель казался любезным и вежливо объяснил, что он антиквар, и, случайно узнав об их семье, — он сослался на магазин, где в самом деле когда-то Загорские продали кое-что из семейных драгоценностей, — хочет ее попросить, если у них есть что-либо для продажи — картины, безделушки, — показать ему, так как он очень интересуется вещами, имеющими историческую ценность. Людмила Степановна не видела ничего, что можно было бы продать, но не отказала гостю в праве посмотреть несколько оставшихся у них картин, не представлявших, как она полагала, большой редкости.

Его выбор изумил ее совершенной неожиданностью.

— Не уступите ли вы мне вот это? — сказал он со странным, нефранцузским выговором, указывая тонким темным пальцем на лежавший на столе среди игрушек вчерашний абажур. — Я бы вам предложил тридцать тысяч.

«За случайно поднятый старый хлам!» — удивилась внутренне графиня, и от удивления ответила не сразу. Между тем, Шурик вцепился в ее руку.

— Мама, не продавай! — воскликнул он. — Не продавай абажур: ведь он волшебный!

Хотя Шурик говорил по-русски, Людмиле Степановне почудилось, что по лицу странного покупателя прошло выражение злобы и подозрительности и он покосился на ребенка почти со страхом. Словно чтобы прикрыть смущение, посетитель быстро заговорил снова, не сознавая, что делает тактическую ошибку.

— Если вы находите, что тридцать мало, тридцать пять… и в крайнем случае сорок, хотя это может быть мне в убыток.

Нелогичная недоверчивость овладела Людмилой Степановной.

— Извините меня, — сказала она, — но я не могу решить это дело без мужа. Поговорите с ним: он вернется самое позднее послезавтра.

— Мои дела не позволяют мне долго оставаться в Париже, — пробормотал гость, зеленея и словно получив тяжелый удар.

— Конечно, вы можете все же задержаться на один день, — уже холодно отозвалась графиня.

Антиквару оставалось только откланяться, что он и сделал.

Едва за ним закрылась дверь, Загорская ясно поняла, что совершила капитальную глупость. Отказаться от таких денег! От месячного оклада ее мужа! И именно сейчас, когда деньги так нужны. Что, если этот антиквар не вернется? Простительно Шурику в семь лет, но мне в двадцать восемь!

Эта мысль беспокоила ее весь день и мешала спать ночью. И едва она задремала, как проснулась, с сердцем, сжимающимся от мучительного испуга. В ночной тишине ясно было слышно за окном приближающееся шуршанье и царапанье. Кто-то карабкался там по стене…

— Бандиты! — подумала молодая женщина, чувствуя, как холодный пот волной заливает ее лоб. — Я с детьми одна в доме… Бежать вниз — им навстречу… Одно спасение — телефон.

Но телефон не работал.

Руководимая каким-то слепым инстинктом, она прикрыла собою проснувшуюся и заплакавшую Ирочку и прижалась к стене около ее постельки, глядя расширившимися от ужаса глазами на смутно белеющий четырехугольник окна. Толчок… створки раскрылись, и на фоне звездного неба отчетливо обрисовалась фигура человека, готового прыгнуть внутрь комнаты.

Именно в этот момент Шурик ясно доказал, что он настоящий мужчина. Соскочив с кроватки, он схватил первое попавшееся под руку оружие, которым оказался его любимый абажур, и, подняв его нац головой, смело крикнул, хотя в его голосе и слышались слезы:

— Иди к черту!

Тень в окне будто ветром сдуло. Только приглушенный вопль и глухой удар донеслись откуда-то снизу, словно из глубины ада… И настала тишина.

— Мама, не бойся: его больше нет…

Была она без чувств или нет? Кажется, будь она мертвой, и то она вернулась бы к жизни под лаской этих ручек, неловко гладивших ее лоб… Прижав к себе Шурика с одной стороны, Ирочку с другой, мать с мучительным нетерпением ждала рассвета. Дети скоро уснули, и до утра не случилось ровно ничего.

