Страшный Париж

НАВАЖДЕНИЕ

В это утро инспектор Ле Генн пришел на службу позже обычного, и едва он успел водвориться в своем бюро, как в дверях показалась голова дежурного.

— Вас уже давно ждет дама, господин инспектор.

— Дама? — улыбнулся Ле Генн. — Молодая? Хорошенькая?

— Очень! — восхищенным тоном отозвался полицейский.

— Тогда пригласите ее сейчас же.

Ле Генн не без любопытства поглядывал на вход, перекладывая для виду перед собой какие-то бумаги. Через минуту на пороге остановилась высокая. смуглая девушка с курчавыми волосами и полными красными губами, застенчиво вертя в руках кожаную сумочку. С широкой улыбкой инспектор вскочил из-за стола и крепко пожал посетительнице руку.

— Мисс Арабелла! Я ужасно рад вас видеть. Каким чудом вы вспомнили обо мне? Садитесь, ради Бога. Расскажите, как поживаете, как идут ваши занятия?

— Благодарю вас, неплохо. Я окончила курс и готовлюсь защищать диссертацию. Да вот, у меня кажется еще есть приглашения.

Порывшись в сумочке, девушка вытащила оттуда небольшой печатный листок и протянула Ле Генну.

Тот прочел краткое оповещение, что 25 сентября в Сорбонне состоится защита диссертации Арабеллой Дюпюи на тему «Влияние французской культуры на юге Соединенных Штатов, начиная с 17-го века по наши дни».

Тщательно сложив приглашение, инспектор спрятал его в бумажник.

— Я непременно приду, — сказал он. — Сюжет, действительно, очень интересный. Меня глубоко трогает, мадемуазель, что вы подумали обо мне; будьте уверены, что я не упущу случая вас послушать.

Арабелла смущенно опустила глаза.

— По правде говоря, у меня есть к вам другое дело, инспектор.

— Вот как! — с подчеркнутым разочарованием протянул Ле Генн. — А я-то вообразил себе, что вы просто так вспомнили о моем существовании. Ну, все равно, расскажите, что вас тревожит, и будьте уверены, что я для вас сделаю все, что могу… и немного больше.

Хорошенькое личико мулатки (или она была квартеронкой? — Ле Генн, никогда не живший в Америке, не мог решить этого вопроса) еще больше залилось румянцем. Видно было, что она растерялась, и не знает, как лучше начать.

— Видите ли, у меня есть один поклонник…

— Один? — усмехнулся Ле Генн той задорной мальчишеской улыбкой, которая редко озаряла его лицо и которая придавала ему внезапно неотразимую обаятельность. — Я уверен, что их у вас не меньше дюжины!

Арабелла Дюпюи попуталась удержать ответную улыбку, но это ей не удалось, и через мгновение она звонко рассмеялась.

— Может быть, но только один вызывает затруднения. Она видела, что инспектор теперь весь превратился в слух и следит за ее словами с профессиональным вниманием; с другой стороны, все ее смущение растаяло как дым перед этим молодым человеком, который, она чувствовала, относится к ней с искренней симпатией.

— Ведь вы не будете смеяться надо мной? — все же спросила она на всякий случай, не без кокетства.

— Мадемуазель, — убежденным тоном отозвался Ле Генн, — такая девушка, как вы, с вашим умом и вашей силой воли, может вызвать у любого мужчины чувство восхищения и уважения… и даже чувства еще более нежные; но мне трудно представить себе, что вы в каких-либо обстоятельствах могли показаться смешной. Однако чем же интересен ваш воздыхатель? Что он из себя представляет?

— Во-первых, надо вам сказать, что он чернокожий; и не такой, как я, а в самом деле совсем черный. О нет, не подумайте, что это дикарь; он культурный человек, как мы с вами. Уже около года, как он ухаживает за мною; и он мне сказал, что я должна ему принадлежать, и что он этого добьется любою ценою. Не сочтите меня суеверной, инспектор, но я видела случаи, у нас в Луизиане, когда мужчины прибегали к колдовству… все. это, может быть, объясняется вполне естественными причинами; но результаты бывают страшные…

Серые глаза Ле Генна не выразили ни удивления, ни иронии; он понимающе и деловито кивнул.

