Свердловск улыбается

Столб и башня Роман в письмах

«Уважаемая Останкинская башня!

С горячим приветом к Вам столб со станции Разуваевка Восточной ж. д. Вы, наверное, получаете много писем от таких, как я. Ну, извините. Но я не из любопытства к Вашей популярности, а задать серьезный вопрос.

Но сначала немного о себе. Я простой деревянный столб, работаю в осветительной сети. Освещаю перрон. Работа несложная. Лампочка в пятьсот ватт в жестяном конусе — весь мой инструмент. Станция маленькая: одноэтажное здание, перрон, палисадник с тополями. Жизнь идет от и до. В два часа ночи проходит скорый на Москву, в восемь вечера — скорый из Москвы. Не останавливаются. В семь пятнадцать идет местный, стоянка пять минут. В четырнадцать пятьдесят он же — обратно. В шесть тридцать — рабочий поезд. В восемнадцать сорок он же — обратно. Вот вам и все наше расписание. Но не думайте, что жалуюсь на нашу провинциальную жизнь. Народ у нас хороший, простой, душевный. И люди, и наш брат — столбы. У людей телевизоры, и они благодаря Вам, уважаемая Останкинская башня, чего только не видят. А когда если выпьют по маленькой, любят гулять по перрону и обсуждать, так что и я более-менее в курсе дела.

Но иногда берет тоска, потому что все интересные события происходят где-то далеко-далеко, у Вас в Москве или в других странах. А у нас в Разуваевке ничего не происходит, а было крушение дрезины, но без жертв.

Особенно бывает тоскливо, когда перегорает лампочка и монтер Семенов по два-три дня ее не меняет, а вместо этого в полной темноте возле меня же целуется с девушками. Прижмет ко мне и целует. Еще он любит по вечерам сидеть с приятелями в палисаднике, если тепло — прямо на траве, и дуть пиво. Глядя на него, я удивляюсь: я молодой, и он молодой, но он ни о чем не мечтает и счастлив. Чем же он счастлив, не могу понять. Меня же в такие ночи, когда темно и тихо, разламывает от тоски. Так хочется вырваться и зашагать куда глаза глядят.

И вот возникает вопрос, с которым я и решил обратиться к Вам: могу ли я, простой деревянный столб, когда-нибудь стать таким же известным и популярным, как Вы? Или это вообще невозможно? А если возможно, то что мне делать? Можно ли этого достичь у нас на станции или надо переезжать в Москву?

Напишите мне, если не секрет, с чего Вы начинали, какая у Вас была юность, где учились, кто помогал и так далее. Мы тут о Вас часто спорим. Некоторые говорят: чтобы стать как Вы, нужен талант. А некоторые считают, только не обижайтесь, что все по блату. Напишите откровенно и не смейтесь над моим письмом, ведь я еще молодой, свежий, недавно ошкуренный. Старые столбы смеются над моими мечтами. А мне их философия противна и ненавистна.

Жду ответа, как темнота света.

С глубоким уважением

неизвестный Вам столб».

«Дорогой столбик!

Прости, что долго не отвечала. Таких писем, как твое, я действительно получаю очень много.

Что тебе посоветовать? Конечно, старые столбы не правы: мечтать надо. Но, мечтая, не забывай, что у тебя и сейчас интересная и в чем-то даже творческая работа. Ты несешь людям свет, а значит — радость и, в каком-то смысле, истину. Подумай, сколько человек благодаря тебе благополучно прошли по перрону, не споткнувшись! Пойми, можно быть счастливым и на перроне скромной периферийной станции, а не только в столице. Но мечтать надо, в этом ты прав.

Прости, что пишу кратко, очень занята: транслирую три программы, на четвертой прохожу профилактику; снимаюсь в фильме, позирую фоторепортерам; принимаю делегацию бельгийцев на смотровой площадке; в ресторане у меня деловые люди из Франции, с минуты на минуту жду японцев и мексиканцев.

С сердечным приветом

твоя башня».

«Уважаемая Останкинская башня!

Ваше письмо получил давно, но стеснялся отвечать из-за Вашей занятости. Но все-таки решил продолжить нашу переписку, если она Вам не надоела.

Вы пишете, сколько у Вас в жизни событий: и японцы, и профилактика. У меня ничего такого нет. Но Вы, конечно, правильно разъясняете, что моя работа приносит пользу людям. На днях одна девушка торопилась на поезд, уронила кошелек, рассыпала мелочь, но, пользуясь моим освещенном, собрала все до единой монетки. Правда, поезд ушел.

Но хочу сказать откровенно: хоть и вижу, что моя работа полезная, счастья от этого почему-то нет. А мечты все больше кажутся несбыточными, и по-прежнему угнетает неподвижность. От меня до станционного здания два десятка шагов, но я никогда не видел и не увижу, что там, за ним, с другой стороны. Может, и ничего особенного, но, когда не видишь, воображаешь удивительное, и от этого снова тоска.