Утром ірафиня позвала соседей, послала за полицией. Во дворе, под окном у Загорских, нашли труп человека с переломленной шеей и разбитым черепом, в котором Людмила Степановна узнала утреннего посетителя, но личность которого полиция не могла установить за отсутствием документов. После обеда вернулся раньше предполагавшегося из командировки граф Петр Николаевич. Его ждал странный и неприятный сюрприз, в котором он никак не мог разобраться, несмотря на все усилия. Загорский старался, по крайней мере, успокоить жену, потрясенную происшедшим, и детей, к счастью, быстро обо всем забывших.

При этой атмосфере, явившийся под вечер господин, протянувший Загорскому визитную карточку с надписью «Мариус Дельма, нотариус», не мог выбрать более неудачного момента. Однако у него была подкупающая внешность, полная солидности и добродушия, и располагающие манеры.

Петр Николаевич счел неприличным его не принять и не мог уклониться от нескольких вопросов о его месте рождения, имени его отца, времени его женитьбы.

— Простите меня, граф, если я попрошу вас разрешить мне задать кое-какие вопросы также вашей супруге. Поверьте мне, что только важное дело заставляет меня вас беспокоить!

— Люда! — позвал Петр Николаевич.

Графиня появилась на пороге, более бледная, чем всегда, но с приветливой улыбкой на губах.

— Прошу вас, графиня, не откажите сообщить мне несколько общих данных о вашем отце: его имя, звание, происхождение, — начал вскочивший при ее входе нотариус.

— Садитесь ради Бога, сударь, прошу вас, — автоматически сказала хозяйка. — Вас интересует мой отец? Как странно… Он давно скончался, конечно. Его звали Степан Антонович Леблейс, он был генералом от кавалерии русской армии, а по происхождению из дворян Могилевской губернии; у нас было там имение…

— Знакомы ли вы с предшествующей историей вашего рода, графиня?

— Очень мало… Мне рассказывали, но я почти все забыла. Помню, что прадедушка отличился в Крымскую войну и что он был личный друг писателя Алексея Константиновича Толстого… Один из предков, Андрей Степанович, служил на Кавказе у Ермолова… другой убит под Бородиным… еще один сослан с декабристами…

— А кто самый ранний из предков, вам известный? — с жадным любопытством спросил Дельма.

— О, это был Антон Андреевич, французский эмигрант, приехавший при Екатерине и сделавший карьеру при Павле, мальтийский кавалер. Ему-то император пожаловал владения в западных губерниях… сыновья его приняли православие.

— Еще один вопрос. Знаете ли вы, каков ваш семейный герб?

Невольная улыбка гордости и удовлетворения прошла по губам Людмилы Степановны, и грациозным жестом она протянула нотариусу руку, так, чтобы тот мог рассмотреть кольцо на ее пальце.

— Черная волчья голова на белом поле… — пробормотал тот, — да, больше нет сомнения. Хотите, графиня, я вам расскажу о ваших предках до их переезда в Россию? — предложил он через несколько минут.

— Очень хочу. Меня это всегда интересовало, но я не могла узнать. И фамилии такой во Франции не встречала, и даже не представляю себе, из какой провинции она может идти.

— Полная фамилия вашей семьи это Ле Блейз де Тревиньон… род маркизов Ле Блейз де Тревиньон… это один из самых старых родов Бретани, из графства Корнуайль. Ваш прапрадед оставил себе только первую половину родового имени… вот отчего так трудно было вас отыскать.

— Вы искали меня, чтобы мне рассказать о моих предках? — с удивлением спросила графиня.