— Вы бы желали, чтобы я за ним наблюдал и принял бы меры, если бы заметил что-либо подозрительное? Чудесно! Вы мне дадите его имя и адрес?

Тонкая смуглая рука протянулась через стол; из красного рукава манто выглянула золотистая кисть, и на ладони цвета кофе, куда влили много молока, появился маленький кусочек белого картона.

Девушка на секунду поколебалась.

— Заметьте, что я ни в чем его не обвиняю и не хотела бы причинять ему неприятности. Просто, я боюсь… и, может быть, совершенно напрасно.

— Положитесь на меня, мадемуазель; я буду действовать осторожно и деликатно.

Взор Ле Генна быстро скользнул по визитной карточке:

Он спросил неожиданно:

— А каков возраст вашего кавалера?

Арабелла с удивлением вскинула на него глаза.

— Ему самое большое тридцать пять, и даже, я думаю, меньше… А что?

— Не подумайте, что я не хочу оказать вам услугу, мадемуазель Арабелла, — сказал инспектор дружески, — но мне пришло в голову одно сомнение… Может быть, это вполне приличный господин? Поскольку он не слишком стар, достаточно образован, в общем принадлежит к нашему кругу… Что до угроз, какие он позволил себе сделать, — инспектор словно отстранил что-то коротким жестом руки, — когда человек влюблен, нельзя его судить слишком строго. И в данном случае его вполне можно извинить, если он потерял голову.

Арабелла была умная девушка и поняла недосказанный комплимент.

— Убеждены ли вы, что он вам совсем не нравится и никогда не будет нравиться? — докончил инспектор.

Длинные ресницы бросили тень на бронзовые щеки, и смутная улыбка прошла по губам.

— Я в этом уверена, сударь, потому что мне нравится другой…

— Доктор, — пробормотал инспектор, когда дверь закрылась за посетительницей, — любопытно, какой специальности? Пойти к нему на прием? Однако, пожалуй, лучше, чтобы он не знал меня в лицо, по крайней мере, для начала. Попросить Элимберри? Неудобно, это не официальное дело. Рудинского? Нет, я боюсь за Владимира; это предприятие рискованное. Гезу Керестели? Он, я полагаю, справится…

Но Ле Генн встретил поклонника Арабеллы скорее, чем думал.

— Послушай, Олег, ну почему ты не хочешь рассказать мне откровенно, что с тобою делается? Ведь мы с тобой друзья, и в конце концов, я старше тебя почти на десять лет; как знать, может быть, я сумею тебе что-либо посоветовать. И потом, я тебя уверяю, тебе будет легче, если ты поделишься с кем-нибудь своими заботами. Я же вижу, что ты уже несколько месяцев сам не свой. Ты влюблен? В кого?

В своей маленькой комнатушке, в одном из студенческих отелей старого Латинского Квартала, Олег Мансуров сидел на кровати, опустив локти на колени и погрузив пальцы в густые черные волосы. Я устроился на единственном стуле около шаткого столика и уже с полчаса старался уговорить его объяснить мне, что его мучает. Его сопротивление меня не очень удивляло; я знал по себе, насколько тяжело бывает открыть свое сердце, особенно мужчине перед мужчиной; каждое слово приходится вырывать из себя словно клещами; но знал и то, как сильно это помогает, когда один раз решишься нарушить молчание.

— Или это замужняя женщина? — кинул я наводящий вопрос.

Мансуров отрицательно помотал головой.

— Русская?

— Нет.

— Француженка?

Не отвечая, студент встал — он был еще выше меня ростом, и мне показалось, что он сейчас ударится о потолок — и взглянул на часы.

— Вот что: пойдем со мной в Сорбонну. Там сегодня защита одной диссертации; она там будет, и я ее тебе покажу.

Маленький зал был переполнен, и мы с Мансуровым оказались в разных рядах стульев. Осматриваясь вокруг, я, к своему удивлению, заметил вдалеке инспектора Ле Генна, который с приветливой улыбкой помахал мне рукой.