Монтер Семенов женился. Недавно пришел ночью на перрон и стал биться об меня лбом. Но это Вам неинтересно. Вы, может, даже не дочитаете до конца такое длинное и скучное письмо. Но если дочитаете, очень прошу, ответьте. Ваши письма для меня — как голос из того мира, о котором я уже неизвестно зачем мечтаю. Я уже не такой молодой. Высох, побурел, затвердел.

Остаюсь искренне преданный Вам Ваш столб».

«Милый столб!

Прости, опять задержалась с ответом. Много работы и огромная почта. Но твои письма трогают меня. Поверь, я принимаю твою судьбу близко к сердцу. Не хандри, дружок, и не стесняйся писать. Если не отвечу в этом году, то в одном из ближайших — непременно. Извини, мне сейчас позвонили: надо меняться программами с Парижем.

Выше голову!

С наилучшими пожеланиями

твоя башня».

«Уважаемая башня!

Давненько Вам не писал, да и о чем теперь? Смешно вспоминать глупости, которые я излагал, когда был молодым, и которые Вы поддерживали во мне, советуя бодриться и верить. Когда-то издевался над стариками, над их боязнью покинуть привычное место. Теперь сам в возрасте и понял наконец: ничего хорошего не будет, если все захотят стать знаменитыми и бросятся в столицы. Жизни столько башен не надо. Ей столбы нужны, много столбов. Годы прошли, пока я созрел до этой мысли, и теперь я по-настоящему счастлив. Моя философия проста: жить как можно дольше. Хоть день, да мой.

У нас перемены, хорошие и не очень. Из хороших главное: снесли старое здание и построили красивый стеклянный вокзал. Может, помните, я когда-то жаловался: вот, мол, не вижу, что там, с другой стороны станционного здания. Когда его снесли — наконец увидел. Мусорный бак там стоял. Вот, извините за такую деталь, и все удивительное, о чем я столько лет грезил. Если бы это открылось в молодости, я бы, наверное, раскололся пополам от горя. А сейчас только усмехнулся.

Есть и другие новости, не больно радостные. В нашей осветительной сети появилась молодежь. Это, представьте себе, совсем другие столбы, не деревянные, а бетонные, и даже, как они сами себя называют, предварительно напряженные. Работают они хорошо, ничего не скажу. Но если бы Вы слышали, как они гудят по ночам! Мы так никогда не гудели.

Думаю, этим письмом Вы впервые останетесь довольны: как видите, мои переживания кончились.

С уважением

Ваш столб.

P. S. Монтер Семенов ушел от жены, но далеко на нашей маленькой станции не уйдешь. Снова был ночью у нас на перроне. Бился лбом, но не об меня, а об новый, бетонный».

«Мой милый старый друг!

Каждый раз отвечаю с опозданием. Работы все больше, а ведь я тоже моложе не становлюсь.

Разреши сказать прямо: твое последнее письмо меня огорчило. Да, твои мечты были несбыточны, и если я не писала тебе об этом, когда ты был моложе, то с единственной целью не травмировать юную душу, а вовсе не для того, чтобы обманывать и утешать. Но теперь ты сам осмеиваешь мечты своей юности и заодно — порывы новых поколений. Зачем? Несбывшееся есть у всех, даже у меня. В каждом из нас есть драма, но она не должна превращаться в трагедию или, что еще печальнее, в фарс. Это не совсем мои мысли: пишу под впечатлением беседы старого драматурга, только что выступившего в одной из моих программ. По-моему, он прав. Подумай над этим и не обижайся. За долгие годы заочного знакомства я привязалась к тебе, и мне недостает твоих писем, старый ворчун. Следовательно — пиши, не забывай.

Желаю тебе долгих лет жизни.

Твоя башня».

«Милая Вы моя, дорогая!

Извините за такое развязное обращение — но пишу в последний раз. Хорошо Вам рассуждать, что не все мечты сбываются. Тут большая разница: у Вас не все сбылись, а у меня все не сбылись. Не дай бог, случись что с Вами, об этом узнает весь мир. А то, что случилось со мной, никому, кроме жителей Разуваевки, неизвестно, да и их нисколько не трогает.

Вы спросите: почему такой тон и почему последнее письмо. Да потому, что я, хоть и жив, но уже не существую в своем первоначальном виде. Вы защищаете от меня новые поколения? Я понимаю, молодость права и прочее и прочее, но все это красивые рассуждения, пока дело не коснется Вас лично. Что я должен думать о молодежи, если сейчас на моем месте стоит железобетонный столб, молодой, предварительно напряженный? Вы спросите: а где я? Отвечу: во дворе у монтера Семенова. Что я там делаю? Как Вам объяснить… Пока лежу. Короче, не буду загадывать загадок, скажу прямо, только не охайте и не ахайте: я распилен на дрова.

