Свет над океаном

6. Совесть

Первый день, проведённый в космической лаборатории, сделал Джона Саммерса своим человеком в маленьком дружном коллективе. Он внимательно приглядывался к людям и каждый час, каждую минуту открывал в них новые, удивительные, подчас совершенно непонятные ему, черты характера. Вот когда ему пригодилось знание русского языка! Саммерс иронически улыбался, вспоминая, с каким недоумением многие курсанты встретили приказ командующего об обязательном изучении русской разговорной речи: «Ведь мы же не разведчики?!» Но этот язык изучали уже и в начальных школах, и в университетах, и в Пентагоне.

Казалось, брови Саммерса со временем застрянут где-то посредине лба, — так часто ему приходилось поднимать их. Мысленно он отмечал всякий раз, что в училище его пичкали несусветными бреднями о советской действительности и советских людях. Саммерс окунулся вдруг в совершенно новый мир, неписанные законы которого совсем не вязались с тем, что он вынес из собственного опыта, из собственной жизни.

Тысячи «почему» возникали перед ним, и Ни на одно из них он не мог найти ответа.

Почему начальник космической лаборатории берётся за любую, самую «чёрную» работу, имея в своём подчинении шесть человек? Почему грузинка Мэри терпеливо сносит ухаживания казаха Джамбаева, хотя любит Кочеткова, а Кочетков любит её, и все знают об этом? Почему врач Коробов, едва у него выдаётся свободная минута, спешит в лабораторию космического сопромата к Алахвердиевой, чтобы помочь ей? Ничего не смысля в предмете, он делает всё, что приказывает эта немного крикливая, некрасивая женщина. Только потому, что у неё много работы? А ему-то, врачу, какое до этого дело? Нет, непонятно! Или взять пилота. Кажется, вывел спутник на орбиту — и плюй в потолок… Так нет же! Когда бы ни заглянул Саммерс в отсек управления, он всегда видит Саркисяна за какими-то расчётами, графиками… Пилот, оказывается, по доброй воле взялся помогать Горову в программировании для электронного мозга задач по расчётам траекторий полёта к планетам солнечной системы.

Поздним «вечером», ложась в плетённый из синтетических волокон гамак, Саммерс долго не мог уснуть. Ему казалось, будто он всё ещё слышит голоса этих странных людей, видит их лица… Вот нежное, будто мраморное лицо Мэри, девушки с «летящим» взглядом, — чему-то удивляясь, она приоткрыла рот, дугой изогнула бровь, глаза её широко раскрыты… У Саркисяна — упрямый подбородок, мясистые губы и нос, а в карих глазах — весёлые, бесшабашные искорки… Горов хмурит высокий лоб, сердится, чтобы через минуту снова стать этаким добряком-учёным, которого не интересует решительно ничего, кроме науки… У Джамбаева лицо широкое, круглое, а глаза — словно щёлки. И никак не понять, что в них прячется. Кочетков — смешной хохолок на белобрысой голове, нос — картошкой (чем только он понравился Мэри?), а глаза — голубые, такие озорные, будто вечно у него на уме одно: как бы напроказничать? А вот Алахвердиева… Чем она вечно недовольна? Сухая, слишком умная. И лицо такое же: сухое, умное. Считает, как машина, и на лице, кажется, всё рассчитано: вот здесь, и больше нигде, должен быть нос, здесь — губы… У врача Коробова — высокого, поджарого, с руками чуть не до колен — на лице застывшее на всю жизнь вопросительное выражение: «Ну, как себя чувствуете сегодня?» Не удивительно, что Алахвердиева так быстро и просто прибрала его к рукам… А в общем? В общем-то все эти люди… Домашние — иного слова и не подберёшь. Обыкновенные люди, живут здесь, как дома, делают громадную работу, опасную, полную неожиданностей, — но делают её без всякой помпы, спокойно, будто забыв о том, что по сути каждый день, проведённый на спутнике, — подвиг.

