Страшный Париж

БРЕТОНСКОЕ БЛАГОСЛОВЕНИЕ

Centuplum accipies[34].

Стояло ясное, но холодное утро, первое зимнее утро в году. Я вышел из дому без пальто и жалел об этом, поеживаясь под пронзительным ветром. На душе у меня царило безотрадное чувство. И то сказать, к тому было более чем достаточно оснований.

Русское издательство, в котором я работал, приближалось к краху. Как эфемерны вообще все русские начинания за границей, неизбежно зависящие от иностранцев, не понимающих и не желающих понимать наши национальные интересы и желания! В субсидиях, необходимых для продолжения дела, нам отказывали, и деятельность нашего учреждения свертывалась. Перспектива остаться без заработка — одна из самых невеселых, какие выпадают в эмигрантском существовании.

Последнее время никто в нашем бюро не занимался всерьез своими обязанностями, и все ждали только расчета, прикидывая заранее, кто сколько должен получить. В этот день я даже не вышел на работу, рассуждая, что никто не придаст значения моему отсутствию — а впрочем, хоть бы и придали… Вместо того, я решил заняться личными делами.

Признаться, вся эта история была отнюдь не главным, что меня беспокоило. Я думал совсем о другом. Чуть не месяц прошел с тех пор, как я виделся с Мариной в индусском кабачке — и мне не удавалось ее встретить! Из-за нелепого недоразумения с ее отцом, я не мог пойти к ним в дом, а все попытки поймать ее на улице оказывались тщетными, хотя я проводил чуть ли не все свои свободные часы, бродя в районе, где она жила.

Мне казалось почему-то, что если сегодня я ее не встречу, это будет концом. Может быть, она нарочно меня избегает? Длинная, прямая улица около Монпарнаса, тянувшаяся сейчас передо мною, была полна народа, но мне представлялась пустыней; среди всех этих улиц я не находил того единственного, по которому горела жаждой моя душа.

Долгая меланхолическая жалоба слагалась во мне, и я не мог не слышать ее будто откуда-то издалека, подобную грустной песне или рыдающим аккордам музыки. «Вы не хотите больше меня видеть? — хотелось мне сказать ей. — Вам нет нужды бежать от меня! Довольно одного слова, и я никогда больше не попадусь на вашей дороге. Я не хочу вас огорчать, не хочу, чтобы у вас осталось неприятное воспоминание, связанное со мной. Мне легче было бы вырвать себе глаза, вырвать сердце из груди, чем отказаться от вас; но я сделаю это, если вы меня попросите. Только неужели мы не можем расстаться, как друзья, неужели я не имею права с вами попрощаться, неужели вы не захотите мне подарить в последний раз одну улыбку, два-три приветливых слова?»

Окружающее рисовалось мне как в тумане; я все видел, но ничто словно бы не доходило до моего сознания. Недалеко передо мною шел нищий; несколько раз он протягивал прохожим руку, но ему не везло; один за другим отворачивались и проходили мимо. Я обогнал его, и уже отошел было на несколько шагов вперед. Однако, мой рассеянный взгляд скользнул по его длинной, худой фигуре. Он был еще не стар, вряд ли старше сорока лет, но бледное, осунувшееся лицо говорило о перенесенной болезни или долгом голоде. Острая жалость вдруг пронизала мое сердце; я вернулся назад и, пошарив в кармане, протянул ему монету в пятьдесят франков.

Он разразился пространными благодарностями, которые меня смутили.

— Слушайте, — сказал я, — не стоит говорить о таких пустяках. Я на своей шкуре знаю, как это неприятно, когда нет денег.

— Нет, — ответил нищий, — у нас в Бретани…

Его слова меня заинтересовали. «Земляк Ле Генна», — подумал я и перебил его вопросом:

— Так вы бретонец? И говорите по-бретонски?

Нищий отозвался длинной фразой на бретонском языке, и даже, кажется, на том диалекте, иес Леон, который считается самым чистым и правильным из всех наречий кельтической Бретани.

Надо сказать, что я несколько раз брался за изучение бретонского языка, в высшей степени интересного с лингвистической точки зрения, но никогда не мог его вполне осилить. У меня осталось определенное впечатление, что это один из самых трудных языков Европы, по крайней мере из числа арийских. Чего стоит одна перестановка согласных в начале слова, столь сильно дезориентирующая новичка! а богатство глагольных форм!.. Словом, я достиг-таки того, что читаю со словарем; но говорить не умею, тем более, что почти не имел практики.

Тем не менее, я понял или скорее угадал общий смысл произнесенного моим собеседником. Он сказал, примерно, что Бог не оставляет без награды ни одного доброго дела, хотя бы и самого маленького.

— Нет, вы не поняли? — спросил бретонец, с некоторым разочарованием, заметив мое растерянное выражение. Он хотел, вероятно, объяснить, но в этот момент мне показалось, что я заметил в отдалении пальто Марины, и я, пожав ему руку, как равному, простился с ним, и бросился в том направлении.

Напрасная тревога! Это не была Марина… И час, когда, по моим расчетам, я имел шансы ее встретить, уже прошел. Ругаясь про себя на всех знакомых мне языках и всеми самыми гнусными словами, я повернул к вокзалу Монпарнас, и через десять минут уже спускался в метро. Если что-нибудь одно не ладится, всегда уж непременно, точно на зло, к этому присоединяются еще и другие мелкие неприятности!

Задумавшись, я сел в поезд, идущий не в том направлении, какое мне было нужно, и мне пришлось пересесть, когда я спохватился, проехав три остановки; притом, я вышел на неудобной станции, не узловой, так неудачно, что мне пришлось второй раз купить билет…

Потеряв лишние четверть часа, я снова проезжал мимо Монпарнаса, уже в обратную сторону, и в отворившейся двери вагона прямо перед мной вдруг появилась Марина.