Протолкаться к нему было невозможно; я отложил это на будущее и принялся пока разглядывать публику. Признаться, мне хотелось угадать самому, кто из присутствующих девушек является симпатией Олега, прежде, чем он мне ее покажет. А здесь собралось порядочно студенток разного типа; одни с развязными и веселыми манерами жанра Сен-Жермен-де-Пре, другие скромные и простые, в стиле барышень из хорошей семьи, третьи деловые и строгие, явно интересующиеся лишь академическими вопросами. Но я напрасно надеялся заметить, на кого мой приятель будет смотреть в зале; я так и не пришел ни к какому выводу и не дождался никакого знака с его стороны до тех пор, как на кафедру вышла молодая, и, как мне показалось, хорошенькая мулатка и начала свою лекцию.

Сперва я слушал рассеянно, но через несколько минут содержание ее доклада Меня захватило, и я с жадным вниманием стал ловить ее красивый низкий голос с чуть-чуть необычным для Парижа произношением. Даже и Мансуров, видимо, увлекся рассказом, и слушал, не отрывая глаз от кафедры.

Эпопея Жака Картье… буканьеры, пираты и работорговцы… своеобразные аристократические нравы плантаторов Сен-Луи и Нового Орлеана… и особенно, удивительный мир негров и мулатов французской части южных штатов Америки… все это так живо вставало из плавной речи диссертантки, что я буквально вздрогнул, когда она, довольно неожиданно, кончила говорить и с поклоном опустилась на стул, подле председательствовавшего профессора. Прения закончились на этот раз очень быстро, в атмосфере всеобщего одобрения диссертантки, широко улыбавшейся направо и налево. Я подумал еще раз подойти к Ле Генну, но он казался целиком поглощенным беседой сперва с почтенным пожилым господином, а потом с высоким, элегантным, могучего телосложения негром, и я решил ему не мешать.

Мансуров, которого я было потерял из виду в шуме отодвигаемых стульев и оживленного обмена мнениями, материализовался неожиданно рядом со мной, и мы дружно стали протискиваться к выходу.

— Однако, Олег, — сказал я ему с разочарованием и даже некоторой обидой, — ты так и не показал мне свою возлюбленную. Или она не пришла?

Студент повернулся ко мне; его щеки горели, и черные глаза были полны возбужденного блеска. «Неужели он так сильно переживает всякую защиту диссертации? Экое, подумаешь, событие!» — мелькнуло у меня в голове.

— Как, ты не понял? — произнес он, казалось, с искренним удивлением. — Но ведь это она читала доклад!

— Мой дорогой Ле Генн, какая приятная неожиданность! Вы последнее время не частый гость в Сорбонне, хотя и бывший ее ученик. Да, конечно, ваша профессия оставляет вам мало времени… Но сегодня ведь было интересно, правда?

— Очень интересно.

Ле Генн был бы не прочь поздравить героиню вечера, но ему было неловко слишком быстро отойти от профессора Морэна, старого и любимого приятеля. А тот, коренастый, плотный, розовощекий, говорил без умолку.

— Я еще потому чрезвычайно доволен вас видеть, что смогу вас познакомить с одним другом, который меня давно об этом просил. Молодой доктор из Вене-цуэлы с большими способностями… о, от него можно многого ждать… Да вот и он. Позвольте вам представить моего коллегу и товарища, дорогой инспектор: доктор Эстанислао Сандоваль.

Стремительно обернувшись при этом имени, Ле Генн оказался лицом к лицу с высоким негром, склонившимся в любезном поклоне. Это был типичный африканец, черный, как эбеновое дерево, с курчавыми как шерсть волосами и толстыми губами, но не лишенный своеобразной красоты, как не мог не подумать мгновенно инспектор. Красоты силы и мужественности. Новый модный пиджак словно бы грозил порваться на широких могучих плечах, самое легкое движение которых дышало мощью; белая рубашка не скрывала объемистую грудную клетку, и когда он выпрямился, то оказался на полголовы выше Ле Генна. Маленькие черные усы оттеняли ослепительную улыбку, открывавшую большие ровные зубы.

— Мне так приятно наконец иметь честь с вами встретиться, господин Ле Генн, — сказал он на безукоризненном французском языке, и в его голосе прозвучал убедительный, теплый оттенок искренности.

— Мне тоже, конечно… Вы обо мне слышали прежде? — в тоне бретонца проскользнуло любопытство.