Да, да, — именно подвиг! И никто не мог понять этого лучше, чем понимал Саммерс. Слишком много страшного знал он о космосе, чтобы отдаться во власть обманчивому чувству благополучия за этими бронированными стенами, забыть о громадных силах, беснующихся за ними, о холоде абсолютного нуля, о метеоритах… Разве можно спокойно думать о том, что в любую секунду откуда-то из глубин Вселенной может прилететь крохотная частичка вещества, с громадной скоростью вонзиться в эти стены и открыть выход драгоценному воздуху? А мгновенные, необъяснимые скачки, изменения напряжённости полей, космического излучения, когда во всех отсеках начинают мигать зловещим красным светом индикаторы, трещат, захлёбываясь, счётчики элементарных частиц, разносится душераздирающий вой сирены? Люди бросают работу, спешат надеть скафандры биологической защиты, но… Кто знает, — сколько рентген успеют они получить в эти короткие мгновения? Коробов тщательно обследует каждого, покачивая головой и пощёлкивая языком, — но и только: нужно ждать смены. А смена… Сегодня утром в лаборатории синтеза погибли запасы хлореллы, взятой с планеты, — их уничтожило резко возросшее излучение. На хлореллу скафандр не напялишь… Весь день Мэри, Коробов и Горов возились в лаборатории, спасая зеленовато-синие комочки. Да, их жизнь и работа здесь — это подвиг, но они, как ни странно, забывают от этом.

Саммерс уснул беспокойным, каким-то прерывистым сном, а наутро ему снова и снова пришлось удивляться. Он должен был не только осмыслить, но и прочувствовать очень многое, без чего — Джон отлично понимал это — ему никогда не найти себе места среди этих людей.

Вначале он не особенно задумывался о том времени, когда раскроется страшная тайна. Он считал, что ему довольно ловко удалось провести этих людей, избежать смертельной опасности, и этого казалось вполне достаточно. Самые неприятные минуты он пережил, когда Горов попросил его рассказать о положении на планете. Саммерс старался смотреть ему прямо в глаза, чтобы не выдать ничем своего напряженного состояния, тщательно взвешивал каждое слово, и, кажется, Горов поверил… Поверил, будто Саммерс ошибся, приняв какие-то помехи, замелькавшие на экране, за приближение метеоритов, будто только из-за этого пилот базы увеличил скорость, но убедившись, что им не удастся уйти с опасной траектории, передал управление машине; будто в тот момент, когда кончилось горючее, они увидели советский спутник и, начав переговоры, заметили — оба одновременно, — что по каким-то неясным причинам включилась «система страховки», нацеленная на взрыв и уничтожение базы… Шеф-пилот приказал ему, Саммерсу, покинуть базу, но сам почему-то не сделал этого, и…

Горов поверил. Или Саммерсу это только показалось? Как бы там ни было, командир советского спутника не задал ему больше ни одного вопроса, а большего Саммерсу и не требовалось.

К его величайшему удивлению, ему не навязывали никаких идей, не приставали с расспросами, не требовали выполнения никаких обязанностей. Его регулярно приглашали к столу, подчёркнуто благодарили за малейшую помощь, которую ему удавалось оказать время от времени сотрудникам.

Антенна приёмо-передаточной станции оказалась в таком плачевном состоянии, что даже беглого осмотра было достаточно, чтобы убедиться, — ремонт её представит огромные трудности…

По-видимому, Горов знал это и смирился, приготовившись ждать ещё три месяца: на спутник должна прибыть новая смена сотрудников, которые привезут с собой новости и запасные части, с их помощью можно будет заняться исправлением повреждений, чтобы сдать спутник в полном порядке. Но Саммерс знал, что на смену уставшему экипажу прийти будет некому, — ни через три месяца, ни через три года. Пройдут десятилетия, и последний из астронавтов отойдёт в небытие, так и не узнав правды о страшной роли Джона Саммерса в судьбе человечества.