— Не только за этим, но позвольте с этого начать. Вам скоро станет ясно. Дело в том, что перед великой революцией во Франции жил маркиз Андре де Тревиньон. Старший его сын, Этьен, совсем молодым уехал на восток в путешествие, цели и точный маршрут которого, должен признаться, мне не удастся установить. Маркиз погиб по время революции, а его младший сын, Антуан, эмигрировал и положил начало русской ветви, из которой вы происходите. Старший же сын, Этьен, вернулся при консулате, служил в наполеоновской армии и получил назад свое имение, так как доказал, что покинув Францию до революции, не принадлежал к числу эмигрантов. Пять лет назад скончался его последний потомок, маркиз Рене де Тревиньон, и с ним угас его род. Маркиз перед смертью распорядился сделать все возможное, чтобы найти представителей русской ветви, если они еще есть, и передать им все его имущество… Мадам, вы последняя представительница благородного и старинного рода Ле Блейз де Тревиньон.

— И насколько же велико наследство? — недоверчиво спросила Людмила Степановна. Все это казалось ей нереальным.

— Кроме довольно значительной денежной суммы, точные размеры которой я могу вам представить позднее, если вам будет угодно, наследство состоит из фамильного замка с прилегающими землями и фермами и с обстановкой, которая одна имеет многомилионную стоимость. Позвольте вас поздравить, графиня, от всей души. Нелегкое дело было вас найти; но наше бюро специализировалось на поисках наследников.

Ласковые лучи солнца падали теперь прямо на каменную скамью, на которой сидела графиня, но ей лень было передвинуться в тень. Ее охватил один из тех приступов физического и морального благосостояния, какие в жизни человек испытывает относительно редко и какие бывает жалко чем бы то ни было нарушать.

Ей не хотелось даже раскрыть полуприкрытые глаза; расстилавшаяся перед ней панорама была прекрасна, но она и без того знала ее на память. За спиной у нее шла каменная стена, почти не видная за покрывающим ее плющом; перед нею уходила вниз отлогая каменная лестница с широкими ступенями, дальше внизу виднелись дубовые деревья, окаймляющие аллею, приводившую к берегу моря; окруженное золотым песком, синее море замыкало горизонт. По бокам высились квацратные башни замка, словно часовые, которых в течение веков никто не пришел сменить. Серый камень… золото пляжа… синева волн и зелень вокруг радовали глаз и, так казалось графине, невольно веселили сердце и разгоняли заботы.

Да и какие могут быть заботы, когда жизнь вдруг превратилась в волшебную сказку… Людмила Степановна думала всегда прежде, что Бретань — хмурая страна, постоянно прикрытая пеленой дождя или колышащимся саваном тумана. Но в это чудное лето она мало чем уступала Ривьере… Вода, мягко покачивавшая в отдалении паруса рыбацких лодок, всегда казалась теплой и своим журчанием будто спрашивала, разбиваясь у ног, чем она может служить.

Сам старый замок, Кастель анн Аларх… Людмила Степановна часто ловила себя теперь на том, что думала о нем с благодарной нежностью, как о живом существе. Замок принял их всех под свою радушную сень, но почему-то особенно полюбил и признал за своих хозяев Шурика и Ирочку. Для них у него не было секретов, и его покорность им была безгранична. Первые дни графиня Загорская жила в непрестанном страхе; невозможно было удержать детей, которые сновали взад и вперед, вниз и вверх по громадному зданию.

Они даже — Людмила Степановна узнала об этом лишь позже, но и то чуть не умерла от испуга, — вылезали на крышу и карабкались на зубцы башен, а по крутым лестницам то и дело слетали вверх тормашками, когда нарочно, а когда и неумышленно. Но никогда из этого не получалось ничего, кроме самых легких и поверхностных синяков и ссадин. Наиболее поразительное произошло, когда через неделю после их переезда, — семейство перебралось в Бретань ранней весной, после того, как были окончены все формальности по вводу во владение, — дети нашли в подвале подземный ход, забытый с незапамятных времен. Последнее, что о нем помнили, это что им будто бы пользовались шуаны. Длинный, больше чем в километр, коридор вел в соседний лес, где выходил в кусты в глубине глухого оврага, неподалеку от холодного чистого ключа, бросавшего звонкую струю к подножию ветхой статуи Мадонны…

Экскурсии маленьких Загорских не ограничивались, понятно, замком. Их хорошо знал и лес, — о котором упорно, хотя видимо и ложно, говорили, что в его глубине водятся еще волки, неизвестно какие, простые или оборотни, — и прибрежье, с его скалами и отмелями, по которому их то и дело носили ставшие коричневыми от загара ножки, — и окрестные деревушки. В двух ближайших, Кер ар Вир и Плуманах, по-французски если и понимали, то никогда между собой не разговаривали. «Живое средневековье!» — думала про себя графиня; исключение составляли такие лица, как школьный учитель, мсье Круазик, или кюре, «отру персон», как его называли крестьяне.