— Много, и самого лучшего. Но, должен признаться, мой интерес к вам родился с того момента, когда мне случилось прочесть в «Вестнике судебной медицины» две ваших статьи. Одна, помнится, называлась «Шизофрения как тропическая болезнь», а вторая «Случаи применения aquae toffanae в девятнадцатом веке».

Лицо Ле Генна слегка зарумянилось. Мало кто из его знакомых знал за ним ту слабость, что он больше гордился своими статьями, затерянными в различных специальных журналах, чем успехами в полицейских следствиях и погоне за преступниками, и что их недостаточная известность его в глубине души задевала. Нельзя было сделать ему более приятного и убедительного комплимента!

— Вы понимаете, сударь, — продолжал между тем Сандоваль почти извиняющимся тоном, — ваши работы не могли меня не увлечь, поскольку я как раз занимаюсь изысканиями в двух довольно далеких областях: психиатрии и токсикологии. И вы именно о них высказали некоторые новые и крайне оригинальные соображения. Если бы мы могли при случае поболтать обо всем этом…? Профессор, я вижу, про нас совсем забыл.

Негр лукаво скосился в том направлении, где Морэн галантно целовал ручки какой-то дамы в светском туалете, и видимо рассыпался перед ней в любезностях.

— Не будем ему мешать! — усмехнулся Ле Генн, поддаваясь одному из своих приступов беспричинного веселья. Вопреки всему, этот черный доктор ему решительно нравился.

— Поскольку собрание закончено, инспектор, может быть, мы бы пошли куда-нибудь в кафе?

Просторная, ярко освещенная рю дез Эколь, по которой двое мужчин спускались к бульвару Сен-Мишель, представляла богатый выбор пивных и кабаков всякого рода.

— «Ла Шопп Паризьен?» Нет, инспектор, выберем что нибудь немного шикарнее! Да вот, пойдемте сюда, в кафе «Дюпон».

— Да, это сказочная страна, наша Венецуэла. Ослепительно белые города ее прибрежий… сотни и сотни километров воды и зелени… Ее леса, ее топи, разливы ее рек… Переплетенные лианами пальмы, царство ягуаров, тапиров, обезьян и муравьев… и люди! Нигде так не перемешались все расы, белая, красная и черная, в прихотливом узоре. Слышали ли вы о неграх бони, бежавших когда-то из рабства в девственный лес и живущих там, отбросив европейскую культуру, к которой было прикоснулись? Я жил среди них. Я познакомился с секретами их колдунов, так же, как и с чарами индейцев-караибов. А фольклор! Какой клад для человека, который бы им занялся! И все это сплетено кастильским языком и испанской традицией, с ее гордостью и вежливостью, с ее суровой красотой… Нет, я не мог бы жить без Южной Америки. Этот край, жестокий и прекрасный, владеет моим сердцем. Я вернусь туда… уже вернулся бы, если бы меня не удерживало в Париже… одно дело…

Черты лица Сандоваля вдруг приняли на мгновение суровое и мрачное выражение, словно потемнели; он отдал себе в этом отчет, и постарался разогнать впечатление, переменив тему.

— Вы немного знаете ведь испанский, инспектор? Когда я думаю о родине, мне приходят на память стихи Мануэля Флореса:

Теперь лицо чернокожего, подернутое дымкой мечты, изменилось по-другому, став словно благороднее и утонченнее, освещенное отблеском мистицизма, как будто он созерцал утраченный рай. Именно тогда, слегка понизив голос, он задал вопрос, заставивший Ле Генна подскочить на месте, хотя он подсознательно ждал его уже давно:

— Арабелла просила у вас зашиты против меня? Прошла минута напряженной, неловкой паузы.

— Ну, доктор Сандоваль… — пробормотал затем бретонец. — Вы, без сомнения, сами понимаете, что недопустимо принуждать женщину против ее воли, насильно…

— Что такое вообще любовь, если не подчинение себе чужой воли? Разве всякое обладание не есть насилие?

— Но колдовство! Это уже, во всяком случае…

— Разве любовь всегда не колдовство? Разве мы все, и женщины, и мужчины, не стараемся очаровать, пленить, завоевать любым путем? Где начало волшебства? Взгляд, улыбка… желание в нашей мысли, высказанной или нет, в молитве или заклинании, что мы бормочем… вы сами, инспектор, когда вы ухаживали за той, которая теперь подруга вашей жизни… не было ли в ваших путях магии — о, самой невинной! — но все же?

