Судьба философа в интерьере эпохи.

II. "Нам свойственно от природы познавать то, что обретает свое бытие лишь в прошедшей индивидуацию материи, ибо душа наша, посредством которой мы осуществляем познание, есть форма некоторой материи" (Сумма теол., I, q. 12).

12. Dart F.E., Pradhan P.L. Cross-Cultural Teaching of Science // Science, 1967, vol. 155, № 3763, p. 649-656. Сравнительное зондирующее исследование Дарта и Прадхана в целом подтверждает общую характеристику структуры традиционной системы знания: "Преобладающим взглядом является тот, по которому человеческое знание о природе видится замкнутым телом, вряд ли вообще способным к расширению. Эта конечная сумма знания передается от учителя к ученику, от поколения к поколению. Источник знания - авторитет старших, а не наблюдение. Нам никогда прямо не называли эксперимент или наблюдение в качестве подходящего или достоверного критерия истинности суждения или источника суждения. Когда один из нас заявил, что книга вообще-то лишь более устойчивая запись чьих-то наблюдений, то эта идея была принята как новая и весьма сомнительная" (р. 652). Непальских школяров учат по европейским учебникам, но книги ддя них выстраиваются в обычный порядок регресса, то есть уподобление идет по нормам традиции, а не науки и сам смысл обучения приобретает характерный для традиции мнемотехнический оттенок: "При такой концепции знания нет ничего удивительного в том, что школа полагается в основном на заучивание наизусть. Запоминание представляется наиболее легким и эффективным путем усвоения замкнутой и ограниченной суммы неизменных фактов" (р. 652). Наиболее, на наш взгляд, интересной деталью этого исследования было сравнение данных по Непалу с контрольными, однородными в этническом и возрастном отношении группами в обычных "европейских" школах Гонолулу. Непальцы в этих школах оказались нормальными американскими школярами, что начисто снимает проблему расистско-биологического истолкования различий между традиционным и европейским способом мысли.

13. "Камень этот не только притягивает железные кольца, но и сообщает им такую силу, что они в свою очередь могут делать то же самое, что и камень, то есть притягивать другие кольца, так что иногда получается очень длинная цепь из кусочков железа и колец, висящих одно за другим, и вся их сила зависит от того камня" (Платон. Ион, 533 DE).

14. В "Началах теологии" Прокл пишет: "Всякая причина, первоначальная для какого-либо ряда, уделяет этому ряду свое свойство" (97); "Все сущее эманирует из одной причины - из первой" (II); "Все, способное производить, превосходит природу производимого" (7); "Всякое множество вторично по сравнению с единым" (5). Такая система постулатов явно нелингвистического происхождения задает все же вполне определенную логическую модель упорядочения любого множества в иерархию по основанию слабеющей эманации. То есть все ряды производящих (порождающих) причин имеют единый фокус-схождение, пересекаются на вершине иерархии в идее первой причины, а все элементы различенного множества в силу своей вторичности приобретают функции целостности, "причастности-подчинения" единому.

15. Так, у Августина различие божественного и человеческо-греховного определенно тяготеет к слабеющей триаде неоплатоников, по нормам которой отпадение от целого есть безусловный грех и порча: "Не тем человек сделался похожим на дьявола, что имеет плоть, которой дьявол не имеет, а тем, что живет сам по себе, т.е. по человеку. Ибо и дьявол захотел жить сам по себе, когда не устоял во истине; так что стал говорить ложь от своих, а не от божьих - стал не только лживым, но и отцом лжи" (О граде Божьем, XIV, 4).

16. Борьба близких духовно к неоплатоникам субординационистов и их противников монархиан, которые одержали победу на Никойском соборе, что сделало дьяка Афанасия святым и великим, - яркий и далеко не единственный в истории мысли случай насильственного и невежественного вмешательства чисто политических, престижных, случайных и даже экзотических соображений в тонкие структуры преемственного развития мысли. В данном случае это вмешательство оказалось настолько значительным по своим последствиям, что слабо отмеченного теоретическими способностями и интеллектуальными дарованиями Афанасия и его невежественную, зато "боевитую" позицию по отношению к александрийцам приходится рассматривать как переломную фигуру и переломный пункт развития европейской мысли, которая после Никейского собора определенно сворачивает в русло естественной теологии и опытной науки.

17. "И внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились; и явились им разделяющиеся языки как бы огненные и почили по одному на каждом из них. И исполнились все Духа Святого и начали говорить на иных языках, как Дух давал им провещавать" (Деяния, 2, 2-4).

18. Начиная с Галилея не раз утверждалось, что "природа написана на языке математики", и мысль эта стала уже общим местом.

19. В одном из афоризмов XVI-XVII вв. по поводу этого различия говорится уже и нечто умаляющее достоинства Духа Святого: "В намерения Духа Святого входит научить нас тому, как взойти на небо, но отнюдь не тому, как ходит само небо".

20. CM.: Curtius E.R. Europaische Literatur und lateinisches Mittelalter. Bern, 1948, S. 323. Любопытно отметить, что Гегель с его удивительным историческим чутьем хотя и упоминает (в отличие от наших курсов) "Естественную теологию" Раймунда Себунда, нигде не говорит о "книжной аналогии" как о самостоятельном явлении, целиком, видимо, находясь под влиянием предрассудка своего времени, что средневековье - провал и пустое место в истории Европы, которое можно и должно "пролетать, надевши сапоги-скороходы" (Соч., т. XI, с. 79).

21. Прекрасный анализ следствий, из этого события для физики дал Р.Оппенгеймер в лекциях 1962 г. (см.: Оппенгеймер Р. Летающая трапеция. М., 1967, с. 12 и далее).

22. См.: Панофский 3. Галилей, наука и искусство. В кн.: У истоков классической науки. М., 1968. Формулировка приведена в примечаниях (с. 33, 16): "...я полагаю, что заметил у тел в природе наличие естественной склонности к некоторому движению подобно тому, как у тел тяжелых есть склонность к движению вниз, и это движение происходит у них в силу внутреннего начала и не нуждается в каком бы то ни было внешнем двигателе... И поэтому по устранении всяких внешних препятствий тяжелое тело на сферической поверхности, концентрической с Землей, будет безразлично к покою и к движению по направлению любой части горизонта, и оно будет оставаться в том состоянии, в какое его однажды привели".

23. "При познании, имеющем своим предметом то OTI, то есть при познании того, что нечто существует, наше исследование исходит из целостности идеи. При познании же, имеющем своим предметом той Sum, или причины чего-либо, т.е. в науке, мы познаем причины частей раньше причин целого" (Избр. соч., т. 1. М., 1965, с. 105). Гоббс, таким образом, прекрасно видел и понимал односторонность и частичность предмета опытной науки и того, что он называет философией природы: причинный аспект, а именно он и интересует Гоббса, не достигает целостности, и это, по мысли Гоббса, не недостаток, а преимущество, поскольку практические задачи человека частичны, лежат не в творении вещей, а в их направленном изменении.

24. "Кроме действующей и материальной причины метафизики признают еще две причины, а именно сущность вещи (которую некоторые называют формальной причиной) и цель, или конечную причину. На деле же обе они являются действующими причинами" (там же, с. 160). Действительно, если предмет ограничен взаимодействием, формальная и целевая причины уходят в разряд вторичных определителей, выявляющих себя через целесообразное воздействие как частный случай воздействия вообще.

25. Юм, например, разъясняя существо познавательного тупика, ссылается именно на эту соразмерность: "Я думаю, можно установить в качестве общего правила, что если причина известна только по определенным действиям, то невозможно выводить какие-нибудь новые действия из этой причины, ибо качества, необходимые для выведения кроме старых действий еще и этих новых, должны быть или иными, или более совершенными, или обладающими более широко простирающейся деятельностью, чем те, которые просто произвели действие, лишь на основании которого мы и знакомы с причиной... Пусть выведенная причина (как это и должно быть) будет точно соответствовать известному нам действию; невозможно, чтобы она обладала качествами, из которых могли быть выведены новые, или иные, действия" (Соч., т. 2. М., 1966, с. 148). Юму и в голову не приходит сомневаться в правомерности самого концепта соразмерности, как, впрочем, и любому из нас, когда речь идет об опытной науке: трудно себе представить смысл и назначение знания, в котором не выдерживалась бы однозначность причинно-следственной связи. Его заведомо нельзя было бы "приложить", утилизовать для достижения человеческих целей. Кант, который, по собственному убеждению, преодолел тупик Юма, превратив полную потенцию Гоббса в пустую форму - априорный канон знания о возможном опыте, все же именно из-за соразмерности причины действию вынужден был идти на дуализм мира тезисов и антитезисов, последний и есть мир готового научного знания - мир полных причин и полных потенций.

26. Рассматривая, например, "бессмысленное" предложение а 1а Щерба: "Глая коздра болданула коздренка", мы обнаруживаем, что в общем-то все здесь "понятно" в духе заявления Алисы: "кто-то кого-то убил". Некое взрослое и, видимо, не очень миролюбивое существо женского пола совершило какую-то не очень, похоже, приятную операцию над существом юным и, возможно, родственным существу взрослому. Поскольку смысл (грамматический) здесь целиком связан с окончаниями, мы вправе переставлять составляющие как угодно, перебирать все для этого множества слов возможные контакты, "взаимодействия" не получится - ничто не изменится. Могут, правда, появиться нюансы вроде, скажем, поэтического: "Глая, болданула коздренка коздра". В английском отчетливо выявлен эффект контактного "взаимодействия" и мы лишены всех этих свобод, форма: the gly cozdr has bolded her little cozdr - является единственной для данного смысла, любое ее изменение резко и дискретно изменит смысл. Более того, любая взятая в отдельности словоформа этого высказывания не будет за пределами такого "взаимодействия" нести никакой грамматической информации, в отличие от четко, хотя и универсально определенных словоформ русской фразы.

27. Выдвигая эту не совсем обычную гипотезу в столь категорической форме, мы вовсе не присоединяемся тем самым к основным идеям лингвистической относительности, которые развиты Сепиром и особенно Уорфом (см., например, его статьи в кн.: Новое в лингвистике, вып. 1. М., 1960). По высказанному мнению, аналитическая и "взаимодейственно-контактная" специфика английского языка могла "сработать" и действительно сработала лишь в конкретно-исторических условиях растущей национально-политической консолидации, религиозного сепаратизма, реформации, не говоря уже о таких теоретических и духовных предпосылках, как тождество лингвистического и бытийного, "Категории" Аристотеля, концепция творения мира по слову и т.п. При всем том "двуязычие" слова божьего и влияние грамматической структуры английского языка на становление предмета и формализмов опытной науки, как и на разработку ряда категорий - взаимодействие, контактная причинность, факт, эксперимент, - философски науку санкционирующих, представляется нам очевидным. Именно это обстоятельство, а не какие-то "геростратовы" поползновения или теоретические несогласия с той линией изложения истории философии, которая начата вступительной статьей Б.Б.Митина к XI тому сочинений Гегеля в 1935 г. и ныне реализована в официальных курсах (ни в статье, ни в реализациях ее положений нет именно линии, связи, концепции, так что соглашаться или не соглашаться здесь попросту не с чем), вынуждали (см.: Вопросы философии, 1969, № 2) и вынуждает нас обращать особое внимание на марксову характеристику английского номинализма как первого выражения материализма вообще и самого материализма как прирожденного сына Великобритании (Соч., т. 2, с. 142-144). Нам кажется, что возможность философского обоснования двух принципиально противоположных монистических мировоззрений и их размежевания появилась лишь с возникновением двуязычия слова божьего, а затем и двух качественно и структурно различных универсальных бытийных реальностей аристотелевского и гоббсовского типа. Различие между материализмом и идеализмом для нас несводимо к простому различию позиций, они различены и концептуально и структурно.

