Свердловск улыбается

Справедливости ради

Инженер Глеб Петрович Мышкин из Ленинграда и молоденькая учительница Алла Сергеевна из Омска оказались соседями по сочинскому пляжу. Они были знакомы всего два дня, но Мышкин уже знал, что у Аллы Сергеевны кроме безукоризненно стройных ног есть еще где-то военнослужащий муж, отличник боевой и политической подготовки. В свою очередь Мышкин успел поведать учительнице о шестилетнем сыне-вундеркинде.

Утомленное солнце уже собиралось приводняться в заданном районе акватории Черного моря, когда инженер и педагог одновременно заметили на горизонте крошечную темную точку. Вскоре уже весь пляж следил за медленным приближением неопознанного предмета. Даже многое повидавший в жизни матрос-спасатель, прервав созерцание особ прекрасного пола, развернул свой шестнадцатикратный бинокль в сторону моря и приник к окулярам.

— Во дает! — восхищенно воскликнул он. — Во дает, подлец! Ну, пусть только выплывет, оштрафую по полной форме!

Слух о неизвестном пловце мирового класса мгновенно облетел пляж. Судили, рядили, вспоминали звучные фамилии рекордсменов. А тем временем уже и без бинокля можно было разглядеть розовую шапочку человека, плывущего к берегу по-собачьи. Вот человек встал на ноги, трудно вышел из воды, и все увидели, что это женщина, возраст которой уже перевалил за ту критическую отметку, после которой определить его практически невозможно.

Женщина сняла шапочку, мокрые седые пряди упали на шею, и Глеб Петрович громко ахнул от удивления: в мокрой женщине он узнал свою соседку по ленинградской квартире старуху Кошкину, пенсионерку.

Окинув пляж дальнозорким старческим взглядом, пенсионерка Кошкина по-деловому направилась прямо к Глебу Петровичу.

— Здравствуй, милок, — сказала она.

— Здравствуйте, Василиса Егоровна. Откуда?

— Из Ленинграду.

— Как?!

— А так. Морями да окиянами. Вокруг Европы. Круизом.

Люди вокруг оживленно зашумели:

— Ай да бабуся! Неслыханно! Ведь это же мировой рекорд!

— Да полноте, рекорд! — отмахнулась старуха Кошкина. — Пустое. Разве что в Северной Атлантике поштормило малость, да еще подле самого Гибралтару какая-то акула мирового империализма привязалась, подкусить меня думала. Ну, ничего. Не на такую напала! Я с нее быстро спесь-то сбила: так ей нос ободрала, век меня помнить будет!

— Так ведь можно же было поездом! Самолетом, наконец!

— Э-э-э, милок, да разве в разгар сезону билет достанешь? Да и денег жаль… А дело срочное. Важное дело! Вот и не вытерпела душа. Переплыла окиян ради торжества справедливости…

— А что? Что случилось? — встревожился Мышкин.

— Неудобно при людях… Ну да ладно, они свои… Ты только не волнуйся, милок, — голос старухи Кошкиной зазвучал торжественно: — Жена твоя, Нина, неверна тебе стала. Так-то… Самолично видела.

— Не может быть, — обмяк Мышкин.

— Может, — подтвердила пенсионерка. — Очень даже может! Как ты уехал, повадился к ней какой-то козел. Бородка клинышком, из себя гладкий, мастью серый. С портфелем пупырчатым. Приходит вечером, уходит утром. Вот и решила я: дай, думаю, упрежу. Глаза-то раскрою! Не чужая, чай…

— Да что вы такое говорите, Василиса Егоровна! — взорвался инженер. — Бородка клинышком, из себя серый? Так это же ее брат Николай из Вологды приехал!

Наступила длинная пауза. С моря повеяло прохладой.

— Брат-то двоюродный? — с надеждой спросила старуха Кошкина.

— Родной. Он давно к нам в командировку собирался.

Пенсионерка обиженно поджала губы:

— Что же это? Выходит, я зря окиян переплыла?

Мышкин развел руками.

— Ладно, — сказал он, — не расстраивайтесь. Завтра же достану билет и отправлю вас домой с комфортом.

— И что это ты, милок, сразу же меня домой выпроваживаешь? — подозрительно спросила старуха и покосилась на Аллу Сергеевну. — А эта цесарка кем тебе доводится?

— Так… просто знакомая… — смешался Мышкин.

— Понятно! — оживилась пенсионерка. — и давно знакомы-то?

— Недавно… Третий день.

— Ну, я, пожалуй, пойду, — Кошкина поспешно напялила резиновую тапочку и зашагала к воде.

— Постойте, — заволновался инженер. — Вы что, обратно поплывете? Это же безумие!..

