Страшный Париж

В БЕЛЕСОМ ТУМАНЕ

Я нередко видел его на улице — бледное, неподвижное как маска лицо, зачесанная назад грива седых волос, худая, прямая как палка фигура, странная пританцовывающая походка.

Но самое главное в его наружности были глаза, с их неподвижным мертвым блеском, пугающим и в то же время притягивающим. Не удивительно, что он мне часто попадался навстречу: он нанимал большую квартиру неподалеку, на бульваре Вожирар.

Я с ним был знаком. Впрочем, кто в русском Париже не знал профессора Фидена? Он входил в число людей, участвовавших в литературных и культурных движениях серебряного века, был в близких отношениях с Блоком и Брюсовым, состоял в членах Религиозно-Философского Общества. Сам Фиден тоже писал стихи и издал два или три томика, в которых сквозь условные приемы символизма Пробивалось — или так по крайней мере всегда казалось мне — что-то жуткое, недоговоренное и извращенное.

В Париже он постоянно выступал с докладами, где общего было то, что на треть или четверть они оставались непонятными аудитории. Вразумительная часть касалась вещей вроде древних религий, мистической сути кровавых жертвоприношений, культуры Атлантиды и тому подобных вопросов.

Фиден был из тех лиц, каких всегда окружают творимые вокруг них легенды. О нем говорили много, но ничего определенного-. Ясным представлялось в основе толков одно: в существовании этого внешне почтенного ученого и публициста была какая-то темная страница, нечто скользкое и опасное. Меня все это интриговало, хотя в сущности некий инстинкт подсказывал мне держаться подальше от этого высокого, поджарого старика с металлическим голосом и с фразами безукоризненно правильными, но словно бы не одушевленными и тенью человеческих чувств.

Как-то раз, после одной из его лекций, мы очутились вдвоем в небольшом кафе, и тут-то мои мысли прорвались наружу.

— Профессор, — сказал я, — в вашей жизни есть тайна; и мне хотелось бы ее разгадать.

В зеленых глазах Фццена вдруг, неожиданно для меня, отразился страх; он поспешно их опустил.

— Ну, что вы! — произнес он через минуту. — Что вы! Вспомните лучше рассказ Оскара Уайльда о женщине, тайна которой заключалась в том, что у нее не было никакой тайны.

И, поспешно расплатившись, Виталий Константинович вышел из кафе.

Это было вскоре после того, как я стал бывать у Назаровых. Недели существовали для меня лишь ради того дня, когда мне удавалось повидать Марину, и в намеченный день я с угра начинал считать часы, остающиеся для удобного для визига времени. Немудрено, что я регулярно оказывался перед их домом слишком рано и должен был прогуливаться известный срок по окрестным улицам, прежде чем подняться по лестнице, ведшей в мой рай.

Одна из таких прогулок завлекла меня в узкий, даже днем темный переулок — Пассаж де Жергови, окаймленный мрачными, облупленными домами, будто хмурившимися на всякого, чьи шаги нарушали могильную тишину, их обволакивавшую.

Я шел задумчиво и рассеянно, с праздным любопытством, смотря на каменные фасады, словно бы излучавшие пронзительный холод, и невольно вздрогнул вдруг, когда прямо у меня под носом из черного провала низенькой двери здания, к которому я приближался, возникла длинная фигура профессора Фидена.

Машинально я поклонился, но он, переменившись в лице, прошел мимо, избегая вступать в разговор.

Пожав плечами, я продолжал свой путь. В конце концов, это меня совершенно не касалось. А все-таки курьезно, что он тут делал?

Прошло несколько недель, когда я неожиданно получил письмо из госпиталя Бруссэ. Подписавший его французский доктор сообщал мне, что находящийся в больнице мсье Фцден, состояние которого опасно, выразил желание меня видеть.

На следующий день я явился туда. Среди белых подушек лицо профессора выглядело восковым и мертвым. Только глаза на этот раз жили интенсивным, точно независимым от остального тела существованием. Сиделка объяснила мне, что больной почти не может говорить — у него какая-то редкая форма удара — и лишь на короткие сроки приходит в себя. Но это был как раз светлый промежуток. Его исхудалая рука потянулась под изголовье и вытащила кошелек, из которого он с усилием извлек железный ключ… Ладонь, откуда я взял небольшой металлический предмет, была ледяной и влажной. Профессор откинул голову назад и опустил веки. По тонким бледным губам скользнула улыбка. Что она выражала? Облегчение? Надежду? Да, но мне почудился в ней, кроме того, оттенок злорадства…

Непонятная сила привела меня к знакомому дому в Пассаж де Жергови. Лишь на пороге я поколебался, но затем спросил у консьержки, опрятной, розовой старушки, не нанимает ли в этом доме комнаты профессор Фцден.