Но для Шурика и Ирочки это не составляло никакого затруднения. После четырех месяцев здесь они, к удивлению матери, свободно лопотали по-бретонски и иногда даже по-бретонски же обращались друг к другу. Им как будто все нравилось в новой жизни; Людмила Степановна никогда не видела их такими довольными и счастливыми; оба с жадной радостью просыпались утром навстречу новому дню и, наверное, жалели бы, что ночью надо спать, если бы не валились вечерами с ног от усталости.

Граф Петр Николаевич неожиданно проявил себя как прекрасный хозяин, справедливости действий которого дивились окрестные крестьяне и землевладельцы; целые дни он объезжал верхом свое новое поместье и какими-то мерами уже ухитрился сильно поднять получавшиеся от него доходы. Остальное время он проводил в библиотеке замка, оказавшейся огромной по размерам и полной редких и курьезных книг на самые различные темы. Особенно он заинтересовался историей прежних владельцев замка, о которой рассказывал богатый подбор документов на французском и латинском языке, хранившийся в архивах Кастель анн Аларх.

Знакомые шаги раздались на каменных плитах. Не оборачиваясь, Людмила Степановна представила себе мужа, каким он был теперь, словно помолодевшего на десять лет, с новым выражением спокойного достоинства в каждом движении, сменившим его прежние нервные и усталые манеры.

Петр Николаевич присел рядом с женой. Они встретились глазами и улыбнулись друг другу с тем светлым довольством жизнью, которое теперь их почти никогда не оставляло.

— Можешь ли ты себе вообразить, что я открыл сегодня в бумагах? — полушутя, полусерьезно начал граф. — Ты, Оказывается, доводишься потомком Мерлину!

— Тому, что жил при дворе короля Артура? — спросила Людмила Степановна. — Неужели это действительно возможно?

— Во всяком случае, видно, что в числе твоих предков по женской линии находится средневековый валлийский бард Давид ап Мирддин, а его современники признавали за подлинного потомка знаменитого чародея.

Они помолчали.

— Знаешь, что я хотела у тебя спросить? — возобновила потом разговор графиня, немного робко, — к Круазику приехал сын из Парижа, студент. Они оба с женой ужасно рады. Я подумала, нельзя ли было бы их всех пригласить в гости? Они ведь нам сильно помогли разобраться в здешних делах. Ты не думаешь, что это будет неудобно?

— Неудобно? Да конечно, нет. Еще бы не хватало, чтобы мы так зазнались! — рассмеялся граф. — Я даже сам хотел тебе сказать, что хорошо бы их как-нибудь позвать, да все забывал. Не знаю, отчего мы этого не сделали раньше.

Обед удался на славу. Мсье Круазик и его супруга, простые, славные люди, были явно польщены и от всего приходили в восторг. Их сын оказался очень милым и воспитанным молодым человеком, хотя Петр Николаевич не мог удержаться от досады, когда убедился, что он целиком захвачен той левой концепцией, которая составляет подлинную язву в среде французской интеллигенции. Это, впрочем, не помешало графу поддерживать тактичную и приятную беседу с гостями.

— Так вы учитесь в Школе Восточных Языков? — говорил он молодому Круазику за кофе. — Мне пришло в голову попросить вас об одном одолжении. Ты, помнишь, Люда, — обернулся Загорский к жене, — ведь на Шуриковом абажуре что-то вырезано арабскими буквами. Я хочу попросить мсье Франсуа посмотреть на эту надпись; может быть, он сумеет ее разобрать.