28. Нам кажется, что слабым местом многих наших работ, с той или иной степенью полноты реализующих марксистско-ленинский подход к изучению истории мысли и истории философии, является органическая какая-то неспособность "держать в уме" на правах ограничивающего рабочего постулата основу основ такого подхода: люди, а не боги, схемы, концепции, конструкции творят историю. Фатальным, хотя и понятным в свете успехов опытной науки, способом мысль историка постоянно норовит споткнуться и замкнуться на дурно понятую объективность - на какую-либо всеобще-безличную формулу или схему, которая тут же обрастает самостными свойствами субъекта истории. Такая САМОИСТОРИЯ начинает, говоря словами Маркса, выигрывать сражения, терпеть неудачи, толкать времена и народы на реализацию собственных замыслов, то есть истории если и не приписывают лоб, глаза и уши старого христианского знакомого, этого великого мавра европейской истории, который сделал свое дело и которому пора уйти, то, во всяком случае, ей передают функции самодеятельности, самоактивности, самоопределения, превращая человека-творца в исполнительного агента по сбыту и реализации всемирно-исторических затей и предначертаний этой внечеловеческой или надчеловеческой знаковой сущности. Для нас материалистический, марксистско-ленинский подход к истории мысли вовсе не метод исключения человека (как это делает опытная наука по отношению к своему предмету-объекту), человеческой субъективности из процесса исторического движения, а, совсем напротив, прежде всего метод исключения всех и всяческих надчеловеческих, экстрачеловеческих, сверхчеловеческих знаковых сущностей, метод утверждения, пусть на правах credo, принципа монополии человека на все виды творчества, в том числе и творчества исторического, в котором боги, формулы, схемы, знаки имеют статус средств и только средств, а не творцов-субъектов.

29. Частным, но досадным проявлением такого смешения является очевидная для нас попытка говорить на разных языках о "феномене Журдена" (см. цит. статью З.А.Каменского, с. 126-127). Только смешением исторического и объективного можно объяснить рассуждения автора насчет прозы и мольеровского героя. Феномен Журдена принадлежит истории, а не объективности, знанию "ддя нас", а не знанию "ддя вещей", не знанию-умению. Планеты и до Ньютона ходили по его законам небесной механики, свет всегда и везде имел конечную скорость, но "для нас" именно Ньютон заставил ходить, а не плутать планеты (по самой этимологии это плутающие сущности), а свет укротил Эйнштейн, причем, не будь Ньютона, "для нас" и сегодня не было бы относительности и многого другого. Из истории научных дисциплин, как и из истории философии, нельзя выбросить последовательность имен-событий, каждое из которых и есть, собственно, прозрение по нормам феномена Журдена, но в продукте научных дисциплин, когда мы рассматриваем его под углом объективности, этой последовательности нет: мы без труда объединяем в синхронный симбиоз-целостность лайнера, например, такие несравнимые по историческому возрасту элементы знания для вещей, как колесо, электроника, аэродинамика, дерево, пластика, титан и т.п., все здесь одинаково "молодо" и надежно. Смешение исторического и объективного основной, нам кажется, источник злоупотреблений ретроспективой в историческом исследовании. Сам факт неизбежности ретроспекции ни у кого не вызывает сомнений, в том числе и у меня (сколь бы единодушно ни утверждалось в критических замечаниях обратное). Ддя исторического исследования важен здесь не факт ретроспекции как таковой, а возможные ошибки и искажения, связанные с неосознанной подменой исторического объективным, с анализом событий, принадлежащих к одной системе смысла, по нормам событий, принадлежащих к другой системе смысла, опасность таких ошибок и искажений особенно велика, когда мы на правах теоретического постулата выдвигаем правомерность анализа неразвитых форм с помощью развитых, не дав себе труда убедиться, что моменты неразвитости и развитости лежат на одном основании развития. Например, Гераклит пишет: "то tppovsiv aps-rq ЦБугст-гт), кол (rotpiT) о.Хт)8ёсх ^eysiv Kcxl 7toisTv ката (pUCTlv еяаюуто^" (В 112), что в смысловой системе его времени могло бы означать: "благоразумие - величайшая добродетель: мудро правдиво говорить и поступать согласно (прислушиваясь к) собственной природе-рождению", то есть речь здесь примерно о том, о чем и у Крылова - "беда, коль...", мотив хорошо документированный античными источниками, диалогами Платона, например. Дильс чуточку меняет акценты, превращая благоразумие в мышление (das Denken) и природу-рождение (наследственный навык) просто в природу (nach der Natur zu handein), хотя у него еще и остается возможность древнего истолкования. Еще чуточку подправляет акценты Маковельский: "...мудрость состоит в том, чтобы говорить истину, и прислушиваясь к (голосу) природы, поступать согласно с ней". А потом уже начинаются жертвы некритической ретроспекции. Ойзерман, например, так понимает смысл фрагмента: "Итак, стремящемуся к мудрости надлежит поступать сообразно природе вещей" (Ойзерман Т. И. Проблемы историко-философской науки. М., 1969, с. 18). Это уже, простите, пушкинская Татьяна с транзистором. Ретроспекция неустранима, это рабочий момент интеграции знания: обнаружив новое, исследователь сознательно ищет предшественников, связей с наличным и известным. Он совершает акт ретроспекции, поскольку новое можно ввести только по отношению к наличному. Ссылки - очевидные следы такой рабочей ретроспекции. Но стоит лишь чуточку дать себя увлечь внешним сходством, как обязательно появляется что-нибудь вроде "природы вещей", вроде транзистора в руках пушкинской Татьяны.

30. Связь этого "естественного" для современного исследователя обычая с христианской практикой доказательства от авторитета Священного Писания выглядит достаточно прозрачной. Уже в самом Писании мы обнаруживаем следы доказательных опор на предшественников. Так, Павел, например, в синагоге Солоник: "Три субботы говорил с ними из Писаний, открывая и доказывая им, что Христу надлежало пострадать и воскреснуть из мертвых, и что сей Христос есть Иисус" (Деян. 17:2-3). У каждого времени свои заботы, и сегодня, когда мы исследуем сети цитирования, мы наблюдаем довольно четкое размежевание функций доказательности и интеграции. Современное цитирование и связанный с ним феномен ретроспекции тяготеют к интеграции научного продукта, к строительству силами индивидов целостной дисциплинарной структуры "обобществленного" знания, тогда как функция доказательности определенно поглощается ссылками на объективную реальность - на данные эксперимента или на их верифицирующий эквивалент.

31. Мертон, который не видит рабочей (интегративной) функции опоры на предшественников и понимает под цитированием, похоже, не переосмысление, а вырванные у предшественников куски текста или целостные идеи, всю проблему рассматривает в психолого-моральном плане, приводит три основных мотива: а) библейское убеждение "нет ничего нового под солнцем"; б) шовинистические или групповые предрассудки; в) органическую враждебность к коллеге-современнику, которому удалось обойти других (Мертон, цит. работа, р. 21). Вместе с тем он четко фиксирует инициирующую роль автора, приводит любопытнейшие примеры возникновения такой рабочей ретроспекции, в том числе из собственной практики.

32. Литература по этому вопросу огромна, см., например: Dedijer St. The Future of Research Policies. In: Formulation of Research Policies. Wash., 1967; Price D. Measuring the Size of Science, Yale, 1969 (preprint); Blackett P.M.S. The Ever Widening Gap // Science, 1967, vol. 155, Febr. p. 954.

33. Мы понимаем, конечно, огромную силу теоретической инерции, и если два с лишним столетия историки культуры, мысли, философии упорно пытались искать во всем общее, руководствуясь (даже в таких "изолирующих" концепциях, которые мы обнаруживаем у Шпенглера, Малиновского, Тойнби) идеей смутно осознаваемого и избегающего экспликаций архетипа, то сам разговор о различиях вызывает естественную реакцию гимна общности как таковой и филиппик по адресу познавательной ценности различий как таковых. Каменский, например, подчеркивая тезис о том, что общее во всех отношениях превосходнее различия, пишет: "Это обстоятельство (общность проблематики. - М.П.) представляется куда более показательным, нежели тот факт, что в каждой из этих культур решение одних и тех же проблем принимало специфические формы - явление вполне понятное и более тривиальное, чем факт единства, который никак иначе не может быть объяснен, нежели единством тех объективных закономерностей, воспроизведением которых в сознании и являлись эти философские концепции и понятия" (цит. статья, с, 125). Во-первых, никто пока не предложил сколько-нибудь надежного критерия идентичности, способного доказательно определять общность проблем и результатов, и даже в очевидных случаях вроде закона сохранения энергии возникает, по Куну, ситуация типа: "из двенадцати ученых, претендующих на формулировку концепта энергии и ее сохранения, нет двух, давших хотя бы близкие" (Kuhn Th.S. Energy, Conservation... In: Critical Problems in the H. ofSc. Madison, 1959, p. 321-356). А во-вторых, и это куда более важно, ддя жителя современной Индии с годовым доходом, равным среднему годовому расходу русского или англичанина на табачные изделия, куда более интересно знать не то, что их объединяет, делая и русского, и англичанина, и индуса единой "индоевропейской" ветвью homo sapiens с очевидными следами биологической, языковой и исторической общности, а то, что их разъединяет, вынуждая Индию идти на реформы во всех областях социальной жизни. Нам кажется, что если всерьез говорить о той помощи, которую могла бы и в силу своего интернационального долга обязана оказать марксистско-ленинская история философии миру развивающихся стран, то это были бы не елейно-убаюкивающие исследования общности и близости, которые свели бы за один стол русского, англичанина и индуса в благорастворении чувств общности и равности всех и вся, а теоретические исследования природы и состава тех реальных различий и трудностей, которые повсеместно вскрываются как серьезные и опасные препятствия на пути этих стран к развитости.

34. CM.: Contemporary Sociological Theories. N.Y., L., 1928. Эта работа Сорокина с ее основным тезисом: все существенное в современных социологических, психологических и философских теориях "просто повторение" того, что давным-давно было сказано в священных книгах Востока, конфуцианством и даосизмом, обладает хотя бы достоинством ясности, четким представлением типа и смысла конечного результата, чего весьма не хватает нашим работам. Кстати, более поздняя работа Сорокина (Sociological Theories of Today. N.Y., 1966) вполне на "современном" уровне унификации ради унификации без объяснения причин и экспликации основных тезисов.

35. Может быть, один из первых "странных" диалогов традиции и возникающей Европы зафиксирован Полисном, где тяготеющая к традиции Спарта определенно отказывается понимать универсализм: "Союзники обвиняли лакедемонян: из нас, говорили они, многие участвуют в походах, а из лакедемонян - мало. Агесилай на равнине приказал сесть отдельно лакедемонянам, отдельно союзникам. Когда они расселись так, глашатай объявил: пусть встанут гончары; у союзников встало немало. Вторыми - кузнецы; встали многие. В-третьих - плотники; встало еще больше. Так вызывал он по порядку и остальных ремесленников, и занимающихся низкими работами, и без малого встали почти все союзники, из лакедемонян же ни один: им запрещено было заниматься низким ремеслом" (Военные хитрости, 11, 1).

36. Физик и историк науки Прайс, много сил отдавший поискам "науки" в Китае, Месопотамии, Египте и не растерявший в этих поисках трезвое отношение физика к оценке результатов, по этому поводу замечает: "Теперь-то мы знаем, что ни одна из великих цивилизаций не вступала на хотя бы сравнимый путь научного развития. Как это выясняется из нашего фрагментарного пока понимания истории этих цивилизаций, они даже не приближались к этому пути. К такому факту можно относиться двояко. Традиционный подход состоит в том, что мы исследуем эти цивилизации друг за другом, пытаясь показать, что совокупность войн, нашествий, политических и социальных условий, экономических затруднений, философских предрассудков и т.п. помешала развитию научной революции. Но возможно, что наша уверенность в естественности и обязательности нашего пути - обыкновенное тщеславие. Более рациональной альтернативой было бы предположение, что именно наша цивилизация сбилась с пути. Допустим, что как раз другие были по большей части нормальными и только наша наследственность содержала тот редкий и специфический ген, который разросся, подобно грибу, в деятельность, определяющую сегодня нашу жизнь. Есть, пожалуй, основания говорить о редком наличии науки в цивилизациях в том числе, в каком астроном говорит о редком наличии планетных систем у звезд, а биолог - о редком наличии жизни на планетах" (Price D. Science Since Babylon. Yale, 1962, p. 3-4). К этому можно только добавить, что если подходить к таким "ненаучным", "ненормальным" цивилизациям с современными мерками развитости (доход на душу населения, население на единицу пригодной ддя земледелия площади, объем социума по числу связанных с ним людей, число и качество освоенных навыков), то по крайней мере до XVII в. понятие "развитого" мира принадлежало, бесспорно, странам Востока, традиционной социальности.

37. В книгах Бытия, не говоря уже о типичной для традиционных теогоний последовательности событий, что исследовано еще Корнфордом, много и частных типично традиционных оговорок и непоследовательностей вроде порождения профессий, а не людей: "Взял себе Ламех две жены... Ада родила Иавала; он был отец живущих в шатрах со стадами. Имя брату его Иувал: он был отец всех играющих на гуслях и свирели. Цилла также родила Тувалкаина, который был ковачем всех орудий из меди и железа" (Бытие, 4, 19-21).