Ле Генн чувствовал себя сбитым с толку. Слова негра были как будто банальны и не новы; но что-то в его логике парализовало все его возражения. Поэтому он и переменил способ спора.

— Допустим, что приемы внушения и гипноза могут действовать в среде дикарей африканских или южноамериканских дебрей. Но я не сомневаюсь, что такая девушка, как мадемуазель Дюпюи, с ее образованием и воспитанием, с ее твердостью характера, никогда не поддастся чему-либо подобному.

В черных зрачках, превратившихся в темные точки среди белков, блеснувших в свете лампы, выразилось любопытство и вежливое сомнение, словно их обладатель вел интересную дискуссию на отвлеченную научную тему.

— Вы думаете, в самом деле? Но тут многое спорно. С одной стороны, Арабелла принадлежит все же по крови к моей расе — черная кровь всегда сильнее белой. И ее детство знало негритянские песни на старой плантации под Новым Орлеаном… Нет, она не могла порвать целиком со своей средой. С другой же стороны… Знаете ли, настоящие дикари часто умеют бороться с колдовством, именно потому, что оно для них реальная сила. Но те, кто подпал целиком под влияние европейской цивилизации, недостаточно верят в него, чтобы с ним бороться… да и приемов не знают… Не верит их рассудок, внешний, верхний слой; а подсознание хранит память об опыте прежних поколений в своей глубине. И оно — прекрасная почва для чародейства.

В лице Ле Генна, вероятно, отразился испуг, так как Сандоваль остановился и рассмеялся.

— Я говорю вам все это откровенно, потому что ведь, в конце концов, вы не можете возбудить против меня процесса за занятие чернокнижием? В наше-то время, инспектор! Что бы сказала пресса! К примеру, «Юманите»! Какой запрос в Палате Депутатов… Но, — и он снова перешел к серьезности, и даже короткий спазм прошел по его лицу, — я не уступлю ее другому! Белый, пусть он ищет среди белых… Она одной крови со мной.

Ле Генн повел плечами.

— Для чего вы впутываете сюда расовый вопрос? Я уверен, мадемуазель Дюпюи не придает ему никакого значения, как не придавал бы я… Здесь просто борьба двух мужчин за женщину, вот и все…

— И в этой борьбе все средства допустимы! — отрезал негр, кладя конец разговору.

Я чувствовал, что на этот раз Олега не придется убеждать быть откровенным. Он сам горел желанием излить душу и с нетерпением стремился начать свой рассказ.

— Зайдем, выпьем кофе? К Дюпону? Нет, давай в «Шопп Паризьенн», тут будет подешевле.

Вокруг волнами плавал туман от папирос, чужих и наших. Нервным движением Мансуров никак не мог потушить окурок в пепельнице, и я с сочувственным непониманием смотрел на его бледнеющее лицо и судорожно сжимающиеся пальцы.

— Но в чем, собственно, дело, если ты ей тоже нравишься? Что у вас стоит поперек дороги? — недоуменно спросил я.

— Если бы я мог объяснить тебе! Если бы я мог объяснить это себе самому! Мне кажется порой, что я схожу с ума.

— Что еще за вздор!

— Слушай, я постараюсь все рассказать по порядку. Ах, чего бы я не дал за совет, за выход из положения! Я встретил Арабеллу на одном кружке в Сорбонне, пять месяцев назад. Мы разговорились, ну и… Я ее проводил домой, и она меня пригласила заходить в гости; так мило и просто, по-товарищески! Первые встречи были сплошным удовольствием. Но потом…

Он остановился и проглотил сдавливающий горло ком.

— Однажды вечером я шел в ее отель. Она живет совсем недалеко от меня, около Одеона. Вдруг я почувствовал себя плохо. Что-то отвратительное: тошнота, слабость, головокружение… словом, я повернул обратно… и, придя к себе в комнату, сразу поправился снова. Ладно, мало ли чего бывает. Но то же самое произошло раза три подряд. В последний раз я решил справиться с собой и лучше прийти больным, чем не прийти вовсе. Очень удачно: едва я вошел в ее дом, все как рукой сняло. Но в следующий раз, и вообще потом…

По его лицу прошло страдание.