— С удовольствием, граф. Вы меня даже заинтересовали, — вежливо нагнул голову Франсуа Круазик. — Если это по-арабски или по-персидски, надеюсь, я смогу вам перевести содержание. Эти языки моя специальность, и я в них как-будто не очень плохо разбираюсь.

Оставив учителя и его жену с Людмилой Степановной, Загорский и студент перекочевали в библиотеку, и Круазик склонился над положенным на столик абажуром. Через несколько минут он поднял голову и с виноватой улыбкой посмотрел на хозяина.

— Это более трудная задача, чем я думал, мсье. Видите ли, часть знаков совершенно стерлась — взгляните, вот здесь, например… и потом, то, что осталось, написано на каком-то архаическом и странном арабском языке, который мне не вполне понятен. Кое-что я, положим, разбираю, но получается довольно бессвязно.

— Ну, ведь тут нет ничего важного! — приветливо рассмеялся граф, — Расскажите, что вы расшифровали, а остальное не имеет значения!

— Во-первых, тут упоминается царь Соломон, Сулейман ибн Дауда… фигура, частая в арабской и вообще восточной каббалистике… затем, вот хорошо сохранившееся место: «Кто мной владеет…» или, может быть, буквально: «кто меня держит в руке»… «да свершатся желания его». А дальше ничего не разберу… кроме вот этой фразы, хотя и не очень ясной… «если не вступит в борьбу с могучим, кому сила от Бога или от Духа Зла»… вот тут вроде слово «предел», «граница»… и кончается словами: «конец силы моей».

— В самом деле, загадочно, — задумчиво сказал Загорский, протягивая молодому человеку ящик с сигарами, — и вы думаете, это старинная вещь?

— Это, скорее, область антикварии, — отозвался тот, — но, на базе анализа языка, я почти уверен, что вещь очень старинная и, вероятно, ценная. Если бы показать ее профессору Шартье…

— Может быть, позже, когда я буду в Париже. Во всяком случае, большое спасибо, мсье Круазик, за вашу помощь, и вообще мне доставило большое удовольствие с вами познакомиться, и я надеюсь, что мы теперь будем видеться часто, пока вы гостите у вашего батюшки. Вы знаете, одна из немногих вещей, каких мне тут не достает, это общество интеллигентных людей, и я буду очень ценить вашу компанию. В другой раз я хотел бы показать вам библиотеку… и, само собою разумеется, вы можете ею пользоваться, как своею собственной!

Веснушчатое лицо студента даже покраснело от удовольствия.

— Благодарю вас, граф, от всей души… все удовольствие было для меня… я никогда не думал… по правде сказать, я ложно судил о русской эмиграции. Мне всегда представлялось, что это какие-то реакционеры, с архаическими взглядами, недоступные новым идеям. И вдруг, я в вашем лице нахожу передового, прогрессивного и высоко культурного человека. Это очень, очень приятный сюрприз!

Экспансивность и искренность этого мальчика, которому едва перевалило за двадцать лет, действовали подкупающе, но все же в улыбке Загорского проскользнула горечь.

— Не преувеличивайте моей прогрессивности, дорогой мой; я не хотел бы вводить вас в заблуждение. Я непримиримый противник советской Власти и коммунизма, во всех его формах.

Удивление и разочарование ясно взглянули из голубых глаз молодого бретонца.

— Но мыслимо ли, чтобы человек вашей культуры не понимал законов истории и не сознавал, что время монархии и сословных привилегий невозвратно прошло? Из нашего разговора я вижу, что вы русский патриот; неужели грандиозная эпопея советского народа, его победы на войне в союзе с демократией Европы и его мирное строительство вас не увлекают? И ведь такая личность, как Сталин, что бы ни говорили его враги, воплощает волю 200 миллионов людей…

Петр Николаевич редко терял терпение и самообладание, тесно связанные с хорошим воспитанием, какое он получил. Но кому из русских не случается приходить в бешенство перед глупостью либеральных иностранцев, говорящих о России! Рука Загорского с такой силой сжалась на обруче абажура, который он нервно крутил уже несколько минут, что кровь отхлынула от ногтей.