В наших краях отопительный сезон начинается рано, в конце сентября. Так что, если ответите до сентября, сделайте в адресе приписку: «двор монтера Семенова, вторая поленница (от забора)». А если будете писать позже… Сами понимаете.

Если бы наша Разуваевка была под Москвой и если бы стояла ясная погода, Вы, может быть, и увидели бы однажды меня, уходящего в небо легким сизым дымком. Но, скорее всего, так и не поняли бы, где среди других дымков именно я, Ваш старый знакомый.

Но Вы этого никогда не увидите. Жизнь кончена. Если и было в ней что-нибудь светлое, то это переписка с Вами.

Прощайте. Навеки Ваш… не знаю, как и подписаться…

«Навеки Ваши дрова» — смешно?

Просто, как всегда:

с наилучшими пожеланиями

Ваш столб».

«Станция Разуваевка Восточной ж д

Связи началом отопительного сезона глубоко скорблю поводу кончины моего старого товарища скромного труженика деревянного столба тчк желаю коллективу станции успехов работе тчк Останкинская башня».

Архимед

У вас работа нервная? У меня — спокойная: я в науке. Сиди, не выскакивай — будет хорошо. Один выскакивал, его — р-раз! И, как огурчик, схрумкали. И слава богу! Снова тихо, снова спокойно. Прихожу домой свежий, как тот огурчик. Первым делом принимаю… чуть-чуть. У нас им пробирки моют. Такая лаборатория: полагается всякую дрянь спиртом промывать. А мы десятый год водой моем — и ничего. Три диссертации защитили. Правда, иногда говорим: «Чего это у нас точки не сходятся?» Это мы графики строим — из точек. Ну, шеф посмотрит, буркнет: «Интерполируйте». По-нормальному, чтоб вам понять, значит: где вам эти точки нужны, там и поставьте.

Ложусь на тахту и задумываюсь. Поскольку у меня на работе голова отдыхает, я ее дома специальными размышлениями нагружаю, чтобы форму не теряла… И задумываюсь: откуда вообще эти любители выскакивать берутся? Кто пример показал?

И тут сын подходит, книжка в руках. «Папа, правда здорово?» — «Что здорово?» — «Архимед». — «Что Архимед?» — «Как он свое открытие сделал. Лежал в ванне, вдруг как выскочит из нее, как закричит: «Эврика!» Это значит — «Открыл!»

Я говорю: «Ты мне с древнего не переводи, еще помню». И вдруг соображаю: выскочил и заорал… Да ведь это он и есть: первый в мире выскочка! С него и началось. Его бы тогда остановить, одернуть… Меня там не было. Я бы ему сказал!

Я бы сказал: «Ты чего кричишь? Чего выскакиваешь? Ну, сделал открытие. А ты его в четырнадцати экземплярах размножил? На отзыв в пять институтов и три министерства послал? Погоди, а диссертацию ты по нему защитил, по этому крику? Сначала защити, потом кричи. На банкете. «Спасибо руководителю!» — кричи. «За здоровье соавторов!» — кричи.

Кстати, а где твои соавторы?.. Ах, ты там, в ванне, один лежал. Один думал… А кто тебе в нее воду напустил — об этом ты подумал? Правильно, бери начальника горводопровода в соавторы. Емкость эта откуда у тебя взялась? Краны кто поставил? Душ привинтил? Видишь, сколько народу набирается. В науке, дорогой Архимед, в одиночку нельзя. Одни открытие делает, другой воду льет. А вместе вы — как сообщающиеся сосуды. Ты сосуд, и он сосуд, и тот сосуд, и этот сосуд, и все вместе науку сосут. Спокойно, без крика. А ты кричишь. Из ванны выскакиваешь. Босой, голый, весь в мыле. Босяк ты, а не ученый.

Нет, я понимаю, вообще-то из ванны выскочить можно. Если ошпаришься. Можно и покричать. Но что-нибудь действительно важное. Например: «Опять холодную воду отключили! Куда смотрит председатель Сиракузского горсовета?» Или: «Жена! Почему дверь хлопнула? Кто к тебе ходит, когда я моюсь?» Это, я понимаю, повод для крика. А у тебя? Вода есть, ванна не протекает, жена не изменяет — чего кричать?