38. В Индии, например, процесс почкования каст идет и сегодня. См.: Збавител Д. Касты. В кн.: Боги, брахманы, люди. М., 1969.

39. Любопытно, что "утилитарист" Мо-цзы и особенно "легисты" Китая прекрасно понимают эту специфику профессиональной матрицы как основу существования государства. Известные по событиям культурной революции мотивы "исправления сельским трудом", "целина обязательно будет поднята", как и многое другое, прямо восходят к Шан Яну.

40. Это создает в мифе экзотическую дня наших норм мысли проблему дезактивации старых, но бессмертных и вечно юных богов, вывода их за пределы картины мира. Способов решения здесь множество, от элементарного оскопления Кроноса Зевсом до невинной ссылки на семейные неурядицы (Илиада, XIV, 200-212).

41. См., например, у Дарта и Прадхана: "В качестве одного из шагов мы предлагаем, чтобы наука вводилась как "вторая культура", скорее дополняющая то, что существует, нежели отменяющая его. Наука должна тогда преподаваться в том духе, в каком преподают второй язык: его нужно знать и использовать, но не с тем, чтобы изгнать из употребления родной язык" (цит. статья, р. 655).

42. К. примеру, Протагор у Платона так обращается к аудитории: "Но как мне вам показать все: рассказать миф, как старик молодым, или же разобрать вопрос с помощью рассуждений?" Реакция аудитории - безразличие: "Многие из присутствующих отвечали, что как ему хочется, так пусть и излагает". И Протагор рассказывает миф, но с явной универсализирующей надбавкой. Отвечая Гермесу на вопрос о том, как именно распределить правду и справедливость среди людей, Зевс покидает рамки традиции. "Всем, - сказал Зевс, - пусть все будут к этому причастны, не бывать государству, если только немногие будут причастны к ним, как бывают причастны к другим занятиям. И закон положи от меня, чтобы всякого, кто не может быть причастным совестливости и правде, убивать как язву общества" (Протагор, 320-322). Практически аналогичную ситуацию безразличной аудитории фиксируют Дарт и Прадхан на материале опроса непальских школяров: "За очень малыми исключениями, нам давались в одном и том же опросе, иногда одним и тем же лицом объяснения явлений природы, ориентированные как на миф, так и на учебник. Например, объясняя землетрясение, один в группе из четырех мальчиков сказал: "Земля лежит у рыбы на спине, когда она устает, она сдвигает груз и трясет землю". Все согласились, но другой туг же добавил: "В центре Земли огонь, он рвется наружу, и когда разламывает землю, бывают землетрясения". Все согласились и с этим. В группе школьников-неварцев (четыре мальчика и девочка) на те же вопросы были даны следующие ответы: "Земля держится на четырех слонах, когда один из них перекладывает тяжесть на другое плечо, бывают землетрясения"; "В земле огонь и расплавленный металл, они пытаются вырваться оттуда, могут разорвать или сдвинуть скалы земли, вызвать землетрясение"" (цит. статья, р. 651). Но в отличие от античности здесь универсализирующей надбавки не обнаруживается: книги как источник знания попадают в тот же ряд-регрессию, что и старики, то есть наука уподобляется мифу, а не наоборот.

43. Пилос, например, сгорел по всем правилам нашествий и, закалив таблички на всех стадиях писарского ремесла, дал в руки историков великолепный и устойчивый документ, позволяющий графологическими исследованиями установить по почерку число писарей (более двадцати), восстановить технику письма, не говоря уже о структуре социальности. Но, доказывая факт обыкновенного нашествия, о котором есть и литературные свидетельства, пожар пилосского дворца не доказывает самой гипотезы катастрофического характера перехода: сотни дворцов горели и разрушались по обычной схеме гибели традиционной социальности, и на их месте в Египте, Месопотамии, на Востоке расцветали столь же традиционные социальности, и в этом отношении судьба Пилоса не правило, а исключение, которое не может доказывать то, что в 99 случаях из 100 давало совсем иной исход.

44. Народное собрание Итаки не собиралось 20 лет, да и собравшись по поводу поведения Пенелопы, ничего не решило. Сама гипотетическая "повестка дня", которую предлагает Египтий, не включает идеи функционирования каких-либо постоянно существующих исполнительных органов (Одиссея, II, 26-33).

45. Блэккет, например, совершенно справедливо замечает: "В истории предметов быта поражает почти полное отсутствие существенных улучшений или изменений в период между расцветом великих царств Среднего и Дальнего Востока и подъемом современной технологии в Европе восемнадцатого столетия... В некоторых областях, конечно, имел место медленный и постепенный прогресс, но он сопровождался регрессом в других областях. Среди наиболее важных технологических новинок были: огнестрельное оружие, магнитный компас, печать с подвижным шрифтом, хомут, некоторые усовершенствования в водяных и ветряных мельницах, океанские корабли" (Блэккет П.М.С. Ученый и слаборазвитые страны. В кн.: Наука о науке. М., 1966, с. 55). Оно и понятно: разломав традиционную мировоззренческую схему, европейцы создали "усеченное" мировоззрение, хорошо приспособленное к хранению и трансляции знания, но не имеющее механизма кумуляции - перевода познавательных достижений индивидов в социокод. Опытная наука явилась этим завершающим многовековую работу кумулирующим дополнением.

46. Уже Минос, по свидетельству Фукидида, имел дело и с кораблями и с пиратами: "Минос - самый древний из тех, о ком мы знаем по слухам, приобрел флот и на самом большом пространстве владел Эллинским морем и Кикладскими островами... Он искоренил также, поскольку это было в его силах, пиратство на море, предпочитая, чтобы их доходы получал он сам" (История, 1, 4).

47. Типичным ддя древней договорной практики можно считать начало договора между Кноссом и Тилиссом: "Тилиссянину разрешается безнаказанно заниматься грабежом повсюду, кроме районов, принадлежащих городу кноссян..." (Хрестоматия по истории Древней Греции. М" 1964, с. 114).

48. Традиция также имела нечто похожее на закон: фа китайских легистов, например. Но при внешнем сходстве фа и номоса природа их совершенно различив. Фа принадлежит к профессиональной практике, есть свод рекомендаций для правителя, орудие ремесла, действие которого не распространяется на самого правителя. Номос же - выражение и фиксация общности интереса, того, что людей объединяет и уравнивает в каких-то отношениях, делает их равными и равноправными перед законом. В Китае, скажем, невозможен был бы афинский прецедент постановления о законе: "Неписаным законом властям не пользоваться ни в коем случае. Ни одному постановлению ни Совета, ни народа не иметь большей силы, чем закон" (Андокид. О мистериях, 85).

49. Для европейца навык оперативного программирования и дисциплины - оперативного раскодирования команд в деятельность, - кажется естественным и само собой разумеющимся. В традиционном обществе этот навык играет значительно меньшую роль: трансляция знания идет в основном на семейном уровне по принципу "делай как я", и оперативные формы трансляции, необходимые для двусубъектной деятельности, как и содержательная точность знака-слова, могут быть на менее высоком уровне. Экзотичной, но тем не менее назидательной иллюстрацией может служить японский язык, который почти не используется ни в японской науке, ни в двусубъектной деятельности. А.Анисимов, например, пишет: "Японцы в групповых авиационных боях с американцами были почти беспомощны, теряли в несколько раз больше машин, чем противник. Немаловажная причина - особенности японского языка, которые не позволяли летчикам быстро и четко обмениваться информацией о стремительно меняющейся воздушной обстановке, оперативно координировать свои действия" (Пространство мысли // Техника молодежи, 1971, № 3).

50. Здесь, в трактовке внеисторической природы лингвистических универсалий (грамматики языка), необходима серьезнейшая оговорка. Со времен Аристотеля метод выделения языковых универсалий использовал постулат: "из слов вне связи ни одно ни истинно, ни ложно", соответственно, высшей единицей языка считалось предложение - "законченная мысль", "суждение". Постулат действует и сегодня. Хоккетт, например, приводит его в качестве одного из эмпирических допущений: "Мы можем с полным основанием сосредоточить наше внимание на отрезках конечной длины, называемых предложениями" (Хоккетт Ч. Грамматика для слушающего. В кн.: Новое в лингвистике, вып. IV. М., 1965, с. 140). При таком подходе связь между предложениями, сводящая их в историческую сохраняющую отношение последовательности целостность различенного (текст), практически не изучалась, хотя сегодня, используя постулат типа: "из предложений вне текста-связи ни одно не несет информации", мы выходим в область новых, явно исторических универсалий (закон Ципфа, квота цитирования, тезаурус, предел информативности) формально-статистического типа, чрезвычайно близких к универсалиям "научного поступательного движения", какими они вскрываются в науковедении. Так что древний спор о природе лингвистического формализма и о его способности или неспособности представлять движение далек еще от завершения.

ЭФФЕКТЫ РЕТРОСПЕКТИВЫ В ИСТОРИКО-ФИЛОСОФСКОМ ИССЛЕДОВАНИИ

Под эффектами ретроспективы мы имеем в виду совокупность проявлений ряда универсальных по смыслу установок, законосообразностей, ограничений человеческого знакового общения, которые относятся главным образом к объяснению или, как теперь часто говорят, к социализации - к передаче индивидуального продукта познавательной деятельности в признанную и зафиксированную на правах групповой, коллективной, социальной ценности единицу наличного смысла или знания.

Термин "ретроспектива" для совокупности таких явлений выбран нами под давлением множества обстоятельств, общий смысл которых состоит в том, что любая попытка общения, достижения взаимопонимания, передачи-отчуждения мыслей индивида в чужое достояние, будь то другой индивид, коллектив, общество, всегда включает на правах исходного и универсального момента "обращение" к результатам предшествующих актов общения в поисках опор, позволяющих связать новое, неизвестное пока собеседнику (читателю, аудитории, группе, коллективу, обществу) с наличным, известным, освоенным, переводя тем самым новое в наличное. Насколько нам известно, первым человеком, который обратил внимание на необходимость "обращения", опосредствования нового наличным и освоения нового через связь с наличным как на универсальный момент человеческого общения, был Гераклит: "Хочешь говорить понятно, покрепче держись за известное всем, как полис держится за законы и еще крепче" (В 114).

В данном случае ссылка на Гераклита - преднамеренная демонстрация неуемного стремления, объясняющего искать достаточно известных и авторитетных предшественников, причем искать на всю глубину собственного опыта и предполагаемого опыта другой стороны общения, искать как вероятные точки общности, соприкосновения, взаимопонимания. Роль таких точек, будь то предшественники, антиципации, прецеденты, идеи, положения, формулы и т.п. вплоть до сказочных персонажей и героев мультфильмов, - служить опорами и строительным материалом для возведения лесов, в которые объясняющий пытается одеть известное ему, но подлежащее объяснению. Со своей стороны слушатель или читатель, двигаясь по этим лесам как по известным контурам неизвестного, получает возможность совершить скачок от известного к неизвестному, понять это неизвестное, перевести его в известное для себя. Поскольку в процедуры объяснения включены такие трудно поддающиеся точному учету составляющие, как оценка объясняющим областей пересечения собственного опыта и опыта другой стороны общения (или консенсуса, тезауруса аудитории), а также и искусство объясняющего выбирать именно тот, общий сторонам общения, смыслонесущий материал, который наилучшим образом способен "оконтурить" неизвестное известным и облегчить аудитории путь к пониманию нового, акт общения не обладает ни гарантированной однозначностью, ни стопроцентной вероятностью восприятия нового именно в том смысле, какой хотел бы ему сообщить объясняющий. При всем том условия осуществимости акта общения-объяснения, и прежде всего неизбежность обращения-ретроспекции поиска в предшествующем акту совместном опыте сторон объединяющих моментов, являются в высшей степени универсальными. Их действие фиксируется во всех очагах культуры на любых уровнях и в любых формах знакового общения.

По ряду причин, из которых мы коснемся только одной - роли логического учения Аристотеля в формировании проблематики европейских философских и особенно логических исследований, поставленная еще Гераклитом проблема ретроспективы, опосредования нового наличным в процессах общения оказалась надолго "закрытой" в том же смысле, в каком поставленную Декартом и его современниками проблему тяготения Ньютон на двести лет закрыл для исследований, превратив ее в постулат, не требующий доказательства и обоснования.