В ее глазах отразилось безграничное изумление, но улыбка, которая пробивалась сквозь него, сразу сказала мне, что мои страхи были напрасны и что у меня нет повода к тем жалобам, короб которых я несколько недель носил на сердце.

Какое солнечное чувство озарило мою душу, какое непередаваемое ощущение блаженства, ясности и спокойствия наполнили меня всего, когда она, стоя бок о бок со мной, расспрашивала меня о том, каким чудом я ухитрился попасть в тот самый вагон, в ту самую минуту, когда она войдет?

— Кто вам сказал, что я буду именно здесь в это время?

— Сердце! — ответил я, и на мгновение у меня дыхание остановилось от волнения.

Марина ехала в гости к дяде; я был знаком с ним и его женой только вскользь, по встрече на каком-то собрании, но, в припадке дерзости, решился пойти к ним вместе с ней. Вернее, может быть, будет сказать, что просто не мог в этот момент с ней расстаться. Кто рискнет отнять у голодной собаки кость? Я не стал пробовать этот опыт над самим собой…

Идея оказалась неожиданно удачной. Дядя и тетя Марины — настоящие осколки большой русской аристократии, со всем тем лучшим, что у нее было, приняли меня с приветом и лаской, на которые я никак не смел рассчитывать, переступая их порог.

Они читали мои статьи и слышали раз или два мои выступления с трибуны. Какая это странная вещь, политическая работа! Словно бросаешь семена на волю ветра… Думаешь, что никто не заметил когда-то наспех написанную и куда-то отосланную, часто далеко за границу, статью, о которой и сам уже давно забыл; а потом вдруг наталкиваешься, совершенно случайно, на человека, которому она, оказывается, понравилась, который о ней думал и говорил со знакомыми, на которого она оказала иногда даже влияние и который тебя встречает как старого друга, едва успеешь назвать ему свое имя.

Для князя и княгини Вилейских мои монархические взгляды и моя антибольшевистская деятельность были лучшим рекомендательным письмом, чем банковская книжка и имя из Готского альманаха. Через несколько минут я с радостью убедился, что мы во всем понимаем друг друга и что я могу без стеснения быть самим собой.

Три или четыре часа, которые я провел здесь подле Марины, были вряд ли не самыми приятными в моей жизни…

Выходя отсюда, я чувствовал, как говорится, что мне море по колено, и был настолько заряжен оптимизмом, что это мне показалось лучшим моментом поехать на службу; если наше дело вправду окончательно развалилось, — рассуждал я, — сейчас я это приму совершенно спокойно и не буду из этого делать трагедии.

Однако, едва я вошел в контору, как уловил носящиеся в воздухе флюиды радостного возбуждения и подметил энергичнейшую активность в работе моих коллег, которые все, старшие и младшие, были на своих местах.

Прежде чем я успел что-нибудь спросить, ко мне с широчайшей улыбкой подошел мой начальник, двигавшийся точно судно, в паруса которого дует на полный ход попутный ветер.

— Вас-то мне и не хватало, дорогой Владимир Андреевич! — сказал он весело, — пойдемте ко мне в кабинет: в связи с расширением нашего издательства нам надо составить новый план, и я хочу, чтобы вы изложили свои соображения насчет вашего отдела… Как, вы еще не знаете? Американцы решили финансировать нашу деятельность: миллионы долларов, батенька! Теперь, конечно, и жалования будем платить не те, что прежде.

И шеф, подхватив меня под руку, двинулся к дверям своей рабочей комнаты.

Решительно, это был день встреч в метро! Когда я, усталый, но довольный, собирался сесть в поезд, чтобы ехать домой, на перроне я внезапно столкнулся — ни больше, ни меньше! — с отцом Марины и так растерялся, что подошел к нему с протянутой рукой и даже, боюсь, забыв стереть с лица счастливую улыбку. Он, тоже сбитый с толку неожиданностью, ответил на мое рукопожатие.

Надо было выпутываться из неловкой ситуации.

— Не думаете ли вы, Всеволод Никитич, что в прошлый раз мы оба погорячились? Что до меня, я искренне сожалею об этом инциденте; вы ведь знаете, как я вас глубоко люблю и уважаю…

Мы вместе вошли в подкатившийся с оглушительным лязгом поезд и за двадцать минут совместной езды целиком ликвидировали все имевшие между нами место конфликты.

— Извините меня, я на минутку, — сказал Петр Николаевич, прерывая беседу и приближаясь к зазвонившему телефону. — Да, это я, Загорский. Что? Вижу ли я Рудинского? Да он как раз сейчас здесь, у меня. Да, сейчас.

Он повернулся ко мне и протянул мне трубку.

— Здравствуйте, Владимир Андреевич, — долетел до меня знакомый мужской голос. — У меня к вам вот какое дело. Вы помните переводы, которые вы делали в прошлом году для нашей франко-русской Антикоммунистической Лиги? Вы были тогда так любезны, что согласились работать бесплатно, сказав, что слишком сочувствуете нашему направлению, чтобы требовать денег. Но мы, если вы не забыли, обещали с вами в случае возможности рассчитаться. Сейчас новый директор распорядился подвести все итоги и выплатить наличную задолженность, и вам, по приблизительному подсчету, причитается 50000 франков. Не откажитесь к нам зайти.

— Кабы я знал заранее, — думал я, укладываясь спать, — я дал бы бретонцу сто франков. Интересно, что бы тогда было? Но, во всяком случае, грех пожаловаться: я сегодня несомненно сделал самый выгодный гешефт за всю свою жизнь.