— Попробуй себе вообразить… Я ее люблю, бесполезно сомневаться. Но когда я около нее, когда я хочу взять ее руку или подойти к ней ближе, меня вдруг охватывает беспричинное отвращение… меня вдруг отталкивает от нее точно какая-то чужая, непонятная сила… Отчего? Откуда это может идти?

Я недоуменно покачал головой.

— Может быть, — рискнул я через минуту, — как американка, она слишком по-другому смотрит на вещи, чем мы? Например, на Россию? Может быть, что-нибудь в ее манерах тебя шокировало, и ты, не отдавая себе в этом отчета…

— Нет, ничего подобного на деле нет. Ты видел Арабеллу: она такая воспитанная, такая деликатная, как немногие девушки в Европе. И наоборот, представь себе, она с большой симпатией относится к русским, не признает большевиков и много меня расспрашивала о России… нет, объяснение не в этом.

— Тогда, — вымолвил я не без колебания, — не мог ли бы это быть расовый инстинкт? Я сам никогда не был в таком положении, но, может быть, то, что она наполовину негритянка…

Кулак Олега ударил по столу с такой силой, что другие посетители кафе с неодобрением повернулись в нашу сторону.

— Как ты можешь только говорить такие вещи! За кого ты меня принимаешь? Ведь мы с тобой русские в конце концов; а когда у русских были подобные предрассудки? Клянусь честью, мне абсолютно наплевать на ее происхождение; и если бы и был в том какой грех, чем же она виновата, что родилась с такой кровью, а не с другой?

— Нет, что за ерунда! — сказал он через минуту, успокаиваясь. — Однако вообрази себе эту муку: я все время дрожу, что она заметит мое странное поведение, — я уже ловил не раз удивление в ее глазах, — и не могу сам преодолеть своего чувства. И если бы это еще было все. — Он провел рукой по лбу. — Три дня тому назад, идя к Арабелле, я вдруг увидел на крыше дома, на улице, через которую переходил… тигра, готовившегося прыгнуть на меня… Что я могу сделать? Смешно, десять раз смешно… Но он был настолько же реален, как вот эти пьяницы вокруг нас, как эта вывеска кино напротив… Вижу как сейчас: он лежал на небольшой пристройке к дому, на черепичной кровле, старой, нуждающейся в починке… лежал, пригнув уши, напружинив лапы… еще миг, и он сбил бы меня с ног страшным ударом своего корпуса… Я невольно отступил назад, запнулся о панель, и свалился так, что не без труда добрался обратно до дому. И кроме того, меня все время преследует дикий, фантастический, но нестерпимо пугающий сон… Ночь за ночью я слышу яростный рокот там-тамов, вижу первобытные спутанные лианами джунгли, вижу головы змей, клыки львов, исполинские фигуры слонов, раскачивающих огромные бивни; и на этом фоне толпу негров, размахивающих копьями, направленными мне прямо в сердце. Их множество, им нет числа, но у всех них одно лицо… Лицо, которое я никогда не видел наяву, и которое мигом бы узнал… и оно смотрит, с угрозой, ненавистью, с издевательской насмешкой… Причем, во сне я знаю без слов, чего они от меня хотят: чтобы я оставил Арабеллу, отказался от нее. Но будь они прокляты! Я не откажусь никогда в жизни, сколько ее осталось…

Словно истощенный вспышкой, он замолчал, закрыл рукой лицо.

— Ты не пробовал обратиться к доктору? — спросил я, чувствуя все большее беспокойство за своего приятеля.

— Был, — апатично отозвался Олег. — Говорит: переутомление — меньше заниматься, больше спать, делать гимнастику. Но я, наоборот, и так уже запустил занятия, хотя скоро выпускной экзамен… Прописал бром и еще что-то…

Вдруг в глазах Мансурова мелькнул ужас. Я невольно схватил его за руку.

— Что с тобой?

Он отвел взгляд от входа.

— Мне почудилось, что по улице прошел тот самый негр… С каким-то высоким блондином… Нет, честное слово, плохи мои дела. Как бы ты поступил на моем месте?

Я стесненно и сконфуженно сделал неопределенный жест рукой.