Логическое учение Аристотеля формировало предмет европейских логических и лингвистических исследований, исходя из постулата, что предложения-высказывания суть дискретные, автономные и завершенные в формальном отношении носители смысла - высшие лингвистические и логические единицы, которые и позволяют и требуют обособленного анализа по общности или различию формальных структур (грамматика), состава и содержания слов-понятий (силлогистика). Последовательностью предложений, образующих связный текст, ни Аристотель, ни логики, ни лингвисты не занимались вплоть до второй половины XX в., да и сейчас большинство логиков и лингвистов придерживается традиционного постулата, что высказывание как высшая логическая единица есть предложение, а предложение как высшая лингвистическая единица есть "законченная мысль". Представление о тексте как о более высокой логико-лингвистической единице пока еще только озадачивает логиков и лингвистов, как и необходимость вывода, обоснования, каузального представления природы предложений-высказываний, этих традиционных абсолютов и "начал" логики и лингвистики. Эффекты же ретроспективы, опосредования нового наличным прописаны как раз по тексту, вернее, по процессу наращивания текста как основной знаковой формально-содержательной целостности, то есть их невозможно изъять, изучить, формализовать в процессах анализа предложений - они выявляются во взаимозависимости, и довольно жесткой, предложений единого связного текста.

Интуитивно каждому (кроме лингвиста, пока он лингвист) ясно, что любой текст в отличие, например, от упражнения в учебнике иностранного языка состоит из достаточно строгой последовательности уникальных для данного текста, не повторяющих друг друга предложений (только припевы в песнях исполняются многократно), что любой повтор на уровне предложений, абзацев, страниц даже редактором лингвистического журнала будет идентифицирован как очевидная "ошибка" или "небрежность" автора. Но эта интуитивная ясность, формализованная разве что в авторском праве и в уложении о наказании за плагиат, счастливо избегала формализованной экспликации вплоть до логико-лингвистической авантюры с МП (машинным переводом).

Машинным переводчикам пришлось заняться связным текстом, и с точки зрения традиционных постулатов это не предвещало никаких осложнений, поскольку, какими бы сложными и объемистыми ни были описания "отмеченных" в данной речевой общности предложений, они всегда оставались бы конечными, однозначно или почти однозначно связанными с такими же описаниями-каталогами предложений другой речевой общности, а быстродействие ЭВМ всегда позволяло бы перевести текст как последовательность предложений одной общности в адекватную последовательность предложений другой. Все это, естественно, только при том условии, что предложения-высказывания действительно являются высшими логико-лингвистическими единицами и число их в любой общности конечно.

Неудачи машинного перевода впервые столкнули человечество с необходимостью экспликации эффектов ретроспективы, дали начало серии лингвистических, логических, науковедческих открытий, которые и сегодня по куновской классификации приходится относить к классу открытий-аномалий, требующих для своего объяснения "научной революции" - смены дисциплинарных парадигм.

Первое открытие из этой серии аномалий принадлежит Ципфу (1), который, анализируя тексты современных и древних, английских и греческих и других авторов, обнаружил "ранговое распределение", или, как теперь его называют, "закон Ципфа". Выяснилось, что между словарем текста и длиной текста (число словоупотреблений) существует жесткая количественная связь. Если словарь связного текста представить списком слов по убыванию частоты, то возникает четкое ранжирование, подчиненное закону: произведение ранга на чистоту - величина для связного текста постоянная, то есть частота употреблений наиболее часто встречающегося слова (1-й ранг) определит объем всех следующих рангов, причем порядковый номер ранга будет показывать число входящих в него слов и в последнем ранге окажутся слова, лишь единожды употребленные. Уже Ципф обнаружил, что ранговое распределение является настолько жестким правилом, что его нарушения можно использовать для диагностики психических расстройств и заболеваний. Ципф, правда, не вышел на идею текста как высшей лингвистической единицы, но его закон подталкивал к этому. Если слова по частоте их употребления образуют жесткую замкнутую систему, то текст всегда завершен, и любая попытка нарастить текст, что всегда и происходит в актах осмысленного адресного общения, потребует ввода новых для текста слов в окружении употреблявшихся уже в тексте слов, то есть потребует опосредования нового слова или понятия наличными, общими для говорящего и слушающего словами данного текста.

Такую гипотезу просто проверить: если закон Ципфа есть формальное выявление процесса опосредования нового наличным, предшествующим, он должен выполняться для любой, взятой от начала целостной части текста, но может и не выполняться, если берутся отрезки текста из его середины или конца, то есть эффекты ретроспективы должны выявляться как опоры на слова-предшественники, включая всю глубину текста, предшествующую появлению данного предложения. Попытки проверить эту гипотезу показывают, что именно так и обстоит дело, то есть предложения оказываются не "законченной мыслью" или автономным высказыванием - вне связного текста ни одно предложение не несет информации, - а теми самыми лесами говорящего-объясняющего, с помощью которых он создает слушающему условия для восприятия и понимания нового.

Второе открытие связано с именем Ингве (2), который предложил "гипотезу глубины памяти" и привел массу эмпирических свидетельств в ее пользу. Основываясь на данных Миллера по емкости быстродействующей человеческой памяти (способность удерживать одновременно 7+2 различения), Ингве показал, что процесс беглой речи есть, и с точки зрения говорящего, и с точки зрения слушающего, многоуровневый синтез различений в единицы более высокого порядка (фонема - слог - слово - член предложения - простое предложение - сложное предложение - группа предложений) с отводом таких целостностей в долговременную память. В свете этой гипотезы предложение, на объем и состав которого наложены ограничения по глубине (49 слов-различений - потолок для простого предложения), не может рассматриваться как самостоятельный и автономный носитель смысла. И хотя смыслы бывают разные, в том числе и такие, для которых хватает и одного предложения, в общем случае смысл как подлежащая передаче целостность оказывается фрагментированным и распределенным по серии связанных этим смыслом в целое предложений, каждое из которых удовлетворяет требованиям глубины, а сам процесс восприятия, понимания речи приобретает инкрементно-кумулятивный характер извлечения частиц смысла из линейной последовательности предложений и складывания их в смысловую целостность.

Третье открытие сделано в науковедении при ближайшем участии Прайса (3) как первого исследователя дисциплинарных сетей цитирования. О существовании ссылок, схолий, цитат, примечаний как о составных научного аппарата "знали" и раньше, со времен античности, широко использовали их как средства постановки вопросов, аргументации, объяснения, убеждения. Но, кроме разве Августина, никто не обращал внимания на структурную и количественную сторону дела, на роль цитирования в научно-дисциплинарном общении. Прайс показал, что ссылки в любой дисциплине образуют единую сеть цитирования, используются как средство интеграции элементов накапливаемого дисциплиной знания в общедисциплинарную целостность, что процесс наращивания сетей цитирования преемственен и идет в соответствии с законом Ципфа. Массив публикаций дисциплины, а публикация - основная форма, в которой все научные дисциплины социализируют и отчуждают вклады индивидов в общедисциплинарное достояние, воспроизводят структуру текста, где публикации напоминают предложения со скрытых в них словарем - ссылаются, как правило, не на публикации, а на отдельные их части, выделяемые автором ссылок.

Аналогия с текстом оказывается достаточно глубокой. Если, например, рассматривать публикации как слова дисциплинарного массива-текста, а каждую ссылку на публикацию в более поздних публикациях как случай повторного использования публикации-слова, то из массива публикаций можно выделить его "словарь" и, располагая наличные публикации по частоте цитирования, получить все то же ранговое распределение Ципфа. Иными словами, в научной дисциплине, в потоке входящих в массив публикаций, реализован все тот же принцип обращения и опосредования нового наличным - как новое слово попадает в текст в объясняющем окружении включенных уже в текст слов, так и новый вклад-публикация входит в дисциплинарный массив в объясняющем окружении ссылок на публикации уже социализированные, отчужденные от авторов-индивидов и включенные в массив для всеобщего (в рамках дисциплины) использования в актах объяснений с коллегами.

Более эксплицированный в формальном отношении процесс кумуляции научного знания в дисциплинарной форме отчуждения индивидуальных вкладов через публикацию - научный аппарат статьи или монографии остается как устойчивый след попыток ученого объясниться с коллегами - позволяет заметить и зафиксировать то, что было бы крайне сложно сделать на материале лингвистического текста, где слова не сохраняют восстановимого следа их повторного использования. Любая публикация, если она цитируется (цитируются две трети публикаций массива, и, поскольку поток ссылок от публикуемых вкладов распределяется на две трети публикаций по закону Ципфа, ответственными за 90% ссылок в активной зоне опосредования нового наличным всегда оказываются только 6-7% опубликованных работ), несет две неравноценных составляющих собственного смысла и значения. Одна из них раз и навсегда задана автором как его личная попытка объясниться с коллегами по поводу собственного вклада, что автор и фиксирует в научном аппарате, другая же накапливается независимым от автора способом как результат ссылок на публикацию в более поздних работах, авторы которых используют для объяснения своих вкладов идеи, высказывания, формулы, выводы первого.

Наличие у цитируемых работ независимого от автора истолкования его вклада более поздними авторами позволяет поставить вопрос о степени соответствия между авторской оценкой собственного вклада и исторической оценкой того же вклада, которая накапливается по ходу цитрования в актах объяснения нового - нового и для цитируемого автора, о чем он, очевидно, имеет не большее представление, чем Гераклит имел о законе Ципфа. Важность учета этой парности значений, за одно из которых автор несет полную ответственность, а ответственность за другое ему лишь вменяется историей как растущая по времени сумма различного рода прозрений, предвосхищений, основоположений, предвидений, осознана в четвертом открытии, которое сделано Гарфилдом и его коллегами по Институту информации в Филадельфии, где уже около 15 лет ведется с помощью ЭВМ "Индекс научного цитирования", позволяющий учитывать прошлую и текущую цитируемость работ в массивах публикаций различных дисциплин. Гарфилд с коллегами проверил по "Индексу", как пишутся истории различных дисциплин и научных направлений. Выяснилось, что все истории в любых дисциплинах пишутся с ориентацией на пики цитирования, то есть используют не авторское значение, а ту интерпретацию вклада автора, которая возникает в процессе цитирования и о которой автор, особенно если он древний, не мог и подозревать.

Пятое открытие принадлежит Куну (4), и, хотя оно сделано на сравнительно узкой базе истории физики и химии, методологическое его значение может оказаться и универсальным. По хорошо документированной гипотезе Куна, попытки объяснить аномалии, не поддающиеся объяснению в рамках действующей парадигмы, ведут к революциям - к появлению новых парадигм с новым набором постулатов, представлений об объекте исследований и его строении, способов доказательного объяснения. Революция завершается переписыванием истории в рамках новой парадигмы и в ее терминах, то есть по ходу развития дисциплина время от времени либо отсекает прошлое, в котором дисциплинарная деятельность велась по нормам, признаваемым ныне ненаучными, либо перетолковывает прошлую деятельность и ее результаты, подчиняя их нормам, по которым эта деятельность заведомо не велась и соответствующие результаты не могли быть получены. Тем самым в историях дисциплин (физики и химии, во всяком случае) возникают разрывы преемственности взаимопонимания, и любая интерпретация истории дисциплины, если она подчинена господствующей в данный момент парадигме (а других историй, и по Куну, и по данным Гарфилда, пока не бывает), видит в прошлом то, чего там заведомо не было, и видит под таким углом зрения, который был заведомо чужд тем, кто создавал историю дисциплины в прошлом.

Шестое и последнее пока открытие в этой серии опредмечивания эффектов ретроспективы принадлежит не столько какому-либо автору, сколько смещению интереса с непосредственной исследовательской деятельности на "переднем крае" научного познания к "тылам" науки, обеспечивающим преемственность такой деятельности, прежде всего к подготовке научных кадров. В какой-то степени, вероятно далеко не полной, открытие отвечает на вопрос: зачем нужна история, почему и для кого пишут истории различных дисциплин? Общий смысл ответа в том, что независимо от мотивов историка и его собственных представлений о целях и смысле его деятельности история дисциплины - один из двух необходимых любой дисциплине способов редукции накопленного знания (историческая и теоретическая редукция) до объемов, определенных ментальными возможностями студента и дополнительными ограничениями времени контакта студента и преподавателя по поводу трансляции-передачи студенту, будущему ученому, накопленного дисциплиной знания. Все дисциплины накапливают знание, не считаясь с ментальными ограничениями человека, хотя, естественно, в любом вкладе автоматически выполняются эти ограничения, поскольку творцы вкладов - люди, они не могут выпрыгнуть за рамки собственной физиологии, отпущенного им здоровья, таланта, срока жизни. С другой стороны, все дисциплины как формы деятельности смертных людей, рассчитанные не на одно поколение, вынуждены под угрозой собственного исчезновения готовить все новые и новые поколения для дисциплинарной деятельности, и в рамках этой задачи им волей-неволей приходится считаться с "вместимостью" человека, изыскивать способы редукции накопленного знания до вместимости с наименьшими потерями. Понятая в этом редукционном аспекте интерпретация истории любой дисциплины есть столь же необходимый и постоянный вид дисциплинарной деятельности, как и накопление знания. Они взаимосвязаны, и поскольку дисциплинарные кадры готовят к деятельности по существующим, а не по вчерашним правилам, процесс постоянного переписывания истории оказывается под сильнейшим давлением норм и правил, образующих действующую дисциплинарную парадигму.