— Некогда мне тут с вами рассиживаться! — сурово осадила его старуха. — Дело у меня в Ленинграде. Срочное! Поспешать надобно. — И, глубоко вздохнув, она бросилась в морскую пучину.

Вскоре черная точка растаяла в фиолетовой дымке у горизонта.

Информационный голод

С некоторых пор заметил я за собой странную болезнь. Вроде бы точит меня постоянный голод. Но не в смысле желудка, упаси бог, а в смысле печатной продукции. Достаточно мне хоть на миг остаться наедине с собой, как сразу же скучно делается до невозможности, а глаза начинают бегать в поисках печатного слова: что бы еще такое прочесть? И я уверен, что если в такой момент запереть меня в пустой комнате, так я над собой обязательно что-нибудь сделаю! Иной раз так прихватит, что срываешься с рабочего места и мчишься как угорелый до ближайшего газетного киоска. Разворачиваешь газету дрожащими руками: ну как там, в Зимбабве? Или с лохнесским чудовищем как? Начинаешь читать, и вроде сразу отпускает. Вроде сразу облегчение наступает. Вот такие симптомы. К врачу не пойдешь.

Пожаловался я как-то своему приятелю Петьке Медякову, так он меня чуть не на смех поднял:

— Не у одного тебя, — говорит, — такое творится. У меня тоже. И пора бы знать, что называется это по-научному «информационный голод». И ничего зазорного в этой болезни нет, потому что терзает она только культурных и начитанных людей второй половины двадцатого века. Информация — она вроде бы как вода. В любую дырку устремляется. Где пусто — то и заполняет. А потому не жмись втуне, как мещанин, а раскройся весь навстречу информационному потоку и впитывай его, впитывай каждой порой, каждым нейроном: благо их у тебя хватит. Вон какой вымахал!

Ладно, думаю, только мне от твоего объяснения ничуть не легче стало. Гложет, да и только, То ли я информацию, то ли она меня. Словом, кто кого. А главное — аппетит приходит во время еды. Такая жадность проснулась до печатного слова, что солидного еженедельника мне уже едва хватает на каких-то пятнадцать — двадцать минут, а что потом будет, я уже и не знаю. Единственное спасение — это беллетристика. Особенно толстая беллетристика. Сколько я книг за последние годы прочел — это подсчитать невозможно! Потому что читаю повсюду и при любой возможности: в метро, в очереди за ананасами, на рабочем месте, на отчетно-перевыборном собрании, в постели, а также, извините, в туалете. Зрение вконец испортил. Ношу очки. И все мало!

На днях вскакиваю утром, как будто по голове обухом ударили. Стою перед женой, хлопаю глазами, а она с каким-то жалобным отчаянием спрашивает:

— Ну чего тебе еще-то надо? Что ты все ищешь? — и глаза у нее при этом мокрые от слез, и держит она в дрожащих, нервных руках толстенное печатное издание — «Справочник телефонной сети» — и норовит еще раз ударить меня им по голове. — Отвечай, подлец, чей это телефон ты искал до двух ночи?!

— Какой еще телефон? — удивляюсь я, а в голове так и гудит то ли от прочитанного, то ли от ударенного. — Какой телефон? Я думал — это роман…

— Ах, роман! — вскипает жена и в сердцах так швыряет справочник на пол, что, кажется, в нем уже совсем не останется пыли.

— Не порть книгу, — сурово говорю я. — Она содержательная. Правда, персонаж пересыщен, но, в общем, вполне актуально.

— Идиот! — страшным голосом кричит жена. — Тебе уже все равно, что читать! Книги проходят через тебя, как овес сквозь лошадь! С тобой не о чем говорить. Ты опустился. Ты отупел от чтения! — она разражается слезами. — Я не могу больше так жить, Михаил!.. Я ухожу!..

Мне жалко ее.

— Маша, — говорю я. — У кого-то из классиков… Точно не припомню… Да и название позабыл… Так там одна замужняя женщина тоже ушла от мужа к одному офицеру… Как же его звали?.. Не припомню… Вроде бы Вроцкий… Так вот, ушла она к этому самому Вроцкому, и они вдвоем уехали за границу. В Зимбабве, кажется. Только все равно не было ей в жизни счастья, и она, эта бедная женщина, бросилась то ли в озеро Лох-Несс, то ли под скорый поезд. Это ужасно, Маша! Не уходи от меня, пожалуйста!

Вдруг заплаканная жена обвивает мою шею руками и шепчет:

— Бедненький мой! Прости меня, глупую… Читай себе, родненький, на здоровье, что хочешь. Я ведь знаю: ты затем читаешь, чтобы самому не думать. Потому что, если ты начнешь задумываться, это будет намного хуже!