— Знаешь, я одно могу тебе посоветовать. Действуй сообразно народной поговорке: кажется, так перекрестись.

К моему изумлению, собеседник посмотрел на меня так, будто я высказал Бог весть какое откровение. Ободренный этим, я продолжал уже увереннее:

— Да, попробуй всегда в этих случаях читать про себя, а то и вслух, короткую молитву. И на ночь тоже… Ты, наверное, не молишься? Сделай опыт не засыпать, не сказав «Отче наш»; я уверен, что ты от этого испытаешь облегчение.

Помимо всякой мистики, — прибавил я про себя, — это на него наверняка повлияет, как самовнушение. И, похоже, уже повлияло — куда быстрее, чем я ждал.

В самом деле, когда Мансуров прощался со мной, в его глазах читалось нетерпение испытать новое средство, на которое он, очевидно, возлагал много надежд.

И оно подействовало удивительно удачно!

Через три дня, часов в одиннадцать вечера, когда я читал малайский роман, уже раздевшись и в постели, дверь с бурным стуком отворилась, и ко мне ввалился Олег Мансуров в состоянии радостной экзальтации.

Я не сразу мог понять, что с ним произошло. Постепенно мне удалось, однако, принудить его говорить связно.

— Во-первых, я окончательно убил свой кошмар! В ту же ночь, как мы разговаривали, я перед тем как лечь произнес все молитвы, какие мог припомнить; по крайней мере, полчаса только этим и занимался. И что вышло? Несколько раз сон пытался вернуться. Я слышал где-то далеко-далеко бой там-тамов и рев человеческих голосов… и перед моими глазами начинала рисоваться обычная картина — но бледная, ненастоящая, ну — как бывает фильм, если его смотреть при дневном свете! И она сразу свертывалась и исчезала… Наутро я поехал к одной даме, подруге моей матери (мама в провинции, да я и не хотел бы ее беспокоить), и та мне подарила икону Николая Чудотворца. Была даже растрогана и умилена моим желанием… И на этот раз я спал совершенно спокойно, как убитый. А сегодня я набрался смелости и отправился в гости к Арабелле. Мне начало было делаться плохо, но я уже привык справляться с этим усилием воли. Да что: главное ждало меня впереди. В отеле у Арабеллы к ней надо подниматься по узкой темной лестнице. И там, на середине пути, я увидел скользившего ко мне крокодила. Он полз сверху вниз, с неуклюжими, но гибкими движениями хвоста, цепляясь лапами за деревянные ступеньки; бледный свет лампы в потолке играл на его серой чешуе. Животное, казалось, только что вылезло из воды: мутные капли отмечали его след по лестнице. Пасть раскрывалась, показывая мне огромные зубы — я никогда их не видал на настолько близком расстоянии. Тогда я перекрестил его со словами: «Отойди от меня, Сатана!» И, когда я сделал шаг вперед, передо мной не было больше ничего: только пятна сырости на ступеньках смутно отмечали контуры тела огромной ящерицы. К Арабелле я вошел ликуя, как победитель. И после того, как я увидел радостный взгляд, которым она меня встретила, вся просияв, — кажется, она сказала что-то вроде: «Ах, вы все таки пришли!» — ничто на свете не могло бы мне помешать схватить ее в объятия и сказать, что я ее люблю и не могу больше жить без нее.

— Нет, Володя, знаешь что: вставай, и пойдем куда-нибудь: надо выпить по такому случаю!

Видя, что сопротивление бесполезно, я поднялся и начал одеваться.

— Право, мы могли бы с выпивкой обождать до свадьбы! — проворчал я все же для порядка.

— А на свадьбе само собой! — хлопнул меня по плечу Олег так сильно, что я пошатнулся. — Благо она не за горами! Сразу после моих экзаменов. И знай заранее: ты должен быть моим шафером! Никаких отговорок!

— Владимир Андреевич, вас просят к телефону!

Я оторвал утомленные глаза от корректурных гранок. Бледный свет встающей зари проникал из окна. Телефон в этот час?

Едва я взял трубку, в моем ухе раздался звонкий и отчетливый голос Ле Генна, звучавший с легким возбуждением:

— Меня вызывают в одно место, где произошло что-то необычное. Хотите поехать со мной, Владимир? Я по дороге вам объясню.

Я быстро взвесил обстановку.