Судя по известным сегодня и опредмеченным уже составляющим, эффекты ретроспективы выразимы примерно следующим набором постулатов:

1. Всякое объяснение адресно, обращено в прошлое и опирается на общий объясняющему и адресу контекст - историю предшествующих актов объяснения.

2. Любой контекст-история находится в совместном владении двух или множества индивидов и в общем случае, если для хранения контекста не используется письменность или иные средства записи, объем контекста не может превышать "вместимость" человека, то есть любой контекст, начиная с некоторого критического объема, вынужден использовать ту или иную технику редукции от забывания до исторического и теоретического сжатия.

3. Судя по контекстам, закрепленным письменно (литература, массивы дисциплинарных публикаций), использование образующих его смыслонесущих элементов для объяснения и освоения новых элементов подчинено ранговому распределению Ципфа, что выделяет в контексте относительно небольшую группу (6-7%) активных составляющих, берущих на себя основную (до 90%) нагрузку по связи нового с наличным.

4. Участие составляющих контекста-истории в освоении и связи новых составляющих обогащает их содержанием, которого они заведомо не могли иметь в момент собственного появления в контексте.

5. Выделение группы активных составляющих в процессах связи нового с наличным производно от "злобы дня", от настоящего, поэтому любая историческая редукция контекста, если она ограничена описанием группы активных составляющих, неизбежно модифицирует контекст и не может претендовать на сколько-нибудь объективное его представление.

6. Изменение условий на входе (смена парадигмы, новая проблематика) может вызвать резкие изменения состава группы активных составляющих и соответствующие реинтерпретации контекста-истории.

Вряд ли приходится сомневаться в том, что философия с момента своего появления и до наших дней была достаточно дисциплинарна, чтобы удовлетворять определению дисциплинарного контекста, подверженного всем эффектам ретроспективы. Ссылки, во всяком случае, мы встречаем уже у Гераклита, а в работах Платона и Аристотеля обнаруживаются очевидные следы исторической редукции обычного модернизирующего толка, что успел заметить уже Гегель, обвинив Аристотеля в навязывании предшественникам "начал", о которых те не имели представления и в которых явно не нуждались. Хотя о философии многие говорят и даже пишут как о неиссякаемом, но слабо парадигматизированном фонтане меняющихся слов вокруг неизменных и вечных проблем, нам такое представление кажется очевидной иллюзией ретроспективы, продуктом дисциплинарной революции XVIII-XIX вв., которая ввела новую парадигму философствования и, очередной раз переписав историю философии, установила и воспроизвела в поколениях философов новое видение того, что теперь следует понимать под философией, ее предметом, социальной функцией. Судя по историям других, менее древних дисциплин, философии за два с половиной тысячелетия собственного существования вряд ли удалось избежать тех потрясений-революций, после которых в тот же словарь и в ту же терминологию начинают вкладывать совершенно новый смысл.

Можно было бы назвать несколько периодов в истории философии, пришедших на смену парадигмы философствования и, соответственно, на реинтерпретацию вкладов предшественников, но, пожалуй, наиболее интересным для исследования и наиболее актуальным для исторического и теоретического осмысления познания мира в научной форме является история становления гносеологической составляющей предмета философии (Локк-Юм-Кант) и последующие, прежде всего у Гегеля, попытки гносеологической реинтерпретации истории философии на всю ее глубину, включая и античность. Здесь повсеместно возникают именно те случаи, когда предшественников вынуждают философствовать по правилам, появившимся через тысячелетия после их смерти, и задаваться проблемами, которые заведомо не могли быть ими сформулированными и поставленными. Платону, например, и Аристотелю историки философии вот уже около двухсот лет дружно приписывают развитые "теории познания". Но если, скажем, наличие или отсутствие теории познания идентифицировать по критерию наличия или отсутствия проблемы нового знания, возникновения нового знания у людей, то у Платона обнаруживается только осколок традиционной теории познания - учение о намагниченности-одержимости, с помощью которой традиционный бог-покровитель социализирует и передает людям новое знание, а у Аристотеля не обнаруживается и этого осколка-реликта, как и вообще идеи исторической ограниченности и неполноты знания. Если условием осуществимости любой осмысленной теории познания считать взгляд на природу как на источник знания, то до онтологической аргументации Ансельма Кентерберийского вообще бессмысленно говорить о теориях познания. Да и после него вся гносеологическая проблематика вплоть до Юма и Канта оказывается закрытой трехначальной (человек-бог-природа) структурой предмета философии, в которой все то, что станет гносеологией, заслонено фигурой бога, не может быть опред мечено, пока бог, как это сделал Кант, не будет выведен из числа начал-постулатов, которые принимают, а не объясняют. Только когда человек остается наедине с природой, а все остальное принимается на правах средств-знаков, становится возможной та теория познания, которую мы готовы обнаруживать чуть ли не у Фалеса.

Нам кажется, что осведомленность в эффектах ретроспективы, в механизмах их действия и выявления могла бы помочь исследователям история философии более критически подходить к анализу исторического материала, во всяком случае, учитывать огромное различие значений между тем, которое данное философское учение имеет в собственном контексте ее создателя, и тем, которое оно приобретает по ходу попыток более поздних философов использовать это учение для объяснения своих учений, о которых философ-предшественник не мог и подозревать.

Литература

1. Zipf G.K. Human Behaviour and the Principle of Least Effort. Cambr., Mass., 1949.

2. Ингве В. Гипотеза глубины. В кн.: Новое в лингвистике, вып. 4. М., 1965, с. 126-138.

3. Прайс Д. Малая наука, большая наука. В кн.: Наука о науке. М., 1966.

4. Kuhn Th. The Structure of Scientific Revolutions. Chicago, 1970.

1976

СОЦИОЛОГИЯ ПОЗНАНИЯ И "НАЧАЛО" ФИЛОСОФИИ

Последнее время исследования в области истории мысли, типологии культуры, лингвистики, семиотики, социологии науки, науковедения на правах эпицентра проблематики выделяют, с одной стороны, вопросы социального наследования или "трансляции", - воспроизводства социальных структур, институтов, форм деятельности, наличных знаний в смене поколений, а с другой - вопросы социальной трансформации, или "трансмутации", - преемственного изменения наследуемых поколением социальных структур, институтов, форм деятельности, наличных знаний силами живущего поколения людей. Это именно эпицентр проблематики, то есть трансляция и трансмутация не образуют самостоятельных и автономных областей исследования, а суть стороны единого, связанные асимметричным во времени отношением производности: все, что общество транслирует, передает от поколения к поколению, создано трансмутационной (познавательной) деятельностью в прошлом, социализировано предшественниками и передано обществу как социальная ценность для трансляции будущим поколениям; все виды трансмутационной (познавательной) деятельности живущего поколения людей отталкиваются от корпуса транслируемых обществом в данный момент ценностей как от исходной определенности и данности, от этого корпуса получают формальное определение - общие ориентиры, наборы правил деятельности, представление о форме возможного результата, о механизме социализации результата для передачи его в трансляцию.

В этом единстве трансляции и трансмутации, в котором осуществляется соединение и стык познавательной деятельности предшествующих поколений и живущего поколения людей, преемственность познавательной деятельности людей в эстафете поколений, трансляция в любой заданный момент выступает как носитель инерционности, гарант преемственности процесса во времени, а трансмутация всегда выглядит "второй производной", отклонением. В этом и состоит асимметричность отношения производности между ними. Хотя процесс трансляции в прошлом целиком обязан социализированным результатам трансмутационных процессов, производен и в форме и в содержании от познавательной деятельности предыдущих поколений, в любом фиксированном настоящем эта производность снята, процесс трансляции независим от синхронно протекающих процессов трансмутации, мог бы обойтись без них, как тело в прямолинейном и равномерном движении могло бы обойтись без ускорения. Процесс же трансмутации всегда привязан к настоящему, живет по формуле "довлеет дневи злоба его", становится без синхронного ему процесса трансляции столь же бессмысленным, безадресным и бесцельным, как и ускорение вообще, если оно лишено опоры на инерцию вполне определенного тела.

Нетрудно заметить, что этот эпицентр проблематики социологии познания вполне определенно сопрягается с теми представлениями о механизмах исторического движения, которые предложены Марксом и Энгельсом в концепции материалистического понимания истории, по смыслу которой живущее поколение наследует у предшествующего как данность "сумму обстоятельств", что придает развитию на этом этапе особый и специфический характер, а затем, сообразно с собственными интересами, представлениями о смысле жизни и назначении человека, поколение налаживает по отношению к этой "сумме обстоятельств" революционную практику, передает наследство в измененном виде следующему поколению как новую уже "сумму обстоятельств". Революционная практика - преемственное изменение "сумм обстоятельств" живущими поколениями - делает процесс исторического развития бесконечным, поскольку и "суммы обстоятельств", и представления о природе и назначении человека, и интересы людей историчны, изменчивы: новое поколение никогда не приходит в восторг от результата деятельности предшествующих, всегда находит повод, случай, цель и способ изменить этот результат.

Не поющая рамок концепции материалистического понимания истории, трансляционно-трансмутационная проблематика акцентирует внимание на структуре контакта поколений, на средствах, процедурах и формах ввода новых поколений в наследство, в исторически сложившуюся "сумму обстоятельств", а также на инструментарии, способах и формах революционной практики по отношению к наследству. Этот акцент на структуре контакта поколений позволяет выделить роль знака как основного средства трансляции, способного фиксировать и сохранять социально значимые и подлежащие трансляции ценности, и основного объекта трансмутации, способного социализировать результаты познавательных усилий индивидов, если результаты соответствуют стандартам и правилам трансмутационной деятельности, и придавать этим результатам необходимый для трансляции статус социальной значимости и ценности.

В знаке, таким образом, подчеркивается его наследственная, "генная" природа, дающая возможность обществу воспроизводить свои структуры, институты, формы деятельности, знания в смене поколений, не обращаясь к биокоду, то есть транслировать их внешним для отдельных индивидов способом, который не зависит от случайных обстоятельств жизни отдельного индивида, от его возраста, смерти. Без знака, этой "наследственной социальной сущности", общество не могло бы существовать преемственно, и роду человеческому пришлось бы вернуться в исходное животное состояние, где каждый начинает свою индивидуальную историю на базе врожденной (переданной по биокоду) информации и завершает ее собственной смертью с весьма скромной вероятностью увидеть продолжение своей истории в истории потомков. В этом смысле знак - носитель социальности вообще, такое же необходимое условие социальности, как и труд.

Ниже мы попытаемся привязать эту сравнительно новую и мало еще обжитую трансляционно-трансмутационную проблематику к сложившейся методологии историко-философских исследований. Уже в изложении марксистской концепции материалистического понимания истории мы обнаруживаем формулировку, которая вполне может использоваться на правах "начала": "Эта концепция показывает, таким образом, что обстоятельства в такой же мере творят людей, в какой люди творят обстоятельства. Та сумма производительных сил, капиталов и социальных форм общения, которую каждый индивид и каждое поколение застают как нечто данное, есть реальная основа того, что философы представляли себе в виде "субстанции" и в виде "сущности человека", что они обожествляли и с чем боролись..."(1).

ФЕНОМЕН ДИСЦИПЛИНЫ

По стечению ряда обстоятельств, не имеющих к нашей теме непосредственного отношения, наиболее хорошо изучена сегодня с точки зрения трансляционно-трансмутационных характеристик научная деятельность в естественнонаучных дисциплинах. Хотя, естественно, искать там, где светло, вовсе не означает найти то, что ищешь, мы все же считаем естественнонаучную дисциплину достаточно типичным объектом социологии познания вообще и социологии научного познания в особенности, то есть допустимой с известными оговорками аналогией того, что происходит в философской и историко-философской деятельности, поскольку эта деятельность дисциплинарна, подчинена ориентирам, правилам, формам, которые получены нами в наследство от предшественников в результате дисциплинарной трансляции.