— Ваш товарищ Сталин! — взорвался он. — Если кого ненавидит русский народ, который вы себе позволяете называть советским, если кому хочет гибели, так, несомненно, именно ему. И я, такой же русский, как все, я ему от всего сердца желаю, чтобы кровь его жертв… его миллионов жертв… поднялась бы ему к горлу и его задушила…

Что произошло в эту минуту? Словно электрический ток потряс на мгновение все тело Загорского, какой-то мелодический звон прозвучал в его ушах, и ему почудилось, будто абажур, который он выронил на стол, озарился на миг голубоватым светом.

Двое мужчин с удивлением, в безмолвии, посмотрели друг на друга и почувствовали, что им больше не хочется спорить и что им неловко заговорить о том, что они только что видели.

Дрожащими руками Загдрский зажег сигару.

— Может быть, пойдем искать ваших родителей и мою жену? — неуверенно спросил он. — Неудобно, что мы их покинули.

Парижские газеты пришли на следующее утро, и, раскрывая одну из них, Петр Николаевич вздрогнул, как вздрогнули все русские эмигранты по всем концам земли, прочитав напечатанный огромными буквами заголовок: «Тяжелая болезнь генералиссимуса Сталина». Несколько часов, забыв про все на свете, он и Людмила Степановна говорили о том, что теперь надо ждать, какие перемены может принести смерть диктатора, вспоминали все ужасы, за которые он был ответственен.

В конце концов графиня спохватилась, куда это подевались дети, и отправилась их искать. В глубине сада, среди кустов боярышника, она наткнулась на странную сцену.

Ирочка сидела на траве, держа на коленях абажур, выделявшийся на ее беленьком платьице, и плакала в три ручья. Шурик с хмурым видом стоял в стороне, копая землю носком башмака, и что-то говорил, но замолчал при приближении матери.

— Ирочка! Что ты? Кто тебя обидел? Шурик? — вскричала графиня, подхватывая дочь на руки.

— Нет, Шурик хороший… наш абажур стал бяка, не хочет больше служить… я его прошу, а он… ничего не делает.

И девочка доверчиво протянула Людмиле Степановне абажур. Графине бросилось в глаза, что его отполированную поверхность пересекает глубокая змеистая трещина, какой она не замечала раньше.

— Ну что же может сделать абажур, Ирочка? Ведь он же неживой… Ты уже большая, а выдумываешь такие глупости…

— Не говори так, мама. Ведь это не простой абажур: он волшебный, — с глубоким убеждением остановил мать Шурик.

Что до Ирочки, то от всех доводов графини ее слезы лились только более обильным потоком, пока та не догадалась взяться за дело с другого конца.

— А что ты просила у абажура? Чего тебе хочется? — спросила она.

В ответ начался целый список игрушек, где на первом месте стоял кораблик, непременно с таким парусом, как у маленького Ива Кергаридека, и такая-то кукла, непременно со светлыми волосами, и револьвер для Шурика.

— Мы это сделаем и без абажура, если ты будешь умница и перестанешь плакать, — сказала графиня, целуя дочку. — Я скажу папе, и он завтра пошлет человека в город… или, еще лучше, мы все туда съездим сами!

С графом Загорским я познакомился по политическим делам; он сейчас принимает активное участие в общественной жизни парижской эмиграции; вскоре он пригласил меня к себе, и я не раз бывал с тех пор на его вилле в Версале, где он с семьей проводит зиму. Абажур мирно висит на стене, и я давно к нему привык, прежде чем Ирочка, с которой мы стали добрыми друзьями, мне рассказала его историю. Но он теперь на покое; оказывается, с тех пор, как он треснул, он больше не делает чудес и не выполняет желания хозяев. Шурик под честное слово подтвердил мне все, что прежде рассказала его сестра. Я им верю. Что до читателя, может верить или нет, как ему угодно.