— Хорошо, я сейчас освобожусь. Буду вас ждать.

— Через пять-десять минут. Пока!

Я прошел в типографию и окликнул метранпажа.

— Вы можете проглядеть чистый лист, Игнатий Васильевич? Мне сейчас придется уйти. Да, пожалуйста. До обеда я во всяком случае еще зайду.

Свежий воздух приятно опьянял после ночи, проведенной в кабинете редакции. Впрочем, почти тотчас меня окликнули с улицы, и, выйдя из ниши ворот, где я стоял, я вскочил в автомобиль, дверцу которого инспектор Ле Генн распахнул передо мною.

— Теперь Бульвар де Л’Опиталь, 13. Как можно быстрее! — крикнул он шоферу. Машина помчалась.

— Что случилось? — справился я с любопытством.

— Что-то стряслось с Сандовалем. Ты знаешь, кавалером Арабеллы Дюпюи. Да, его консьержка позвонила в полицию, что у него в комнате слышен какой-то странный шум, и дверь не открывают. А оттуда сразу дали знать мне, так как он был под моим наблюдением. Посмотрим, что с ним такое.

Дверь на втором этаже с дощечкой «Docteur Estanislao Sandoval» не сразу поддалась под ударами. Мы прошли через переднюю и замерли на пороге кабинета.

Опрокинутая урна лежала на полу, и из ее медного горлышка еще подымался к потолку голубоватый дымок со сладким запахом. Тяжелый треножник, с которого она свалилась, стоял в центре комнаты, упрямо упершись на свои толстые, широко расставленные ножки. Но то, что оледенило нас, лежало рядом с ним: полуобнаженное тело с великолепным торсом атлета, над которым мерно покачивалась голова огромной змеи, обвивавшей его грудь. На губах доктора виднелась запекшаяся кровь, и его руки, казалось, еще продолжали ловить в воздухе скользкие кольца громадного гада, глядевшего сейчас на нас своими холодными, безжизненными глазами. Не надо было смотреть вблизи, чтобы убедиться, что удав раздавил своей жертве ребра и, вероятно, переломил спинной хребет.

Не знаю, что стал бы делать Ле Генн. Но один из его подчиненных, вошедших в комнату, не выдержал. Он выстрелил через мое плечо, и пуля раздробила голову чудовищной твари в десяти шагах от меня…

— Прямо иллюстрация к одному из основных оккультных законов, — говорил через полчаса Ле Генн за столиком кабачка, где мы с ним выпили по две чашки крепчайшего кофе, чтобы немножко поставить на ноги расшатанные нервы, — если волна злого колдовства, раз пущенная в ход, не может поразить врага, она неизбежно возвращается назад, и падает на голову пославшего ее… Волшебник всегда сразу и хозяин, и раб сил, вызванных им к жизни. Это недаром отмечают народные сказки всех стран… Жаль Сандоваля, — продолжал он через минуту изменившимся голосом, — он, в сущности, был славный парень и человек с большими способностями. Но женщины губили и еще лучших мужчин, чем он!

«…Гигантский боа-констриктор, привезенный год назад французской экспедицией с верховьев Амазонки, и находившийся в зоологическом саду при Жарден де Плант, ускользнул от надзора сторожей (не выяснено, по чьей небрежности, его клетка не была заперта), проник по крышам в квартиру дома номер 13 на Бульвар де Л’Опиталь, занимаемую доктором Эстанислао Сандовалем, венецуэльским подданным, молодым талантливым врачом, работы которого в области психиатрии и изучения ядов заслужили высокую оценку специалистов. Атаковав при неизвестных обстоятельствах доктора Сандоваля, пресмыкающееся причинило ему тяжелые повреждения, повлекшие за собою смерть. Обеспокоенная консьержка вызвала полицию, взломавшую двери и убившую змею. К сожалению, все попытки вернуть к жизни доктора Сандоваля были напрасны. Его кончина вызвала глубокое огорчение в кругу ученых, его коллег и друзей, и является тяжелой утратой для его родной страны.»

— Видите, как это выглядит для широкой публики! — невесело ухмыльнулся Ле Генн, показав мне эту заметку в «Фигаро».

— И то сказать: как бы она проглотила правду, если бы ей ее рассказали!