Основными и универсальными понятиями дисциплины являются:

1. Дисциплинарная ученая общность - живущее поколение ученых, занятое в дисциплинарном ролевом наборе.

2. Массив накопленного знания - массив дисциплинарных публикаций.

3. Сеть цитирования, связывающая различения массива знания в единое целое.

4. Квота цитирования - осредненная для дисциплины мера связи нового с наличным, число ссылок в научном аппарате публикации.

5. Ранговое распределение - ранжирование результатов наличного массива знания (публикаций) и их авторов по степени участия в текущей научной деятельности.

6. Парадигма - переданная через дисциплинарную трансляцию (подготовка научных кадров) и извлеченная из деятельности предшественников ориентирующая информация относительно предмета поисков нового, верификации результатов, оформления результатов, способов их передачи в дисциплинарное достояние.

7. Ролевой набор - распределение дисциплинарной деятельности по функциональному основанию в связанные друг с другом роли - виды деятельности: полевой исследователь, теоретик, историк, автор, редактор, референт, учитель, ученик.

8. Дисциплинарное событие - открытие и публикация его описания, в котором открытие (новое) объясняется от наличного со ссылками на ранее опубликованные результаты (на предшественников), а вовлеченные в объяснение (цитируемые) результаты и их авторы получают дополнительные баллы оценки от нового в ценностной иерархии дисциплины (ранговое распределение).

Научная деятельность, представленная в дисциплине как социальном институте, есть деятельность познавательная по преимуществу, и "трансмутационный уклон" дисциплины как социального института очевиден. Именно поэтому вплоть до недавнего времени дисциплина не позволяла себя обнаружить как целостный феномен. Внимание исследователей сосредоточивалось на трансмутационных характеристиках науки, на наиболее ярких выразителях трансмутационного духа науки - на полевом исследователе и на открытии, на "переднем крае" науки, тогда как интеграционные и трансляционные "тылы науки" либо вообще исключались из предмета исследований как паранаучные аксессуары истинно научной деятельности, либо рассматривались в чисто обеспечивающем, вспомогательном плане.

Положение изменилось, как это обычно и происходит в науке, случайным образом. Обнаружилось, что публикации "хорошо считать", что они весьма удобная "измеримая характеристика" научной деятельности. Но как только начали считать публикации, а пионером такого счета был Д.Прайс (2), стало постепенно выясняться, что перед нами, по терминологии Т.Куна (3), типичное "открытие второго рода" - такое открытие, относительно которого бессмысленны споры о приоритете, поскольку не сразу удается понять, что именно открыто. Лишь постепенно выяснилось, да и то это понимание разделяется далеко не всеми, что публикация - основная форма события в истории дисциплины, что решительно все - открытие, ученый, ценность, репутация - рождается и начинает существовать для дисциплины в акте публикации или в результате актов публикации. Неопубликованное открытие или непубликующий ученый не существует для науки и общества: открытие не может быть социализировано и введено в трансляцию как наличное знание без публикации и, соответственно, автор открытия, если оно не опубликовано, не может стать чем-то для дисциплины, рассчитывать на признание ученой общностью дисциплины.

Уже простое использование публикации для количественных интерпретаций научной деятельности расщепило единую прежде фигуру ученого на две дисциплинарные роли: исследователя и автора. Хотя обе роли исполняются одним индивидом, они существенно различаются по ориентирам и составу деятельности.

В роли исследователя ученый относительно автономен и связан с дисциплиной лишь общим каноническим представлением об объекте поиска, который должен удовлетворять некоторой сумме условий, санкционированных дисциплиной и переданных ученому в процессе его подготовки, в акте дисциплинарной трансляции. Это слабое дисциплинарное ограничение по предмету поиска оказывается все же достаточным ориентиром для того, чтобы физик, скажем, не путался под ногами у химика или биолога, искал свое "физическое", не совершая по неведению набегов на предметные области поиска других дисциплин.

В поле более жестких, трансляционных по своей сути ограничений ученый попадает, уже имея на руках верифицированный по дисциплинарным правилам результат, когда он принимается за рукопись и становится потенциальным автором описания этого результата. Здесь ученому-автору приходится сталкиваться с двумя противоречивыми, хотя и равносильными для всех членов ученой общности требованиями: а) с запретом на повтор - описываемый результат обязан быть новым, причем содержательно новым, плагиат в дисциплине наказуем высшей для ученого мерой практического исключения из ученой общности независимо от того, имеет ли дисциплина дело с плагиатом описания или плагиатом содержания; б) с требованием интегрирующего объяснения - описание должно позитивно или негативно опираться (ссылки) на опубликованные уже результаты, объяснять новый результат от наличных и в "попятном движении" оценивать эту опорную группу наличных результатов от нового. Квота цитирования (число ссылок на работы предшественников) меняется от дисциплины к дисциплине, но остается все же более или менее жесткой квотой. Статья с числом ссылок от 10 до 22 (4) может быть признана научной, тогда как статья с числом ссылок от 100 и выше - определенно обзорная статья, не имеющая самостоятельной научной ценности.

С выделением роли автора стали видны и потребовали науковедческого объяснения связанные с автором роли референта и редактора - реальных блюстителей дисциплинарного порядка, которые преграждают вход в социализацию, в массив дисциплинарных публикаций всему, что, по их мнению, отходит от санкционированных дисциплиной норм, стандартов, уровней. Острота и пикантность ситуации здесь состояла в том, что практически сразу же после открытия публикации как основной формы дисциплинарного исторического события был обнаружен и механизм дисциплинарного ценообразования - цитируемость, "правые" ссылки на уже опубликованную работу. Не те ссылки, которыми автор в рукописи связывает свой результат с результатами предшественников по публикации, а те ссылки на работу автора, которые независимым от него способом появляются в более поздних публикациях других авторов - в бесконечном процессе переоценки наличного от нового и в столь же бесконечном выяснении того, что есть что и кто есть кто в научной дисциплине. Исследования с помощью Индекса научного цитирования подтвердили весьма высокую степень корреляции между статусом результата (и автора) в дисциплине и числом "правых" ссылок (5).

Но как только обнаружился этот механизм ценообразования, который начинает действовать после публикации результата, тут же возник вопрос о том, какими, собственно, критериями пользуются референты и редакторы, принимая решение о публикации рукописи или о ее захоронении вместе с автором в редакционной корзине. Возможна ли в принципе мгновенная оценка рукописи на качество, если это качество, ценность результата для дисциплины, возникает как функция от времени пребывания описания этого результата в дисциплинарном массиве публикаций?

Вопрос это серьезный. По данным Цуккерман и Мертона (6), отражающим положение дел в 83 ведущих научных журналах США, референты и редакторы отклоняют, хоронят в редакционной корзине: 90% рукописей в исторических журналах, 85 - в философских, 84 - в общественных, 78 - в социологических, 70 - в психологических, 69 - в экономических, 50 - в математических, 31-в химических, 24 - в физических.

По поводу мгновенной оценки рукописей на качество, приводящей к столь значительным потерям материала, претендующего на социализацию и дисциплинарное признание, высказывалось много мнений, в том числе и крайних. Автор данной статьи, например, считал, неоднократно высказывал и продолжает придерживаться того мнения, что мгновенная оценка рукописи на дисциплинарное качество в принципе невозможна, что редакционно-референтский фильтр, отправляющий на дисциплинарное кладбище от 1/ю до 1/4 научного продукта больше всего напоминает автомат, который производно от емкости склада готовой продукции отправляется на свалку независимо от качества все, что невозможно складировать из-за ограниченной емкости склада. Но этому взгляду явно противоречит поведение ученых. Около 30% журналов не имеют редакционно-референтского фильтра (6), публикуют все присылаемые рукописи, но именно эти журналы не пользуются в среде ученых популярностью, а, совсем напротив, популярностью пользуются именно те журналы, где величины отклонений самые высокие. Идет ли здесь речь о тщеславии авторов, желающих появиться на страницах для избранных, или о какой-то дисциплинарной закономерности, сказать пока трудно.

Некоторый, не очень яркий, свет проливает на поведение редакторов и референтов введенное Т. Куном (3) понятие парадигмы. Он обнаружил, что в истории научной дисциплины мирные периоды эволюционного накопления знания, когда дисциплинарные споры и скандалы вертятся вокруг вопроса о приоритете, когда всем все понятно, сменяются время от времени периодами дисциплинарной революции, когда споры о приоритете отходят на второй план, а на первый выдвигается вопрос: "Что открыто?" Кун утверждает, что вопрос этот парадигматический и обращен не столько к содержательной стороне нового результата, сколько к принятой в дисциплине парадигме научного исследования - к сумме постулатов, концепций, правил, норм, стандартов исследования, - которую ученый получает от предшественников и осваивает как свое собственное в процессе подготовки. Там, где возникает вопрос: "Что открыто?", а принятая парадигма не дает на него однозначного ответа, парадигма требует перестройки, то есть уже сделанное и опубликованное открытие должно быть "открыто для дисциплины" вторично или даже многократно, каждый раз в новых концептуально-логических парадигматических оформлениях.

Появление новых парадигм и попытки их укоренения-социализации для дисциплинарной трансляции новым поколениям ученых как раз и создают в дисциплинах "революционные" ситуации принадлежности живущего поколения членов дисциплинарной общности к нескольким конфликтующим парадигмам. В таких условиях естественным становится появление в дисциплинарной общности групп, оценок по принадлежности рукописи к той или иной парадигме, а если учтена неравномерность оценки дисциплинарных продуктов на их возможную пользу для общества, как эта оценка представлена дисциплинарным отношением избыточности между числом поступающих рукописей и листажом журналов, то феномен массовой гибели дисциплинарного продукта в редакционных корзинах, похоже, получает объяснение. Если, скажем, пропускная способность дисциплинарных каналов публикации по листажу составляет 1/2, 1/3 или одну 1/ie объема претендующих на публикацию рукописей, то принадлежность редактора и референтов к парадигме будет выявляться в форме направленной селекции, жесткость которой будет расти с ростом отношения избыточности.

Дисциплинарное отношение избыточности в какой-то мере определит роль и место редакционно-референтского фильтра в истории дисциплины: степень дисциплинарной терпимости к новому, особенно к парадигматически новому, мотивы захоронения рукописей в редакционных корзинах. Растущая избыточность всегда будет толкать существующие редакционно-референтские фильтры к исключению рукописей, противоречащих парадигматической установке редактора и референтов, а создателей и последователей новой парадигмы - на организацию новых журналов и новых редакционно-референтских фильтров со столь же строгими правилами селекции на принадлежность именно к этой парадигме. В пользу такого объяснения можно истолковать тот факт, что число научных журналов растет по экспоненте в едином для научной деятельности темпе, а также и явление резких флуктуаций в отсеве рукописей. По Цуккерман и Мертону (6), например, доля отклонения рукописей в журналах экспериментальной психологии составляет 51%, она значительно ниже доли отклонения в других психологических журналах - 70%; еще более резкие различия в филологии, в том числе и в лингвистике. Здесь рекордная, после истории, доля отклонений - 86%, но вот в журналах по дескриптивной лингвистике она составляет лишь 20%.

В какой-то степени проясняя и объясняя деятельность редакционно-референтских фильтров по уничтожению значительной части дисциплинарного продукта как парадигматически инородного, эта "парадигматическая несовместимость" - естественное следствие конфликта парадигм в условиях избыточности - требует вовлечения в описание дисциплины трансляционных по своему назначению ролей: "теоретик", "историк", "учитель". Чтобы получить права гражданства в дисциплине, новая парадигма должна иметь не только свой журнал или рубрику в существующем журнале, но и свою кафедру или хотя бы свой особый курс на существующей кафедре, поскольку только через подготовку кадров новая парадигма получает возможность окончательно утвердиться в дисциплине. При этом возникает известный параллелизм явлений социализации на микро- и макроуровнях дисциплинарной деятельности, позволяющий говорить о двойном опосредовании трансмутационных процессов трансляцией.

На микроуровне, или "на переднем крае" дисциплины, исследователь-автор, получив новый результат, вынужден для его социализации опосредовать вклад группой уже опубликованных работ, прописанных по той или иной парадигме. Здесь социализирующее движение, перевод результата трансмутации в трансляцию принимает вид объяснения нового от парадигматически определенного наличного и оценки этого парадигматически определенного от нового, то есть любая из наличных парадигм дисциплины набирает престижные очки, занимает свое место в дисциплинарной иерархии продуктивности и перспективности, производно от массы определенных по этой парадигме наличных результатов и от частоты определяемых в эту парадигму новых результатов.