— Его студия наверху по лестнице, налево, — ответила женщина, и в ее взгляде я прочел страх и пытливое любопытство. Я слышал, как она, отвернувшись, пробормотала:

— Hag hon dilivrit diouz ann droug…[35]

Она не могла знать, что я немного понимаю по-бретонски…

Толкнув дверь, я очутился в квадратной комнате, вроде чулана, не имевшей ни одного окна. Однако в ней темно не было, хотя с неосвещенной лестницы, по которой я пришел, не проникало никакого света, а стоял своеобразный фосфорический полусвет, излучавшийся от парившего, клубившегося в центре комнаты светлосерого тумана… Тумана белесого, словно подернутого плесенью… Не знаю, в какой момент я успел схватить эти детали. Потому что, сразу же переступив порог, я почувствовал вдруг сокрушительный удар в грудь, будто от сильного электрического разряда, и миг спустя оказался лежащим на спине в середине комнаты, с ощущением нестерпимой тошнотной дурноты и липкой, непреодолимой слабости во всех мускулах. Что это?

Последовали минуты непередаваемой тягостности. Я только и могу их сравнить с тем кошмаром, который, помню, меня мучил в детстве, когда у меня бывал жар: когда мне чудилось, будто на потолке возникает узор паутинных линий, который я непременно должен был и ни за что не мог расшифровать…

Надо мной вился пульсирующий, живой, уплотняющийся до степени осязаемости туман: Он постепенно сгущался надо мною и медленно ко мне опускался. Из него тянулись Ко мне тонкие нити, щупальцами впивавшиеся в мои виски, глаза; рот…

Непреодолимая, давящая тяжесть падала на меня, лишая всякой энергии к сопротивлению. Память вдруг, как на кинематографической пленке развертывала мне все те вещи, какие обременяли мою совесть, начиная от мелких, но некрасивых поступков в детские или юношеские годы и кончая последними днями, всякая ложь, трусость, неблагодарность, какие мне, как всякому человеку, случалось совершить, — но то, что в нормальное время было второстепенным, представало вдруг как грех, преступление, позор, и дальнейшая жизнь рисовалась лишенной смысла и не стоящей борьбы за нее.

Внутренне я сознавал, что надо что-то противопоставить этому гнету, этому жгучему чувству тоски и стыда, но тщетно я пытался вызвать в душе что-либо светлое. Борьба с большевизмом? Научная работа? Все казалось таким ничтожным и суетным…

Пока одна мысль не рассеяла сумерки волной света и тепла. Марина! Ее образ в эту минуту вдруг встал передо мною, еще более лучезарный, чем всегда. Жить, чтобы снова увидеть ее. Чтобы вновь взглянуть в эти волшебные глаза, греющие сердце своей детской веселостью, своим доверием к жизни.

Я оторвал мое тело от пола, приподнялся на локтях, поднимая навалившуюся на грудь ледяную глыбу, вступая в роковой бой, но готовый сопротивляться до конца… Дверь вдруг распахнулась, и за нею я увидел старушку-консьержку и монаха в одежде кармелита с бледным решительным лицом. За ним, на заднем плане, я смутно различал двух молодых ребят в рабочих блузах с разинутыми от испуга ртами.

— Вот, вот смотрите сами, отец Франсуа! Вот что он тут выделывал! — возбужденно говорила старуха.

Собравши силы, я передвинулся ближе к выходу и рывком поднялся на ноги. Должно быть, я пошатнулся, так как один из парней мягко поддержал меня под руку.

Глаза монаха были с ужасом и отвращением обращены в центр комнаты.

— Света! — сказал он тоном приказа. — Больше света! Второй рабочий включил большой прожектор, который держал в руках. Яркий электрический луч прорезал душную атмосферу, туман, заплясал, разрежаясь, разрываясь на тонкие волокна, превращаясь в прозрачный дым, — но как бы продолжая жить.

Кармелит достал из-под рясы кропило и плеснул внутрь помещения, повторяя слова заклятия. Прошло, должно быть, несколько минут; только его бормотание нарушало тишину.

Лишь одна спираль продолжала теперь конвульсивно свиваться и развиваться, отступив в дальний угол. Мерной, твердой поступью монах двинулся туда. Но на мгновение он будто поколебался.

— Господь не хочет смерти грешника… — прошептали его уста. — Но сказано: отойди от меня, сатана…

Движением Распятия, он рассеял туманную спираль. Потом, повернувшись к рабочим, он дал им знак рукой, и в мгновение ока они кинулись сдирать штукатурку со стен, так что в две-три минуты комната была засыпана известкой, и белая пыль от нее наполнила все от пола до потолка.

Я видел еще, как отец Франсуа благословил ведерко с краской, стоявшее у двери…

Потом монах и консьержка обернулись ко мне и ласково потянули меня за собою в ее ложу, где напоили крепким сидром и заботливо удостоверились, что я невредим.

— Срок аренды сегодня кончился, — без конца повторяла консьержка. — А я, отец Франсуа, давно ему сказала, что больше не допущу этого дела у нас в доме. Хочет колдовством заниматься, пусть идет в другое место. Я прямо спать не могла, кусок в горло не лез, как подумаю, что там творится наверху… Ну теперь конец, слава Богу…

Фиден умер в этот самый день. Совпадение? Не знаю. Скажу правду, к этой истории мне не хочется возвращаться.