Сознание этого успокаивало и одновременно терзало. Только теперь Саммерс понял, что можно обмануть бдительность одного человека, многих людей, можно убежать, спрятаться от их гнева, но нельзя обмануть самого себя, нельзя убежать от собственной совести.

Раньше он как-то не задумывался над тем, что такое совесть. Чувство это казалось Джону пустой абстракцией, выдуманной досужими бездельниками и сверхчувствительными интеллигентами.

Но человек оказался вдруг наедине со своей совестью.

Рассуждая сам с собой, рассматривая свою вину с различных точек зрения, Джон Саммерс даже мысленно старался не говорить «я»— только «мы»: мы, экипаж «Игрек—2», мы, человечество…

Чем виноват он, Джон Саммерс, что человечество получило в своё распоряжение «игрушки», до которых оно ещё не доросло? Кого нужно винить в том, что шестилетнему мальчугану представилась возможность немного пострелять в приятелей из револьвера, чтобы защитить от их посягательств кучу песка, в которой он намерен покопаться?

Так рассуждал Саммерс, и ему казалось, что рассуждения эти полностью исчерпывают существо вопроса, что они в какой-то степени оправдывают его поступок. Он не хотел задумываться над тем, что в действительности развязывают и ведут войну не шестилетние мальчуганы, а взрослые люди, которые прекрасно сознают свою ответственность перед потомками.

Нет, Саммерс не хотел и не мог рассуждать таким образом. Он уверял себя, что человек не слишком далеко ушёл от своих предков в вопросах морали. Но все эти мысли, все рассуждения не могли заглушить в нём голоса совести. Воображение рисовало ему страшные картины мучений обречённых на медленную смерть людей, их страстное стремление жить, их судорожные усилия уцепиться за краешек ускользающего сознания, чтобы сохранить жизнь — свою и потомков, сохранить накопленную многовековым трудом культуру… Человечество молодо, оно «не созрело»? Да, оно молодо, оно хочет жить и имеет на это право.

И перед Джоном во всей непримиримости, во всей остроте вставали грозные обвинения: «Ты — негодяй, действовавший вполне сознательно»… Тысячи глаз смотрели на него укоризненно, гневно, и ему начинало казаться, что он вот-вот лишится рассудка. У него вновь появилось такое же чувство, как тогда, на базе, — в то время он упивался своим могуществом, раздумывая, швырнуть или не швырнуть эту бомбу, он заглядывал в пропасть, куда намерен был толкнуть человечество, и ему казалось, будто рассудок вот-вот покинет его.

В эти минуты Джону хотелось умереть, чтобы убежать от этих мыслей, но они не отпускали его. Вот тогда он понял страшный смысл библейской легенды о Каине, убившем брата и обречённом на вечную жизнь, на вечные угрызения совести.

С каждым часом, с каждой минутой Саммерс чувствовал, что положение его становится всё более отчаянным. И самое непоправимое заключалось в том, что беда навалилась не из внешнего мира, — в этом случае Джон нашёл бы, что ей противопоставить. Непонятные разрушительные силы действовали в нём самом: в его сознании, в его сердце, и бороться с ними — значило бороться с самим собой, а здесь он чувствовал полное бессилие.

Ещё раз поговорить с Горовым? Поговорить не о том, что случилось, — поговорить вообще, прощупать почву перед решительным признанием… Но как начать такой разговор?

Ему казалось, что ноги несут его в лабораторию синтеза помимо его собственного желания. Но Саммерс не сопротивлялся странной силе, толкающей его навстречу неизвестности. Он знал, чувствовал, что иначе не может, хотя и не представлял, чем может закончиться этот разговор. Он надеялся на свою изворотливость — обстановка подскажет и нужные слова, и нужные действия.

Над оживающей хлореллой «колдовали» уже не только Горов, Коробов и Кикнадзе, — здесь собрались почти все сотрудники лаборатории. Не было только Саркисяна; Саммерс догадался, что пилот остался дежурить в отсеке управления.