На макроуровне дисциплинарной целостности появление новой парадигмы и процесс ее социализации сопровождаются почти тем же кругом явлений. Новая парадигма обязана показать себя в некотором родстве с наличным, в "ссылках" на наличные парадигмы, что, в сущности, повторяет диалектику объясняюще-оценивающего движения микроуровня: новая парадигма получает объяснение с опорой на наличные и в процессе их оценки превращает наличные парадигмы в частные и ограниченные случаи себя самой. Соотношение исторического и теоретического на макроуровне дисциплины предельно близко к соотношению научного аппарата (ссылки) и содержания (результата) на микроуровне кумуляции знания через публикацию результатов. Но имеется и два серьезнейших отличия.

Во-первых, парадигматические отношения макроуровня тотальны, то есть имеют и в историческом и в теоретически-содержательном аспекте дело с дисциплиной как целым на всем протяжении ее существования и во всем множестве содержательных различений накопленного знания, тогда как отношения на микроуровне не обладают свойством тотальности: ссылки идут на группу работ, а не на массив в целом и объяснению подлежит здесь частный результат в его отличие от других частных же результатов, а не массив различений в целом.

Во-вторых, оставаясь тотальными или, во всяком случае, стремясь к тотальности, парадигматические отношения макроуровня получают сильнейшее дидактическое ограничение рамками "вместимости" человека, способности человеческой головы "постигать" - различать и удерживать как целостность некоторую сумму исторических или содержательных различений. Любые историко-теоретические построения, образующие дисциплинарную парадигму, не могут быть переданы новым поколениям ученых, не могут транслироваться, если они нарушают принцип "вместимости". На микроуровне в каждом конкретном случае поиска результата, его объяснения через группу наличных результатов и оценки этой группы от результата этот принцип выполняется автоматически: человек не может более того, что он может, то есть найденный результат, объяснение, оценка, раз уж они завершены индивидом, заведомо окажутся в рамках "вместимости" человека. Но именно аддитивность процесса накопления знания на микроуровне, где индивидуальные результаты складываются в растущий массив дисциплинарного знания частными же усилиями индивидов, приводит к тому, что массив знания практически любой дисциплины заведомо превышает "вместимость" любого взятого в отдельности члена живущего поколения дисциплинарной общности.

Это противоречие между микро- и макроуровнем, между трансмутационным "передним краем" и трансляционным "тылом" науки, когда на микроуровне диссоциированные усилия индивидов, приведенные в ассоциацию и единство лишь в актах публикации, позволяют дисциплине постоянно нарушать принцип "вместимости" в процессе кумуляции результатов индивидов и их "вместимостей", а на макроуровне парадигматики "вместимость" заявляет о себе как об условии трансляции дисциплины новым поколениям, придает дидактическому ограничению смысл сжатия дисциплинарной тотальности до пределов "вместимости" индивида. При этом исторический и теоретический аспекты дисциплинарной тотальности, которую транслируют как некий "курс" подготовки дисциплинарных кадров, оказываются в существенно различном положении.

Судя по данным наукометрии (5), "историческое сжатие" непосредственно связано с ранговым распределением цитируемости и с рельефом сети цитирования на данный момент дисциплинарного бытия, как он отмечен последней опубликованной работой. Если историк достаточно эрудирован и компетентен, сжатие идет по пикам цитируемости работ и соответствующим именам авторов. Процесс отбора материала для истории при заданном объеме сравнительно легко формализуем, его можно поручить вычислительным машинам типа "Индекса научного цитирования", которые по заданным критериям (пик цитирования, преемственность, объем различений) всегда могут дать историку оперативную текущую информацию насчет того, как сегодня выглядит с точки зрения работ и имен дисциплинарная история, сохраняющая свойство тотальности при заданном "вместимостью" объеме различений.

Необычным, а для кого-то и спорным здесь может показаться только то, что связанная с постоянно надстраиваемой и меняющей рельеф сетью цитирования история дисциплины теряет свойство окончательности, оказывается столь же преемственно подвижной, как и сама эта сеть, что идея какой-то завершенной и неприкасаемой истории-эталона, к которому можно приближаться или который можно надстраивать, не теряя такой эталонности, - есть несостоятельная и беспредметная идея. Производно от кумуляции знания и от распределения оценок наличного от нового (цитируемость) историю переделывают и перекраивают на всю ее глубину, сохраняя, однако же, связь преемственности между "началом" дисциплины и наличным ее бытием (принцип тотальности). Примером того, как это делается, может служить судьба работ современников и теоретических противников Гальтона и Менделя в биологии. К началу нашего века и в первой его четверти история биологии хорошо знала Гальтона, но не знала Менделя: его окончательно забыли и похоронили в дисциплинарном архиве. Теперь же история биологии невозможна без Менделя, а статус Гальтона значительно скромнее: дисциплина вспомнила о Менделе, когда изменилась ее парадигма. Излишне говорить, что такая историческая реанимация забытых работ и имен была бы практически невозможна, окажись эти работы в свое время в редакционной корзине по соображениям парадигматической несовместимости.

У теоретика значительно более сложное положение. Путь к сжатию - временному исключению "несущественных" работ (их при надобности всегда можно вернуть по сети цитирования и перевести в ранг "существенных") - для теоретика закрыт, поскольку в его ориентирах описания тотальности дисциплины, кроме целостности, непротиворечивости, простоты, существует и ориентир полноты, то есть ему не дано терять, хотя бы и временно, ту или иную долю накопленных дисциплиной содержательных различений. Под давлением требования "вместимости" (простота, "бритва Оккама") теоретик вынужден искать пути более экономной упаковки накопленных различений, независимо от их исторической характеристики - от времени и последовательности их появления на дисциплинарный свет в актах публикации. Ему остается лишь "путь вверх" - путь поисков новых постулатов, концепций, процедур вывода растущей общности. Результаты такого поиска как раз и дают эффект включенности наличных парадигм в новую на правах частных ее случаев.

Совершенно очевидно, что этот процесс "теоретического сжатия" - обобщения путем перевода в дискурс исторически дискретных и исторически же связанных в целостность различений-результатов - столь же подвижен и бесконечен, как и историческое сжатие. Ясно также, что в отличие от исторического сжатия теоретическое неформализуемо и непредсказуемо по тем же причинам, по которым нельзя формализовать или предсказать не состоявшееся еще открытие, деятельность исследователя.

В парадигматической дисциплинарной троице: историк - теоретик - учитель, и в конечном результате ее деятельности: история - теория - курс, достоинство "ликов"-ролей очевидно равносильно. Все тут зависят друг от друга, предполагают друг друга, ограничивают друг друга. Деятельность историка невозможна без теории как суммы представлений о том, что он, собственно, ищет в истории, а при изложении результата он вынужден учитывать дидактические нормы. Теоретик со своей стороны в попытках объяснения теории вынужден идти в историю, а в попытках связного изложения теории следовать дидактическим правилам курса. Учитель вообще неспособен исполнять роль транслятора дисциплины, не зная ее в сжатых формах истории и теории. Из этого не следует, правда, что все три роли должны быть представлены одним индивидом (историк+теоретик+учитель), хотя это и не исключено. Вместе с тем расплывчатость понятия "вместимость" делает, на наш взгляд, весьма маловероятным появление целостных исторических или теоретических дисциплинарных курсов, как и новых парадигм вообще, в процессе коллективного творчества. Хотя примеры таких попыток есть, но их результаты выглядят скорее как энциклопедии, в которых материал несводим к единому, к исторической или теоретической тотальности дисциплины.

Заключая обсуждение феномена дисциплины как очевидного объекта социологии познания, мы можем сказать, что при всей трансмутационной специфике научная дисциплина остается в своих ролевых наборах, функциях и структурах обычным историческим объектом, в котором контакт поколений, хотя он и сдвинут к знаку и к общению по поводу знаков, обнаруживает обычное трансляционно-трансмутационное отношение производности, асимметричное по времени. Как и в других социальных институтах и в обществе в целом, здесь новое поколение получает в процессах трансляции-подготовки сумму результатов познавательной деятельности предшественников на правах данного и исходного для собственной познавательной деятельности, и передает эту сумму результатов следующему поколению в более емкой и видоизмененной форме.

ПАРАДИГМАТИКА ФИЛОСОФИИ

Можно ли видеть в философии частный случай научной дисциплины с теми или иными отклонениями от междисциплинарных стандартов? От ответа на этот вопрос зависит ответ и на другой вопрос: можно ли историю философии считать обычным дисциплинарным видом деятельности, составной частью парадигматического набора ролей; историк - теоретик - учитель, функция которого - дать парадигму для трансляции философии в форме совмещенного продукта: история - теория - курс?

На первый взгляд ничто не мешает дать положительный ответ на оба вопроса. С точки зрения внешних аксессуаров - публикационные каналы, высокие значения дисциплинарной избыточности, кафедры, массив публикаций с "началом" где-то в античности, сеть цитирования с типичным ранговым рельефом, конфликтующие парадигмы - все говорит в пользу того, что перед нами обычная дисциплина с микро- и макроуровнями и с соответствующим набором ролей: исследователь, историк, теоретик, автор, редактор, референт, учитель. Социализация результатов идет обычным способом через публикацию рукописей, имеющих научные аппараты с необычно большой, правда, квотой цитирования, а до появления современных средств социализации через публикацию философия использовала другие механизмы перевода результатов в трансляцию - диссертации, диспуты, защиты, присуждение степеней, что, в общем-то, остается и сегодня в арсенале дисциплинарных средств в каналах репрезентации дисциплины для общества; обществу трудно разобраться, что есть что и кто есть кто в науке, поэтому сертификаты-бирки, выданные заслуживающими доверия дисциплинарными экспертными группами, в этих каналах необходимы.

Если учесть к тому же, что глубина истории любой естественнонаучной дисциплины (около 300 лет) составляет примерно десятую часть глубины истории философии, то вполне может возникнуть впечатление, что не философию следует объяснять от дисциплины, а скорее дисциплину от философии.

В какой-то степени так оно и есть: большинство дисциплинарных ролей, структур и механизмов возникало и оформлялось либо в рамках самой философской деятельности, либо на временном интервале существования философии. Ссылки для объяснения и оценки используют уже Гераклит и Парменид. Ссылки на авторитет ("сам сказал") были в ходу у пифагорейцев. Изолированная по дисциплинарному признаку трансляция "эзотерического знания" для посвященных и подготовленных отмечается у тех же пифагорейцев, а затем в почти университетских формах в "академии" Платона и в "школе" Аристотеля. Ссылки-антиципации впервые появляются в Евангелии от Иоанна; ими широко пользуется апостол Павел, объясняя в синагогах, что Иисус как раз и есть упомянутый в Ветхом завете Христос. Дисциплинарно санкционированные постулаты-запреты ведут начало от "символа веры", принятого на Никейском соборе в 325 г., и т.п. Словом, философия могла бы сказать о себе словами Перикла: "Наш строй не подражает чужим учреждениям, мы сами скорее служим образцом для некоторых, чем подражаем другим" (Фукидид. История, II, 38).

И все же поводы для сомнений есть. Прежде всего предмет философии, как бы мы его ни определяли - через социально-всеобщее, или через субъективно-всеобщее, или через наиболее общие законы природы, общества и мышления, какими они представлены в мире социальнозначимой деятельности, - органично историчен, плывет и меняется по времени, из него неустранимы отметки места и времени, тогда как предметы естественно-научных дисциплин "константны", исключают все, что имеет отметку места и времени, способно быть одним здесь и другим - там, одним в XIX в. и другим - в XX в. Многие дисциплинарные и экстрадисциплинарные процедуры имплицитно содержат постулат о вневременной и внепространственной природе естественно-научного знания. Дисциплинарному теоретику этот постулат дает право диссоциировать массив дисциплинарного знания, разрушать историко-ценностную упаковку знания, как она представлена сетью цитирования, и искать более компактные и экономные способы упаковки. Инженеры, конструкторы, изобретатели проделывают ту же операцию диссоциации массива ради использования свойства приложимости знания, ради перемещения знания к местам и датам его использования, независимо от места и времени появления отдельных элементов знания. Это было бы невозможно, если бы дисциплинарное знание имело отметки места и времени как существенные характеристики, а с философским знанием такое действительно невозможно.