Между прочим, ванна — не место для научной работы. Ты не один. За дверью, может, сосед стоит. С лавровым веником. Тоже попариться хочет. Ах, у тебя соседей нет? Персональная ванна — и это еще в те времена, когда кругом рабство? Знаешь, что я тебе скажу: иди-ка ты в баню. Там работай, там, в народной гуще, выдумывай. Там, если и не выдумаешь, так хоть спинку кому-то потрешь — все польза…

Ах, тебе в ванне удобней? Действительно: поработал, а заодно и помылся.

Слушай… А может, и наших ученых на этот способ перевести? Архимедовский почин: «Все — в ванну!» Правда, целый институт в ванну не впихнешь. Бассейн нужен. Строим бассейн. Вызываем кандидатов наук. «На старт! Внимание! Марш!» Поплыли. На финише — судьи: открытие сделал? Сделал — выскакивай, кричи «Эврика!», спокойно выжимай плавки. Не сделал? Поплавай еще.

Говорят, человек на плаву может продержаться самое большее двое суток. И то если бревно подвернется. Ну, я думаю, в большом научном коллективе бревно всегда найдется, и не одно. Так что гарантия: каждые двое суток от каждого ученого будем иметь открытие. А куда деваться, если создана такая творческая обстановка: или ты Архимед, или утопленник.

Чувствуешь, какие идеи рожаю, какие «эврики»? Но, заметь, не кричу, не выскакиваю. У нас — наука. У нас коллектив: огурцы в бочке. Выскочишь — обратно не влезешь.

Твое открытие во сколько обошлось? Кубометр воды — две копейки. А в нашу бочку, знаешь, сколько денежек вбухано? Вот о чем кричать надо. А ты о чем кричишь? Так что иди домывайся и больше не шуми. Не пугай человечество, не будоражь коллективы. Архимед…

Зятю будет приятно

Петя Катушкин, работник заводского радио, получил задание составить концерт по заявкам тружеников предприятия с непременным условием: включить в программу песни местных композиторов. Изучив записи, Петя понял, что разговор надо заводить издалека.

— Вы слыхали о таком композиторе — Пурпурском?

— Не доводилось, — честно ответил труженик.

— Но если я скажу, что он хороший… если не композитор, то человек? Какие у вас основания не верить мне?

— Вроде нет таких оснований.

— Значит, Пурпурский, хотя бы по моим словам, внушает вам кое-какую симпатию?

— Пожалуй, начинает внушать.

— Скажем прямее: он вам нравится. Но если вам нравится сам композитор, не станете же вы отрицать, что вам нравятся его песни?

— Поздно отрицать…

— С другой стороны, не может быть, чтобы все песни Пурпурского нравились вам одинаково. Согласитесь, по-настоящему ему удалась только «Зеленая песенка». Или у вас другое мнение?

— Откуда ему взяться?

— Вот и отлично. Включаем в концерт заявку на исполнение вашей любимой «Зеленой песенки».

— Нет, — подумав, сказал труженик. — Зять обидится.

— При чем тут зять?!

— При том, что самой любимой для меня песней является песня «Кирпичики» в исполнении моего зятя после третьей рюмки, за пельменями, которые по субботам стряпает моя старуха.

— Да ведь эта песня безнадежно устарела!

— Да. И она будоражит меня своей безнадежной устарелостью.

— И мелодия примитивная.

— Точно. И она берет меня за душу своей примитивностью.

— А слова?! До чего нелепые слова!

— Нелепее не бывает. Своей небывалой нелепостью они доводят меня до слез.

— Послушайте, — рассердился Петя. — Пусть даже это и впрямь замечательная песня. Но ваш зять — что он, звезда эстрады? Может, у него абсолютный слух и поставленный голос?

— Голос у него приятный. Примерно как у трамвайных тормозов. Только еще жалобнее. А насчет слуха вы правы: чего нет, того нет.

— Вот видите. А «Зеленую песенку» исполняет лауреат областного конкурса. Если бы вам довелось послушать его хоть раз, вы бы не упрямились.

— Скажите, — спросил труженик, — а доводилось вам слушать моего зятя?

— Нет, конечно.

— Но если я вам скажу, что он хороший… если не певец, то человек? Какие у вас основания не верить мне?

— Допустим, нет таких оснований.

— Значит, — задумался труженик, — что же получается? Мой зять вроде бы внушает вам кое-какие симпатии? Скажем прямее: он вам нравится. Но если вам нравится мой зять, не станете же вы отрицать, что вам нравятся его песни?

— Поздно отрицать, — ответил Петя.

— С другой стороны, не может быть, чтобы вам все его песни нравились одинаково. По-настоящему ему только «Кирпичики» и удаются. Или у вас другое мнение?

— Откуда ему взяться?

— Вот и отлично. Включайте в концерт вашу заявку на исполнение своей любимой песни «Кирпичики».

— Мою?! А вы как же?

— А я тоже послушаю, — скромно сказал труженик. — И зятю будет приятно.