«Кажется, настроение у них отличное», — мысленно отметил для себя Джон. Действительно, атмосфера в отсеке была спокойно-радостной, хотя внешне люди ничем не выдавали своего душевного состояния. Впечатление складывалось из тончайших нюансов — ровного дыхания, свободных, непринуждённых движений, в которых не чувствовалось напряженности, господствовавшей здесь лишь несколько минут назад.

Саммерс подошёл вплотную, остановился позади Мэри, через её плечо взглянул на сине-зелёный ковёр хлореллы. Вполголоса, будто для себя одного, произнёс:

— Так вот какова сила жизни! Сколько энергии таит в себе каждая клетка…

Девушка обернулась к нему, скользнула по лицу Джона своим «летящим» взглядом.

— Вы правы: эта энергия поистине неисчерпаема.

Он грустно улыбнулся.

— Всё на свете имеет своё начало и конец, мисс. Мы ещё не знаем деталей, но, говоря отвлечённо, когда-нибудь иссякнет запас и этой таинственной жизненной энергии.

Мэри удивлённо вскинула брови.

— А разум? Мы узнаем, что из себя представляет эта энергия, мы научимся воссоздавать жизнь из неживой природы. Сейчас мы только спасли хлореллу, но рано или поздно будем синтезировать её так же, как сейчас синтезируем пластические массы и волокна. Это вопрос времени.

Джон перехватил взгляд, брошенный девушкой после этих слов на Горова, и понял, что ему удалось начать задуманный разговор. Обращаясь теперь ко всем и ни к кому в отдельности, он заявил:

— Кто может в этом сомневаться? Но от хлореллы до обезьяны, не говоря уже о человеке, — сотни миллионов лет. Конечно, рациональное начало в поисках поможет пробежать этот путь несколько быстрее, но… Мыслимо ли успеть?

— А куда вы, собственно, торопитесь? — с какой-то неприязнью в тоне спросила Алахвердиева. — Кажется, признаков вырождения человечества пока не наблюдается…

— Наоборот! — подхватил Кочетков. — Население планеты непрерывно увеличивается: статистика утверждает, что в средние века Земной шар населяло всего пятьсот миллионов человек, а сейчас… Я думаю, что в дальнейшем…

Саммерс покачал головой, смущённо заулыбался.

— Да, безусловно. Сейчас наблюдается некоторый подъём. Но когда будет достигнута кульминация, когда начнётся спад? Ведь если мыслить более широкими временными категориями, жизни на планете, всей биосфере угрожает опасность хотя бы от уменьшения солнечной радиации, изменения состава космического излучения. Я не философ, но биогенетический закон Геккеля-Мюллера засел у меня в голове ещё с детства… И я не вижу оснований для сомнений в его объективности.

— Иными словами, — вступил наконец в полемику Горов, — вы хотите сказать, что человечество обречено? Что рано или поздно…

Вот именно, — поспешно согласился Саммерс.

Горов отрицательно покачал головой.

— Но почему же человечество, найдя условия для жизни на родной планете неприемлемыми и достигнув определённых ступеней развития, не может переселиться в иные миры? Уже сейчас это не представляет принципиальных трудностей…

— Миллиарды людей! — патетически воскликнул Саммерс, поднимая руки. — Их можно перебросить в другую систему, к другой звезде только вместе с планетой… Найдутся ли силы для осуществления этого? Конечно, можно сократить рождаемость до минимума, и когда на Земле останется лишь несколько сотен, пусть несколько тысяч человек, их можно будет перебросить в космических кораблях, но… опять-таки Геккель.

Алахвердиева, уже собравшись было выйти из отсека, задержалась перед коммингсом.