Вечность и независимость от пространства и времени естественно-научного знания создают противоположность оснований преемственности науки и философии. В опытной науке действует принцип "решенности" вопроса, к нему попросту запрещено возвращаться в силу запрета на повтор плагиата, поэтому в основании преемственности естественно-научных дисциплин лежит кумуляция знания, накопление "решенных вопросов". В философии же это основание скорее располагается на уровне проблем и вопросов. Вечными оказываются не решения - они заведомо не могут быть вечными, стареют, если предмет историчен, - а сами проблемы, решать которые приходится заново каждому живущему поколению философов. Иными словами, если источник устойчивости и живучести естественно-научной дисциплины локализуется на уровне решенных вопросов, то в философии он локализован на уровне социально-значимой проблематики, требующей постоянных усилий для приведения ее в более или менее "решенную" форму ориентира или вектора возможных социальных изменений. Как античность спорила о том, что есть знание, в чем состоит для человека благо, в чем его добродетели, так и сегодня мы спорим все о том же и о многом другом: накопление философских результатов идет, похоже, не по основанию положительной решенности, а по основанию обогащения проблематики.

Другим, не менее важным различием между философией и естественно-научными дисциплинами является практически полное исключение исторически конкретного человека из предметов научных дисциплин: на "переднем крае" дисциплины человек противопоставляет себя предмету как субъект познания, которого заведомо нет в предмете - исследователь ищет слепые, безучастные к разуму, стремлениям и нуждам человека автоматизмы природы самой по себе. Тот факт, что исследователь логически оформляет свои находки и в актах публикации делает их знанием для дисциплины, а через дисциплину и для общества, не изменяет существа дела. Естественно-научное знание остается нейтральным по отношению к нуждам и стремлениям живущего поколения людей, не поднимается в своем статусе выше уровня средств решения социально-значимой проблематики. Знание получает социальный смысл и значение производно от внешней ему и независимой от него деятельности по приложению - по перемещению элементов знания к местам и датам приложения, по синтезу элементов в социально значимые комплексы, при этом в единой упряжке такого комплекса оказываются элементы разного возраста от колеса и закона Архимеда до электроники и лазера. В этом плане приложения-перемещения научное знание ведет себя подобно атомам-стихиям-буквам Демокрита, с помощью которых, по замечанию Аристотеля, равно хорошо пишут и трагедии и комедии. Сами по себе нейтральные элементы научного знания оказываются столь же мало ответственными за смысл их приложения, как и буквы алфавита за смысл написанного. Нельзя винить изотоп урана за Хиросиму и Нагасаки, он не виноват, что его так использовали.

Философия, напротив, немыслима без исторически конкретного человека. От него, как от точки отсчета и субъекта истории, философия получает предметность, а результаты философских исследований - статус знания для живущего поколения людей. Историчность предмета философии делает и философию дисциплиной исторической по преимуществу. Ее основания вечности, преемственности, социальной значимости лежат в непреходящем антропоцентризме любой наперед заданной наследуемой или изменяемой "суммы обстоятельств", в которой при помощи знака-транслятора фиксируются отношения людей по поводу вещей (труд) и отношения людей по поводу людей (общение), а также и в близости проблем, возникающих у живущего поколения людей по поводу полученной в наследство "суммы обстоятельств". На любую наследуемую "сумму обстоятельств" наложено извечное подозрение в ее несовершенстве, в далеком от полноты учете нужд, стремлений, возможностей человека вообще или группы людей. В этом смысле философия есть основанное на критическом восприятии действительности, как она дана в унаследованной "сумме обстоятельств", самосознание живущего поколения, есть реализация постоянно существующей социальной потребности противопоставить наличное должному, данность наличной "суммы обстоятельств" - гипотетической должности иной "суммы обстоятельств", которая была бы способна теоретически обосновать и направить революционную практику живущего поколения.

Именно поэтому, похоже, философия уделяла и уделяет особое внимание противоречию и способу его разрешения, хотя только в марксистской философии противоречие осознано диалектически как бесконечный процесс воспроизводства противоречия между наличным и должным, как революционная практика. "Коммунизм для нас не состояние, которое должно быть установлено, не идеал, с которым должна сообразоваться действительность. Мы называем коммунизмом действительное движение, которое уничтожает теперешнее состояние" (7).

В свете сказанного научность философии - а все философские системы претендовали на научность - состоит, похоже, не в том, чтобы предлагать человечеству "решенные вопросы" того же типа, что и "решенные вопросы" из массива знания естественнонаучных дисциплин, а в том, чтобы четко определить границы человеческой ответственности и дать живущему поколению ориентиры: отделить "естественное", независимое от человека и человечества, от творений самого человека, по отношению к которым только и возможна революционная практика; теоретически обосновать достижимые цели, которыми могла бы руководствоваться революционная практика.

Историчность философии как дисциплины, неустранимость отметки места и времени из результатов философского исследования, старение этих результатов, теряющих смысл и значение по мере изменения "суммы обстоятельств", - все это сказывается и на теоретическом и на историческом аспектах "сжатия" философской тотальности до целостного и обозримого уровня курса. В философии не может быть ни чистой теории, ни чистой истории дисциплинарного образца: теория всегда будет в значительной степени исторична, а история кроме обычных ориентиров - пиков цитируемости - потребует привлечения дополнительных данных о составе "суммы обстоятельств" того времени и о степени ее отражения в философском учении или группе философских учений того времени.

Философу-теоретику не дано полностью развязать значимый материал, освободить его от дисциплинарно-исторических связей, как это делает естественник-теоретик. Кроме дисциплинарно-исторических (сеть цитирования) философские работы вплетены в связи социально-исторические, именно от них получают смысл и значение. Поэтому философская теория, объясняя себя как систему позитивными или, чаще, негативными ссылками на системы предшественников, приобретает несвойственную естественно-научным теориям историческую глубину, причем глубину с весьма значительными коэффициентами преломления и искажения. Теория проецирует свою структуру на прошлое и диссоциирует не связи между системами предшественников, а сами эти системы, придавая расчлененным и изолированным частям таких систем совершенно новый, иногда противоположный смысл. Достаточно напомнить историю субъект-объектного отношения. От Аристотеля и вплоть до Гоббса оппозиция субъекта и объекта была ориентирована совсем не по-нашему: мир единичных вещей - субъектов противопоставлялся миру мыслей об этих вещах-объектах, что не мешало более поздним философам-теоретикам обнаруживать субъект-объектное отношение нового времени практически у всех философов античности и средневековья.

Еще более сложное положение у философа-историка. Он не имеет права пренебрегать дисциплинарно-историческими связями, поскольку сеть цитирования есть основание любого научно-исторического "сжатия", но и не может положиться на эти связи полностью, вынужден постоянно оглядываться на социально-историческое, на структуру "суммы обстоятельств" и на происходящие в этой структуре изменения. Однако и этого оказывается недостаточно. Двигаясь по сети цитирования, философ-историк наталкивается на "начало" философии как на вполне конкретный, локализованный по месту и времени факт появления философии и философствования, с которого начинается преемственность философской деятельности, приобретающая постепенно черты дисциплинарности. Можно, конечно, спорить, с кого именно начинать историю философии - с ионийцев или орфиков, с Фалеса, или Гесиода, или Гомера, но, в общем-то, это буря в стакане воды. Факт тот, что философия началась в бассейне Эгейского моря, а началась ли она в VIII или в VI в. до н.э. - это уже деталь частная, очевидно производная от того, как определена философия. Куда более важен тот факт, что в царствах Двуречья и Египта, в непосредственном окружении возникающей "полисной" Греции, ничего и близкого не наблюдалось.

С точки зрения социологии познания, если трансляционно-трансмутационное отношение признано универсальным, со-вечным социальности, имеющим силу "для всех времен и народов", локальный по месту и времени характер "начала" философии в "нефилософском" окружении может означать только одно: та структура "суммы обстоятельств" и контакта поколений, как и те механизмы трансляции и трансмутации корпуса социально-необходимого знания, которые требуют философии как социально необходимого вида деятельности, не являются единственно возможными; могут и должны существовать другие структуры "суммы обстоятельств", контакта поколений, другие механизмы трансляции и трансмутации, которые не нуждаются в философии и используют какие-то иные знаковые системы.

В самом деле, если социальность невозможно ни транслировать, ни трансмутировать через гены способом роя, муравейника или термитника, то знак, общение по поводу знака (язык) становятся, видимо, единственными способами объяснения воспроизводства и развития общественных отношений в смене поколений. Поэтому, если искать разгадку "начала" философии - а философу-историку никуда не уйти от этой проблемы, - искать ее приходится именно в структуре "суммы обстоятельств", в знакомых системах обеспечения контактов поколений, их соединения в преемственную целостность истории общества.

Если философия как один из возможных способов групповой, классовой или общесоциальной ориентации живущего поколения людей производна от структуры наследуемых форм социально-необходимой деятельности, опредмечивает эту структуру как целостность (мировоззрение для трансляции) и ищет пути ее изменения (познание для трансмутации), то феномен появления философии в нефилософском окружении должен бы прежде всего выявляться в различии структуры форм деятельности и механизмов их наследования в бассейне Эгейского моря и в окружении.

Такое различие действительно фиксируется. Окружение (Египет, Двуречье) живет по "традиционным" правилам, в согласии с которыми корпус социально-необходимого знания (трансляционно-знаковая форма деятельности) фрагментирустся по вместимости индивидов и эти фрагменты ("искусства", "профессии", "ремесла") транслируются через институт семьи, где возникает длительный контакт поколений. Эта фрагментация целого, естественно порождающая наследственный профессионализм, закреплена устойчивой матрицей обмена продуктами и услугами, которая располагается на уровне семей разных профессий и реализуется как система межсемейных контактов типа, например, системы "джаджмани" в Индии (8). Такая система, транслируя всеобщее социальности (корпус социальнонеобходимых видов деятельности) как сумму вполне конкретных наследуемых обязательств данной семьи к вполне конкретным же семьям другой профессиональной принадлежности. фиксирует профессии по продукту, уходящему в другие семьи, что создает сильнейший стабилизирующий эффект, который европейским глазом воспринимается как поразительная живучесть традиционной социальности вообще и особенно ее основных структур: транслирующего семейного контакта поколений и системы межсемейных контекстов обмена.

Со ссылками на данные начала XIX в. (на вице-губернатора Явы С.Рэффлза и служившего в Индии подполковника М.Уилкса) Маркс замечает: "Механизм общины обнаруживает планомерное разделение труда, но мануфактурное разделение его немыслимо, так как рынок для кузнеца, плотника и т.д. остается неизменным... Закон, регулирующий разделение общинного труда, действует здесь с непреложной силой закона природы: каждый отдельный ремесленник, например, кузнец и т.д., выполняет все относящиеся к его профессии операции традиционным способом, однако совершенно самостоятельно, не признавая над собой никакой власти в пределах мастерской. Простота производственного механизма этих самодовлеющих общин, которые постоянно воспроизводят себя в одной и той же форме и, будучи разрушены, возникают снова в том же самом месте, под тем же самым именем, объясняет тайну неизменности азиатских обществ, находящейся в столь резком контрасте с постоянным разрушением и новообразованием азиатских государств и быстрой сменой их династий. Структура основных экономических этого общества не затрагивается бурями, происходящими в облачной сфере политики" (9).

Исследования середины нашего века подтвердили оценки Маркса, подчеркнув как раз наследственно-профессиональный характер подобных механизмов и явно нетоварную природу отношений в системе межсемейных контактов обмена, где "компенсация" за продукт или услуги, выражена ли она в деньгах или в установившейся веками норме ответных услуг, зависит от множества "поправочных коэффициентов" на статус профессии в социальной иерархии профессий, на престиж семей и на многое другое. То есть система межсемейных контактов обмена как "неизменный рынок" лишь весьма отдаленно похожа на европейские представления о рынке, обмене, стоимости.

При всем том господствовавший в XIX в. тезис о неизменности, гиперстабильности, окаменелости традиционных структур, их, так сказать, непричастности к познанию-трансмутации не находит подтверждения в данных современных исследований, представляется иллюзией европейского видения традиции: европейский глаз не видит науки в традиционной социальности и делает соответствующие выводы. Традиция действительно не имеет науки как формы познания мира. Фрагментация корпуса социально необходимого знания по "вместимости" индивидов делает этот корпус на знаковом уровне системой информационно изолированных очагов профессионального знания, причем информационная связь таких очагов представляла бы очевидную опасность для традиционного общества: она сократила бы объем транслируемого обществом знания до вместимости головы индивида. Традиционное общество развивается, умножая число таких изолированных очагов знания, и если объем транслируемого обществом знания может служить в качестве критерия развитости общества, то развитость традиционного общества в первом приближении измерима числом транслируемых профессий.