— Я уверена, мистер Саммерс, что человечество найдёт в себе силы совершить громадный скачок по пути знания и прогресса техники, когда в этом возникнет необходимость. Ну, а ваша ссылка на биогенетический закон, на его универсальность в свете современных воззрений вообще беспочвенна.

Считая вопрос исчерпанным, она удалилась, за ней вышла Мэри, а Саммерс, демонстрируя недоумение, оглядел поочерёдно оставшихся — «ничего не понимаю!»

Снова заговорил Горов. Он старательно выдерживал тон терпеливого учителя, в несчётный раз объясняющего туповатому ученику один и тот же урок, но время от времени Саммерс улавливал и нотки раздражения.

— Итак, мы имеем биогенетический закон: индивид повторяет историю вида. Имеем выводы из него: вид повторяет историю индивида; поскольку смертен индивид, смертен вид… Но здесь, мистер Саммерс, следует сделать одну существенную оговорку: он смертен, предоставленный самому себе. Клетка устаёт — она смертна, ограничена и её способность к самовоспроизведению. Но разве не научились мы управлять наследственностью, менять структуру белка по своему усмотрению, в интересах омоложения и продления жизни? Разве не в этом залог бессмертия человека, всего человечества? Нет, мы не станем умирать, — ни теперь, ни позже!

Спазма сдавила горло Саммерса, он непроизвольно поднял руку, проглотил мешающий комок. «Если бы Горов знал, если бы он только догадывался! Если бы все они знали… Они просто вышвырнули бы меня в космос, не потрудившись даже убить… Но ведь узнают — узнают рано или поздно. Что, если сейчас, не откладывая, не мучая себя больше, сказать: «Слушайте, люди! Это я, Джон Саммерс, будучи в здравом уме и твёрдой памяти, желая заработать побольше долларов, выполнил то, что от меня требовали, — толкнул человечество в пропасть войны…»Нет, это невозможно!»

И Саммерс глубоко задумался, глядя остановившимся взглядом на какой-то блестящий предмет в углу отсека. Он не заметил, как люди один за другим покинули лабораторию, и очнулся, только услышав короткий гудок вызова внутренней связи. К экрану быстро подошёл Горов, остановился в двух шагах впереди Саммерса, немного расставив ноги, выжидая. Саммерс подался чуть вправо, тоже посмотрел на экран, — Мэри? Девушка смотрела на Горова испуганными круглыми глазами.

— Николай Иванович, извините… Нет у нас ещё связи?

— Ты же знаешь, девочка. А что случилось?

— Я говорила… Видела Нодара. Беда, Николай Иванович… Я видела — вода, кровь… Он…

Закрыв лицо ладонями, девушка отвернулась. Экран погас. Несколько секунд Саммерс стоял, будто громом поражённый, потом круто повернулся и бросился прочь из отсека. Горов удивлённо посмотрел ему вслед, пожал плечами и вернулся к прерванной вызовом Мэри работе.

Но мысли его неотступно вращались вокруг одного и того же: он знал, что должен немедленно поговорить с Мэри, успокоить девушку, властью командира потребовать прекращения её «странных опытов», но… чувствовал, что на это у него не хватит сил. И зачем? До сих пор ни Мэри, ни Нодар не ошибались, их сообщения о состоявшихся «встречах» подвергались самой тщательной, самой придирчивой проверке, — они оказались не игрой болезненного воображения. И Горов как подлинный учёный не отрицал объективные факты, а старался найти им естественно-научное объяснение. Просто люди ещё не знают чего-то, каких-то своих особых способностей, какого-то важного, качественно нового закона движения материи… Но — узнают! А пока… Пока чудесная способность Мэри и её брата — это единственная, пусть эфемерная ниточка, связывающая спутник с планетой.

Но что могло случиться с Нодаром? И почему так странно ведёт себя Саммерс, какая тайна тяготит его? Не он ли взорвал базу? Зачем? И чего ради он затеял этот разговор, зачем так старательно доказывал неизбежность биологической смерти человечества?

Странно, очень странно…